Больше всего на свете дядя Саша любил свои чёрные сатиновые трусы и фетровую шляпу, и больше всего на свете дядя Саша мечтал о встрече с героическим маршалом Баграмяном. И чтоб маршал обязательно наградил его орденом. Большим таким, с чайное блюдце. И чтоб все люди этот орден непременно замечали. Он даже представлял себе, как будет этот самый орден получать. Как будет одет во «всякие там парадные штучки», и как будет «восседать на какой-нибудь там героической лошади». А потом перескочит «вместе с ней высокий плетень», объедет «тренированным аллюром» стог и, располовинив на скаку нанизанный на шест арбуз, подъедет к прослезившемуся маршалу. И ветер будет развевать их удалые кудри, и маршал обязательно его прилюдно расцелует. Правда, каждый раз дядя Саша начинал вспоминать: а есть ли у маршала Баграмяна кудри?
И «какую-нибудь там героическую лошадь» дядя Саша себе тоже очень живописно представлял. Для неё он даже спроектировал «подводную подлодку». И не только для неё, но и для всего её «краснознамённого, овеянного вечной славой эскадрона». И такая мощная у дяди Саши субмарина получилась! На нижней палубе просторные стойла для боевых единиц, стометровая коновязь, походная кузня со всякими наковальнями, с плавильным горном и мехами, фуражного зерна – «да хоть для трёхгодичного автономного плавания!» – и двенадцать тачанок с американскими пулемётами. А в каждой тачанке, «окромя «Максима» и его боеприпасов», – клещи, гвоздодёр и пассатижи. Это «чтоб из лошадиных крупов кактусовые иглы вырывать». Поход-то он дальний намечал, – «туда, за океан, а там… сплошные кактусы в непроходимых прериях и джунглях». Наметил дядя Саша и «консенсус с племенами майя и навахо». «Свои ведь люди-то, трудяги! И картофель всему миру подарили, и листья счастья на своих делянах собирают, и птицу на лету топориком сбивают».
«Осилил» дядя Саша и «сложнейшую навозную проблему». Он спроектировал навоз в реакторе сжигать. А ведь толково! «И ядерная суть за выпускаемым наружу дымом утаится, и автономность субмарины может сколь угодно долго продлеваться». «Навоз-то – дело ежедневно-наживное!»
А на средней палубе подлодки дядя Саша «дирижабль невидимку обустроил». Здесь две его «удачные задумки совместились: случись пробоина в борту – дирижабль свою субмарину на дно не отпустит, а если у неприятеля подводное превосходство – выскакивай на нём, на дирижабле, в атмосферу, и… нате вам! – швыряй, в кого захочешь, бомбы и лимонки».
В страстной четверг, как раз в последнюю ночь перед закрытием на косметический ремонт центральной бани, дяде Саше приснился страшный сон: будто дворовые пацаны, предводимые, конечно же, непредсказуемым Витьком, украли с бельевой верёвки все его любимые трусы. Куражась, они завязали на них рукава, и целый день ловили в Мологе несметную рыбу. Трусы под конец обсопливились, растянулись и стали велики даже Клавкиному кабану. Правда, и во сне дядя Саша сообразил, что кабаны такую одежду не носят. «Они вообще никакую одежду не носят!», – вскричал он, просыпаясь под возмущённое уханье сердца, но настроение у него всё равно подкосилось.
Особо следует отметить, что дядя Саша обладал философическим складом ума, а потому свои сатиновые трусы он трепетно одушевлял. Как-никак, а изготовлены они были из хлопка, а каждое растение или какой-нибудь там жучок-паучок имеет управляемое Богом провидение и душу. Всё из-за той же своей философической наклонности дядя Саша почти постоянно испытывал радость. Являясь человеком, безусловно, умным, он понимал, что хлопок ростом невелик и из одной его коробочки трусы не изготовишь, а это значит, что характер у его трусов неоднозначный – «дарующий разноголосицу характеров и свет». Обладая этим пониманием, дядя Саша выходил каждое утро во двор и с одухотворённым выражением на лице подтягивался пять раз на турнике. Ни больше, ни меньше. Конечно же, в трусах и непременно в шляпе. Шляпу он вообще никогда не снимал. Ну, разве что перед помывкой или перед долгим сном.
