Одна

автобусам и покатили мимо дымящейся городской свалки в сторону кладбища. Позади бежала измученная собака.

Когда все уехали, собака в волнении подбежала к могиле, но, почуяв пробивающийся из-под земли запах, немного успокоилась. Целыми днями, то поскуливая от тоски, то хрипло лая, она лежала на смёрзшейся глине и никого не подпускала к хозяину. И только в сумерках, когда на кладбище не оставалось посторонних, собака отправлялась на поиски пищи: ела оставленные людьми поминальные сласти и даже приспособилась слизывать с крестов и надгробий рассыпанные хлебные крошки и пшено.

Во второй после похорон день на кладбище приезжал военный в погонах. Собака узнала его, дрожа всем телом, зябко поднялась и отошла к чужой оградке. Военный прикладывался к фляжке и всё говорил, говорил, говорил… Потом плакал и снова пил.
– Прости меня, батя, прости за всё… Пусть земля тебе будет пухом… Помнишь, ты смастерил мне самокат… с подшипниками вместо колёсиков, и все пацаны с нашей улицы страшно завидовали?.. Ни у кого такого самоката не было… А выстроганные тобою лыжи, которые мы две недели гнули в кипятке?.. Я всё помню, бать… Потом ты подарил мне новенький велосипед… Красивый такой, с насосом, с фарой… А помнишь, мы ездили летом на море и ты учил меня плавать?.. У тебя были сильные руки… Я ведь, бать, седой совсем, старею… Ты прости, что не приезжал… Ну, не мог я, не мог, поверь!.. А писать… Завтра уезжаю… На Восток переводят… Прости, бать… У матери я в позапрошлом году был, оградку покрасил… Далеко она от нас с тобой… Прости, бать…
Собака чутко, с затаённой надеждой вглядывалась в его осунувшееся, со шрамом во всю правую щёку лицо, и лишь когда военный затихал и утыкался в рукав, – отворачивалась. Она не понимала, о чём говорил человек, но чувствовала в нём сострадание и боль.
Военный уехал, оставив ей всю так и не тронутую закуску.

