ЛЕОНИД СИЛАЕВ
С Т Р А С Т И З А Х Л Ю П А Н С К И Е
РОМАН
Анне Керн, Лиле Брик, Хине Члек,
всем Музам литературы российской
посвящается…
Ч а с т ь 1.
Г о р а з д ы д е в к и к у р ы с т р о и т ь.
Зря городские думают, что в селах одно лишь скудоумие и тоска смертельная через эту самую леность мысли в жизни сей заключаемой. Есть и у нас события, есть и у нас умы, не уступят что ни в чем незрелым асфальтным философам. Что же до дел здешних, и такие имеются, бледнеют пред которыми толчея и сутолока городских стогнов. В одном лишь пока правы критики наши, что не стали еще предметом всеобщего ко себе внимания все многочисленные большие и малые события, вершащиеся в весях отечества. Такое донельзя оскорбительное состояние дел до поры до времени объяснялось гегемонизмом города и того презрением ко всему, что простирается за пределы его мостовых и улиц. Эта надменная кичливость горожанина к сельскому своему соотечественнику порождена из ложной посылки, что само существование вдали от благ современной цивилизации со всяческими там пейджерами ущербно и убого нравственно. Снисходительную насмешливость старшего брата к сельскому недотепе, что повсеместно наблюдается в местах массового скопления народа /как то: базары, вокзалы, универмаги/, когда обстоятельства понуждают нас воспользоваться городскими услугами за отсутствием оных на месте, эту развязность, граничащую зачастую с откровенной грубостью – понаехало, мол, деревенщины и не протолкнешься! – все это уподоблю я постыдному поведению недоросля, что стесняется скромного и неказистого вида выпестовавшей его матери и стремится отделаться от нее, дабы не позорила среди благополучных товарищей по отроческим своим играм. И пойдет она, с глаз долой удаленная, горячую слезу материнскую на пыльной дороге утирая, чтобы выплакать дома свое горе в отсутствии того, кому отдала лучшие годы, и не найдется того, кто б утешил ее. Вороти ее, сын недостойный, бросься ей в ноги, моля о прощении, и, хотя и не может тебе его быть дадено, сердце материнское отходчиво, глядишь, и забудет, глядишь, и простит!
Ну да что это я. Целью моей было создание труда, невыгодное представление о селянах уничтожающего хотя бы у той части городского общества, что не заражена снобизмом и предвзятостью по отношению к менее благополучным согражданам нашего государства. Ведь и посочувствовать нам можно, а не насмешки одни строить вкруг нашего брата. И удобств у нас нет, никакого тебе парового отопления, а все коммунальные услуги, как говорить принято, во дворе, куда ночью из теплой постели ой как не хочется на мороз выходить. Да и что говорить, из-за всех этих кризисов самого электричества, бывает, у нас нет неделями. В долгие зимние вечера тут ни телевизора не посмотришь, ни книги не возьмешь в руки. И мы не ропщем, в канун третьего тысячелетия, отказавшись от устоявшегося быта, понимаем, что иного пути для независимости нашей гордой нет. Хотя, если разобраться, очень бы и могли возроптать: почему, к примеру, в городах наших, в Одессе той же, свет отключать власти боятся, а если уж выключат, то не более чем на час в сутки и то преимущественно в дневное время, когда особой надобности в электричестве нет? Потому,- отвечу вам,- что привыкли к долготерпению нашему селянскому: там, мол, такие олухи живут, все стерпят. Не подают ли они, ликурги державные, тем самым пример к насмешкам городских невеж, деля граждан на два сорта: тех, кто могут обходиться без электричества и иных, нуждающихся в поблажках? Вот почему, трепеща и лелея надежду на благосклонность читателя, выношу я на суд молвы сии записки, плоды труда моего незрелого, льстя себя мыслью славу сочинителя добыть. Им скажу я, хулителям нашим: не пиша можно известность достать, хотя творцом и не слыти. В путь, мой читатель, я поведаю тебе о характерах, не замутненных влиянием условностей, произрастающих прямо на почве, что не покрыта асфальтной коркой, я расскажу об обстоятельствах редких и исключительных. Ну, с Богом!
Село наше по имени Захлюпанка в отечестве известно плохо, и, думаю, не ошибусь, если скажу, что мало кто, кроме непосредственно с ним связанных, о существовании такого слышал. Не избежать тут, конечно, чтобы не поведать тебе, читатель, хотя бы вкратце о житие- бытие здешнем в далеком от крупных центров местечке, куда без особой надобности никто и не заезжает. Вот и попасть к нам непросто: дорожная распутица, стоит пройти осадкам, особенности черноземной почвы делают путь в дождливое время года практически непроезжим. Автобус из районного центра, бывает, по нескольку месяцев не показывается в этих краях. Да и не каждый водитель, вестимо, способен провести свой транспорт по скользкой и коварной дороге, норовящей сбросить машину в голодное и раскисшее от дождей поле. Случалось, что и трактора в степи нашей застревали по осени до весны, пока не вытаскивали их погожим днем из болота. Слыхивал я, правда, о хваленых заморских машинах, джипами называемых, но видать их в деле на наших дорогах никто не видывал, потому и говорить не стоит.
Председатель колхоза нашего Григорий Степанович, ныне председатель товарищества, по новой моде называемый, когда ему приспичит срочно в район съездить, а, бывает, дочку-студентку из Одессы встретить, нашел себе такой выход: ставит свой автомобиль на лист железный, а тот потом по бездорожию нашему гусеничный трактор тащит аж до самой трассы, где «Волга» председателева и съезжает на чистый асфальт, дабы в одиночестве путь продолжить. Ну а трактор возвращается к себе в Захлюпанку, чтобы в условный час опять вернуться за Григорием Степановичем.