После завтрака дядя Саша солидно вышагивал на работу: шляпа, начищенные до зеркального блеска ботинки из кожзаменителя и безупречный костюм (безупречность костюму придавали лоск на брюках от ежедневного утюга и всего лишь десятилетний отрыв от современной, то есть от тогдашней моды). И все прохожие усматривали в нём бухгалтера завода. Но работал дядя Саша грузчиком в хлебопекарне.
Впервые мы увидели дядю Сашу тёплым июньским днём, играющим за дворовым столиком в домино. Наши мужики народ не любопытный, но дядю Сашу они вывернули наизнанку. Наверное, потому, что вид у него для наших мест был слишком уж неподходящий. И про жену его всё вызнали. Правда, мы, пацаны, мало что из их беседы поняли, но уважением к дяде Саше всё равно прониклись. Но больше, конечно же, любопытством. До сих пор помню, как сильно нам тогда его жену увидать захотелось. У дяди Саши вид серьёзный, и говорит он всегда серьёзно, а потому его рассказ об очередной размолвке с женой – «шлёпнула себя хоботком по щекам, пустила изо рта огонь и ускакала к подруге» – непередаваемо нас впечатлил: каким хоботком, на ком ускакала? Мы после этого и к другим женщинам из нашего дома стали присматриваться, мимику их лица изучать. Особенно, когда они на своих мужиков наседали.
А каким он был начитанным, культурным! Именно дядя Саша объяснил всему двору, что птичьего гриппа бояться не следует, потому как «этот самый грипп уже с давнишних пор планету бороздит». Про него, мол, ещё бессмертный украинец в книжках поминал: «редкая птица долетит до середины Днепра».
«А попробуй, долети, – разглагольствовал дядя Саша, обрушивая на стол пятнистые костяшки и объявляя «рыбу», – когда знобит и, точно в лихорадке, трясёт, когда в клюве першит!.. Почитай, миллионы птиц на планете сегодня с такими симптомами».
Что касается его культурности, то… Один, например, скажет «пойду за угол», другой – «пойду…», или ещё грубее, а вот дядя Саша всегда сначала уходил, а уж вернувшись, тихо возвещал: «замкнул круговорот воды в природе». Но мог и более доступно – «воды отошли».
Перечитал я сейчас свой рассказ и пришёл в замешательство: не слишком ли дядя Саша правильным, достойным подражания у меня предстаёт? Задумывал-то я известную фабулу – «тройка, семёрка, туз», примерами из его неповторимой жизни подтвердить, а вышло… Но не корысти ради. Это как раз дядя Саша играл ради этой самой корысти в карты. А играл он… Ух, как играл! Бывало, и пятью тузами отбивался. Впрочем, зачем нам туда, в лабиринты неуёмного азарта и страстей.
Да, жаль, рассказ не получился, не хватает ему судьбоносных поворотов и интриг. Стоп! У меня ж батоны из заглавия остались!
Как говорилось ранее, дядя Саша работал грузчиком в хлебопекарне, и на работу он всегда ходил в костюме. Даже в самые жаркие дни. А что есть костюм для истинно интеллигентного, не ведающего злобы человека? Возможность пребывать в любви, в печали, сострадать. Вот и дядя Саша сострадал. Каждый раз, возвращаясь с работы домой, он останавливался возле занятой старушками скамьи, расстёгивал пиджак и вытаскивал из-за ремня два свежих нарезных батона. Их тёплый ароматный дух мы ощущали даже со своей скамейки. Не помню, которая из двух скамеек пускала больше слюней, но батоны всегда доставались старушкам. И каждый раз, отмахнувшись с невозмутимым лицом от благодарностей, дядя Саша скидывал на траву пиджак и подтягивался пять раз на турнике. Ни больше, ни меньше.