До весны собака жила на кладбище, а когда напоенная водой земля оттаяла, и хозяина не стало, вернулась в город. С ввалившимися боками и наполовину ослепшая, она продолжала бороться за существованье с собственной судьбой: уступала и вновь отвоёвывала большую помойку, научилась, терпеливо выстаивая у дверей магазина, выпрашивать у людей горячие горбушки и воровать со скамеек городского парка бутерброды.
Лето и осень прошли в непрестанных поисках пищи. Собака понемногу пришла в себя и даже стала лучше видеть, но на спине, от лопаток до хвоста, у неё выпала шерсть, оголив покрытую застарелыми язвами розоватую кожу.
Наступали холода. Выпавший в начале ноября снег принёс собаке тяжёлые воспоминания о горестях и злоключениях минувшей зимы. Усталая и одинокая, старательно избегавшая конфликтов с другими собаками, она неприкаянно бродила по слякотным улицам, а потому всё чаще и чаще оказывалась возле нелюбимых ею, казавшихся живыми, дверей магазина. Она с тоскою вспоминала старые двери, настоящие: деревянные, с поющей пружиной и раскосым притвором, сквозь который тянуло теплом и по-домашнему пахло.
Окрашенный багрянцем вечернего солнца, заканчивался долгий день. Лёгкий мороз замутнил придорожные канавы, прикрыл говорливые форточки домов и затаился до следующего дня.
Не обнаружив возле магазина конкурентов, собака легла на крышку канализационного люка и в ожидании замерла. Согретая подземным теплом, она подобрала под брюхо озябшие лапы и задумчиво задремала. Ей привиделись её старый дом с зелёной лужайкой и беззаботно прыгающим мячиком и две вместительные миски: одна с гороховым супом и копчёными рёбрышками, другая – с перловой кашей и сладкой, нетронутой хозяином косточкой. (К великой радости собаки, хозяин тоже любил гороховый суп с копчёностями; он варил его каждое воскресенье, а в среду выливал в излизанную до белизны железную миску самое вкусное – наваристый бульон с обглоданными хрящиками и плёнками).
Из вентиляционной отдушины магазинного подвала, из самых недр её заветного, но неисполнимого желания, словно чёрт из затейливой механической табакерки, выпрыгнул похожий на растерзанную молью овечью шкуру клокастый кот. От кота несло неприличным кошачьим запахом и размороженной рыбой. Осмотревшись и убедившись в отсутствии какой-либо опасности, кот по-хозяйски застолбил неожиданно щедрое отверстие и, обозрев собаку презрительным взглядом, удалился.
«Проучить бы как следует этого выскочку, – беззлобно подумала собака, разглядывая из-под полуопущенных век свалявшегося, обвешанного паутиной и опилками нахала. – Сколько раз я таких наглецов на деревья загоняла – не сосчитать».
Её мышцы с готовностью напряглись, но тотчас расслабились, подчиняясь безволию разомлевшего сознания и старческой мудрости. Словно соглашаясь с этим непростым решением, заныли намаянные временем суставы, и почему-то именно в эту минуту собаке вспомнилась зарытая ею, а потом, пока она отсутствовала, замурованная под толщей песка и асфальта куриная лапка.
В дверях магазина появился упитанный, обритый наголо молодой человек, прижимавший к распахнутой груди наполненные свёртками и банками пакеты. Сбежав по ступенькам на тротуар, он на секунду остановился, поправил подбородком лежавшие на самом верху продукты и направился к машине. Не имея уже в себе ни жизненных сил, ни желания, даже малейшего желания сдерживаться, собака оторвалась от тёплого люка и просительно заскулила; а уж когда человек, до этого упрямо не замечавший её, призывно почмокал губами и свистнул, она не раздумывая подбежала к нему и, с благодарностью заглядывая в глаза незнакомцу, махнула слипшимся, бесчувственным хвостом. Молодой человек поставил пакеты в багажник и вдруг, внезапно повернувшись, ударил её со страшною силой ногой. Огромный ботинок буквально вонзился в тщедушное тело, отбросив обескураженную собаку на несколько шагов, в покрытую ледяными чешуйками лужу. Она не успела даже испугаться, лишь коротко взвизгнула от пронзившей её существо нескончаемой боли. Сидевшие в машине люди засмеялись. Утробно зарычал, зафыркал мотор, наполнив тошнотворным дыханием воздух. Улица опустела.
Собака сползла с дороги и обессиленно уткнулась носом в пожухлую листву. Навалилась оглушающая боль. Сжимая невидимыми тисками грудь и вытягивая вздрагивающие лапы, по её ослабевшему телу прокатывались судороги. На языке появился приторный, пугающий вкус.
Собака не знала, что сломанные рёбра разорвали лёгкое и отмеренные ей Богом дни на этой земле уже сочтены. Она вообще многого не знала и не понимала: не знала, какой она породы, не понимала, зачем живёт на этом злом и неприглядном свете. Она просто была собакой.
На мгновение память вернула её в далёкое прошлое, и она вдруг увидела руки хозяина – большие и добрые. Его пальцы ласкали ей шею, перебирались на уши, на лоб, и в обратную сторону, на спину. Он уставал, а она всё подсовывала и подсовывала ему под ладони свой нос и минутами вскидывалась, и в каком-то счастливом неистовстве порывалась вскочить на колени, но он остужал и её откровенный порыв, и восторженность:
– Ну-ну-ну, тихо, глупая, тихо. Ты ведь меня раздавишь. Сиди рядом, сиди. Ай, молодец!.. Хоро-о-шая девочка.
Собака послушно садилась и, положив на колени хозяина голову, смотрела в его задумчивые глаза, а хозяин смотрел на угасающее солнце. И улыбался. А иногда по его морщинам сбегала на подбородок капля, и тогда собака в недоумении поднимала голову, наклоняла её то на один бок, то на другой и, тонко-тонко поскуливая, спрашивала: «М-м-м-мм». Хозяин не отвечал, а она опять в любви и преданности вскидывала лапу, и получалось, будто гладит его по колену и успокаивает. Хозяин менялся в лице и доставал из фанерного чемодана гармонь. Брал аккорды с басами, фальшивил намеренно; накуражившись, откашливал в сторону хрипотцу и неожиданно сильным голосом запевал:

                По диким степям Забайкалья,
                Где золото роют в горах,
                Бродяга, судьбу проклиная,
                Тащился с сумой на плечах.

