Сказка

В тридевятом царстве, в тридесятом государстве жили были...
- Это враки! - упрекнёте вы меня и будете, конечно, правы. Точно. Я же сказку обещал. А в сказках как? В сказках всё как в жизни, но только всё неправда. Там ведь если и есть какая правда, то совсем не такая, чтоб прямо в лоб, а такая только, чтобы просто намёк. А я же, я - вот ведь чудак! Сразу вам - да? - не как в сказке неправду, а просто неправду. Хорош же ты гусь, скажете.
Само собой, граждане дорогие, как же в сказке могли жить были? Смехота одна, да и только. Разумеется, разумеется, были-то они никакие вовсе не были. Они были небылицы.
Долго ли, коротко ли жили небылицы в тридевятом царстве с точностью никто не скажет, потому как и не помнит никто. Времена ведь так и звали - незапамятные. И воды с той поры незнамо сколько утекло. Уже и стародавние времена незапамятным на смену пришли, а небылицы знай себе живут, не тужат. Я бы и рассказал, да вот беда: тех небылиц тоже не припомню.
Вот уже дальше что было, знаю. Царству тридевятому каюк - вот ведь что было. А через это и сказкам житья не стало.
Но про то, как царство порушили, а небылицы лишь про равенство и братство складывали, сказывать ничего не желаю. Сказка - она завсегда про любовь должна быть. Ежели не про любовь, то она и не сказка вовсе. А какая такая любовь в пору равенства и братства?
Никакой и не было. По велению свахи строгой-престрогой штамповали железной десницей ячейки общества пролетарского, словно соты одинаковые. А детишек малых по партийному хотению забирал с капустных грядок аист, да и разносил по коммунальным светлицам. Так оно было.
Крепла, впрочем, год от года любовь к самой Партии. Но Партия про себя сказки сказывать не велела. А сказочников рано или поздно ждал на дороге камень. Тот самый, придорожный, с чудными такими надписями. Налево и направо, правда, нипочём не сулили. С прямотой партийной указывала надпись одну лишь баюнам дальнюю дорогу. И ждала в конце дороги той молочная Колыма с кисельными берегами, да волшебный лес с деревами-горынычами. Рубили их мечом-кладенцом, с рассвета до зорьки вечерней рубили, да всё понапрасну. Дерева сзади новой стеной вставали. Да так, что на месте прежнего три новых враз вырастали. Во как…
Одни Иванушки-дурачки лишь сидели на печках сиднем, баклуши били да своего часа ждали. Они ж, молчуны, помните, всегда в сказках себе на уме. Ждали-ждали, ждали-ждали и - дождались. Улеглась однажды Партия на тёплом песочке - старческие косточки на солнышке погреть, забылась на секундочку, разнежилась, а Иванушки тут как тут. Про лень свою мигом позабыли, как и не было никогда окаянной. Тюк Партию по темечку кулаком и - шасть снова на печку. Езжай, говорят, печка, не куда-нибудь, а прямо в палаты белокаменные. Кто-то, сказывают, видел даже, как пальнула печка на радостях по окнам терема высокого. Только вы не верьте. Из чего печке палить-то? То дрова сырые в печке горели - они и стреляли...
Указы новые указали. Царство обратно назначили. Иванушек вельможами приодели. А самый хитрый - трёхпалый - Иванушка царём стал. Прекрасную да премудрую Конституцию в жёны взял. (Ох и устроил он, помнится, первую брачную ночь, разгулялся царь наш батюшка от всей душеньки своей широкой. И в хвост и в гриву молодую жену вы... Впрочем, про то знать детишкам не обязательно, поэтому и упомянул я царёвы забавы в скобках).
Получил царь, однако, в приданое не всё царство. Хотя что уж тут судить, рядить да жалиться понапрасну. Оно ж всегда так бывает. Кто сказки внимательно слушал, тот помнит, что в конце Иванушке только полцарства достаётся.