У нас же, селян, ясное дело, и денег таких нет, чтобы трактор нанимать ради своих поездок. Да, сказать по правде, дел-то особых у каждого в Одессе не имеется, чтобы из-за них претерпевать дорожные неудобства. Пивца разве что попить, но по нынешним крутым ценам, больно накладное получается удовольствие. Мы и вкус его, дорогого городского напитка, забывать стали.
Многие еще подробности нашего быта мог бы я донести до тебя, читатель. Любопытна и заслуживает вдумчивого внимания история села Захлюпанки. Но не стану, успокою тебя, снисходительный доброхот мой, до поры до времени утомлять чрезмерной обстоятельностью. Это, тем более что и рановато нам, сирым и начинающим, с классиком гусиного пера тягаться, хотя Захлюпанка по части занимательности не многое пресловутому Горюхину уступит.
И все же не продолжить мне достойно рассказ без того, чтобы хоть вкратце предварительно не ввести тебя, терпеливый друг, в круг вещей и понятий, без знания которых в дальнейшем повествовании многое может показаться тебе пресным и лишенным изюминки. Следует мне поведать о народонаселении здешнем, а это, считай, три тысячи душ будет, Несмотря на такое обилие жителей, собственно говоря, фамилий основных у нас в селе немного будет: пять или шесть. Мне, местному старожилу, не составит труда со слабой памятью на лица фамилию мальца, мною еще не виданного, по одному только внешнему виду определить. Вот, к примеру, если статью пригож, плечами широк и взглядом нахален – это, будь уверен, кто-нибудь из Лиховидов, у которых дети все, особенно мужского пола, хорошо получаются. Федорончуки – те более чернявые и большеголовые, приземистые и основательные. Такие и в жизни будут хозяевами, потому что не допустят разных глупостей, не чета они легкомысленным Лиховидам. Те все радостями земными занимаются и живут для того, чтобы цветы удовольствия срывать. Кливцы и Баланы внешностью своей ничем не примечательной и выделяются. Вообразите себе самый что ни есть неказистый вид, в вашей жизни встречавшийся,- уверен, и тогда не составишь представления об этих двух типах Захлюпанки. Своеобразие их заключается в полном отсутствии оного, сего своеобразия, во всем, что составляет отличительные черты всякой личности. Ну, кажется, и взгляду не за что зацепится, чтобы удержать в памяти серые лица – плохо пропеченные картофелины. Бучки – ну, эти, конечно, поинтереснее Кливцов и Баланов будут, и внешность их, потомственных пастухов сельских, соответствующая - в пьяного Сократа. Ну и, наконец, Вертии. У этих в роду мужчины мало чем берут, зато уж девки ихние, скажу по совести, такие красавицы, что все парни наши, парубки, сохнут по ним и добиваются в жены. Те же – народ не ошибется, награждая фамилией, - вертят все кормой точеной в ответ на многочисленные ухаживания и больно привередливы в женихах, чем жизнь свою осложняют.
Вот теперь-то, тьфу, полегчало. Готов ты, читатель, к тому, чтобы внимать моей повести о любви страстной и жуткой, измене- злодейке, человеческой подлости и благородстве сердец. Я расскажу тебе историйку, что приключилась у нас в селе в годы моей юности.
Полюбил Лиховид Гришка, первый захлюпанский раскрасавец, Майку Вертий, и мы все в это поверили, уж больно он возле нее ошивался долго. А Майка поначалу, как водится в ихнем роду, все ухаживания отвергала, тем более что серьезным там вроде бы и не пахло. Но не долго водила носом звезда наша сельская, начались у них встречи- свидания при луне желтой, не на того нарвалась. Гришка Лиховид – парень опытный в делах сих амурных, много он красных девок у нас на селе попортил. Так что одно время ему даже в Захлюпанке их хватать не стало. Хаживал он заради этого и в соседние Малые Заборы, чтобы и там сестре ихней жизни осложнять. Слава о нем, как о совратителе сердец среди женского пола пошла. Матери им стращали малолеток- девчат подрастающих, чтобы не имели с ним общего, да пользы от того было мало. Женщины, они ж как устроены, каждой почему-то кажется, что слова те хитрые, которые Гришка наизусть выучил, что особенно им приятственны, только ей одной предназначены, а что до того, что гулял ранее, так ведь то было, когда он еще со мной связан не был. Их- то он обманул, потому что с ними притворялся и не любил по- настоящему, а со мной так не будет, потому как у нас совсем по- иному и серьезно.
Послушать Гришку, так многому у него научиться можно. « Баба, она, дура, думает, что во всем умнее меня будет и всегда сумеет вовремя чувство свое обуздать и делу зайти далее отмеренных рамок не даст,- вразумлял он нас и делился знанием.- Вот, к примеру, положить ей голову на плечо – дозволительно, на грудь – предел мечтаний, а об ином – и думать не смей. И невдомек ей, глупой, что с тех пор, как в первый же вечер дозволила мне мизинчик свой не очень чистый поцеловать, с того самого времени она у меня на крючке. А потому, что в рассуждениях своих, где по полочкам все разложено, что разрешить себе с любимым можно, а чего нет, есть существенный изъян: не учитывает она страсти своей неопытной, которой управлять не приучена. Ведь позволив себя поцеловать раз единственный, она вновь захочет потом блаженство это испытать; разрешив припасть к персям своим дольше обычного, вскоре сделает то нормой. Самое главное в нашем деле,- толковал он нам,- раскочегарить ее как следует, чтобы кровь в жилах пульсировала, как вода в паровом котле, довести тем до беспамятства. Самому же над собой контроль утрачивать никак не можно, чтобы в нужный момент, когда уж совсем