В середине второго куплета вступала собака: не отрываясь, смотрела на абажур и, подлаивая в окончании каждой строки, переливчато выла. Хозяин с трудом дотягивал до конца и смахивал слёзы, а она носилась вокруг табурета и радовалась. Угомонившись, они, – утомлённые и немного смущённые, выходили на улицу, и соседка из дома напротив, Глафира Петровна, высвобождала из фартука руки и всплёскивала:
– Ох, и складно выводите, Михал Саныч, ох, складно!
Собака оглядывалась на хозяина и многозначительно подёргивала хвостом, вроде как выговаривала: «Вот видишь, видишь, зря, получается, смеялся-то!»

Рано утром, гонимая голодом и холодом, она поднялась и, припадая на левую лапу, побрела прочь. Шла, не разбирая дороги и не оглядываясь, будто спасалась от ставшего уже ненавистным жестокого города. Завидев грязную, кровоточащую собаку, прохожие опасливо замедляли шаги и отступали в сторону. Воспоминания несли её всё дальше и дальше, и вскоре она очутилась на малолюдной, затерянной в лабиринтах города улочке, а затем и у потаённого лаза в городской парк.

С первыми холодами жизнь на аллеях парка совсем замирает: останавливается кружившаяся под музыку карусель, а скрипучие качели приковываются железными цепями к своему основанию. По праздникам и перед выходными днями расчищаются широкие дорожки, но людей на них от этого не прибавляется: всё больше молодые мамаши с детьми и колясками да приветливые старушки с ненасытными голубями и сумками. Случается, забредёт какая-нибудь влюблённая парочка: зазывно хохочут, обсыпаясь с показной нетерпимостью снегом, или бегают друг за дружкой, норовя поудобнее повалиться в глубокий сугроб. Но чаще всего подолгу стоят, обнявшись под мерцающими в вышине фонарями и звёздами, и о чём-то неотрывно шепчутся.

Вороны встретили собаку неприветливо: раскричались, точно товарки, не поделившие заветное место в базарный день, и кинули на землю несколько сухих веток. Не обращая внимания на птиц, собака свернула в боковую аллею и, добравшись до заснеженных ступенек летнего кафе, тяжело опустилась на своё обычное место – между деревянной скамейкой и урной, в которую подвыпившие посетители любили метать остатки пищи.
Тишина и спокойствие старинного парка постепенно убаюкали уставшую собаку. Она закрыла глаза и сразу же увидела своего хозяина с большим куском поджаристого мяса и его закадычного друга по имени Вань. Хозяин суетился у кирпичного мангала, шевелил огонь и спрыскивал красным вином нанизанные на проволоку кусочки, а Вань гонялся за ней по огороду, угрожающе топал ботинками и хохотал, а догнав, валил на спину и тискал огромною рукою развалившийся по обе стороны живот. А она пукала, и сама пугалась приключившейся с ней нечаянности, и звонко лаяла. Хозяин искренне веселился, молодел глазами и укоризненно покрикивал: «Вань, ну ей-богу, ты её сейчас раздавишь! Угомонись! Экий ты у нас увалень». Собака ничего не понимала, но догадывалась, что увалень – это нечто, умеющее хохотать и топать.
В конце аллеи послышались громкие голоса. Собака подняла голову и увидела стройную молодую женщину в длинной, почти до каблуков, дублёнке и норковой шапке. Женщина неспешно курила, каждый раз при выдохе