Но он и полцарству рад-радёшенек…
Вы спросите лучше, отчего Иванушка-царь трёхпалым стал. О-о-о, скажу, про то разные небылицы сочиняют. Кто-то бает, вступил молодой Иванушка в неравный бой с Чудищем Поганым. Может и было, того не ведаю. Мне же сказывали, зелье заморское коварное шутку злую с Иванушкой сыграло. Оно Иванушку самого в чудище обличьем оборотило. А король чужеземный после веселий обильных повёл Иванушку нашего в ихний заморский боулинг - плечо раззудить, да рукой размахнуть. Удивился сперва Иванушка, что не всем пальцам в шарах ярких место уготовано, а после и вовсе рассердился. Думал, неспроста его чужой король в такую лёгкую с виду забаву одолевает. Разгневался - да и повелел в сердцах себе лишние пальцы отрубить. Не мешали чтоб, значит, подлые. Выиграть всё одно не выиграл, но зато - как только зелье ненадолго чары свои развеяло - счёту вмиг обучился. До трёх. А больше-то, как оказалось, ему и не надобно было.
И пошло-поехало. Как заполучил Иванушка полцарства, так и грянул тут пир горой. Пиво-мёд по усам текли, лапша залихватская разлапистая по ушам висела. И выходил царь-батюшка на средину. Рукавом правым махнёт - воздушные замки до небес поднимаются. Левым наподдаст - моря счастья разливаного ширятся.
А проснулись гости званые поутру - закручинились. Глядь - а замки-то пеплом по ветру развеялись, а моря-то слезьми горючими выплакались. И разбрелись тогда гости кто куда. Кто пошёл горе горькое мыкать, кто счастье потерянное искать. Лихие люди обратно в лес заколдованный подались, да не просто сами вернулись - тьмы и тьмы  Добрых Молодцев охмурили да с собой заманили. Сказывают, много об ту пору леших да упырей по лесам промышляло. Их, чтоб не путать, Новыми Молодцами прозвали. На ветвях Соловьи-Разбойники свистом свистели, зазевавшихся Коты-Баюны до нитки обирали, а от Чудищ Поганых разве что калеки сирые, умом обиженные, не претерпели. Стрельцы царские, и те не удержались. Утром покой царя-батюшки охраняли, а по вечерам к остатним Добрым Молодцам, чарам колдовским не поддавшимся, захаживали - дань собирать, да подарков дорогих испрашивать.
Где же любовь, спросите? Обождите малость, будет и любовь. Я ведь пока не сказку сказываю - всего лишь присказку. Сказка сейчас вот только начинается. Случилась-то она в то самое лихолетье, потому и присказка длинная. Была бы и ещё длиннее, но, к облегчению мне безмерному, не успел пока к той поре Кощей Бессмертный Иванушку-царя на пенсию незаслуженную спровадить, на трон усесться, да яйцо с окончанием власти своей подальше упрятать...
Вот теперь и присказке конец. Слушайте теперь сказку…
Та избушка - что на курьих ножках да что тыщу лет на опушке к лесу задом за здорово живёшь поворачивалась - наконец мозгами просветлела. Уразумела то есть, по-простому говоря. Оглянулась вокруг, приметила подслеповатым глазом, что, пока она задним местом по чьему-то хотению вертела почём зря, давным-давно уж другие времена настали. Рыночные.
- Задарма, - говорит избушка волшебному лесу, - Теперь тебе телеса свои аппетитные ни за что не покажу.
- Больно надо! - отвечал лес, негодующе шумя волшебной листвой. - В озере по соседству русалки юные плещутся, зазывно прелестями упругими покачивая, того гляди на ветви мои взберутся, а ты мне мослы замшелые впарить норовишь?! Тьфу ты, смотреть тошно!..
- Фи-и-и, хам! - обиделась избушка и прочь поковыляла.
Найду, говорит, других ценителей прекрасного. Воспитанных. Тонких. Возвышенных...
И-и-и - прям на главную дорогу так и встала. Где добры молодцы на сивках-бурках элитных да коньках-горбунках отечественных туда-сюда променад вечерний делают. А самые лихие новые молодцы, те, что в кафтанах малиновых - те, знамо дело, на белых меринах гарцуют.
Уж избушка и расстаралась. Вправо, влево повернётся; кому задом, кому передом покажется. С тем пококетничает, того томным взглядом из-под соломенных ресниц одарит. На ножке курьей голенасто-стройной будто невзначай ажурный чулочек поправит.
Да только напрасно старается. Не жалуют  её любовным томлением  добры молодцы, хоть ты выпью ночной вой. Нет, смотреть, конечно, смотрят, да только страстью пылкой око не горит. Ладно бы любовь высокая - даже похоти животной не выказывают. Один богатырь всего подошёл, приценился. Перстеньком золотым красиво отблёскивает, поводьями от мерина на пальце покручивает. Забилось сердечко избушечье, едва-едва из груди не выскочит.
Но говорит тут богатырь слова обидные - будто саблей вострой по гордости девичьей с плеча рубает:
- Совсем, - говорит, - вы, руины археологические, ополоумели. Кто ж, - говорит, - на срам твой без евроремонта позарится? Вот кабы хоть горница твоя светла была, да баньку ты истопила жаркую, - так и быть, привёл бы я с собой за денежку малую кикимор приболотных. Ночку скоротать, мёд-пиво отведать. Так и тут, - говорит, -  незадача. Лежит ведь посередь полатей твоих карга старая, с ногою костяной. Где, - говорит, - мне с красотками зеленогрудыми разговоры разговаривать? Уберёшь рухлядь древнюю, тогда, - говорит, - и в гости зови.
И уходить было засобирался. На том бы и разошлись, конечно. Он - с презрением во взоре молодецком. Она - с горечью слёз проглоченных. Но, на беду, Баба-Яга, что в избушке век вековала, от летаргического сна как раз очнулась и, по малой нужде спросонья собираясь, на крылечко-то и вышла.
- Ты кого это, мухомор вонючий, - интересуется, позёвывая, да ладошкой-то землистой себя по губам пошлёпывая, - древней рухлядью назвал?
И добавляет так вкрадчиво, да на столь высокой ноте - как только она одна умеет - что кровь в жилах сама вдруг вспять течь принимается:
- А-а-а?!  
Надо сказать, что Баба-Яга эта была со странностями и всегда, когда в тридевятом царстве объявляли равенство и братство, говорила - ой! - и в летаргический сон бухалась. Не любила она это дело или просто привычка у неё была такая особенная, мне про то неведомо. Знаю лишь, просыпалась она каждый раз после злая-презлая. А избушка наша, скажу вам по секрету, про постоялицу свою и знать позабыла. Как тут упомнить, если у неё и без того склеротических бляшек полным-полно, а так надолго равенство и братство в их царстве допрежь ни разу не объявляли. И сама, если честно, курьими ногами от неожиданности задрожав, чуть по малой нужде тут же, немедленно, не сходила. Такой вот конфуз.
А этот - ну, „мухомор“ который - он нет. Он и бровью не повёл. Он же не знал, что бабка в древности в авторитете ходила и за базар свой отвечала. Коль назвала мухомором, значит, так тому и быть. Кто ж виноват, что, пока она в беспамятстве в эмпиреях своих витает да летаргических сновидений вкушает, в тридевятом царстве новое поколение богатырей нарождается. Тех, значит, кто о её чинах-заслугах ни ухом, ни рылом.
В общем, испугаться „мухомор“ не испугался ничуть, но, напротив, обиделся крепко. Прежде ведь никто так неуважительно о нем отзываться не смел. До того обиделся, что наговорил Бабе-Яге в ответ бранных слов. Не много и не мало наговорил, а ровнёхонько с три короба. Я их вам пересказывать не буду, потому как они вовсе и не сказочные. Упомяну разве, что даже упыри с вурдалаками подобных слов ни в сказках, ни в обычной жизни пожилым бабушкам говорить не решаются.
Тут уж и Баба-Яга не стерпела, в свою очередь осерчала. Правда, в мухомор богатыря превратить не превратила. Оказалось, во сне в летаргическом все заклинания ну начисто из седой башки вылетают. Пыкала, мыкала чего-то, шамкала себе под крючковатый нос - без толку. Даже в обычную поганку богатырь не скукоживается. Только пальцы ещё шире растопырились. Тьфу, пропасть! Пока за фолиантом старинным бегала, пока пыль с обложки сдувала,