Страсти Захлюпанские,роман

Молдаванки,- говорят,- и все деньги из кармана Васька изъять, ан посовестились. Продумали это и сжалились, чуток грошей в кармане и оставили: вот, мол, тебе, друг наш малознакомый, на первую надобность, ты уж совсем плохо о нас не думай, нам, видишь ли, только на пару бутылок и нужно было, а что лишнее, сверх того, мы у тебя не берем. И что в истории этой меня удивляло: Васька Балан более иных благородству мнимому умилялся.
- Это ж как повезло,- он радовался,- что сумел взад из города на автобусе добраться. А не то пришлось бы за столько верст на своих двоих по болоту топать.
Спор сей, конечно, не умный был, но меня лично вот что в нем заводило: нечего в городских характерах глубину несуществующую искать из склонности нашей сельской к анализу.
…Но вот отвлекся я опять. Пришла, значит, Галка, а мы ей общественное мнение и выскажи, что не следует подруге ее за Урсула Павку идти, как наплачется с ним она. Галка – в слезы, но нам свое уважение высказала.
- Никак,- говорит,- предпринять ничего не могу, потому что характер у Верки таковский, если втемяшится блажь в голову, никогда от своего не откажется. Но Вам, благородные, хоть и разгоряченные вином люди, за участие спасибо, что о подруге моей средь забот успеваете печься.
Простынь окровавленную родительница Веркина по селу носила. И месяц, и два, и полгода прошло, а на подворье Урсулов затишье. Мы все было уже вздохнули с облегчением, да, видать, рановато обрадовались.
Любопытство нас при всем разбирало: как там жизть молодых сладилась, как им любится. Поначалу мало что и узнать могли. Только вот слухами земля полнится, и не могло оно долго такое продолжаться в Захлюпанке, где жизнь твоя как на ладони видна при соборности нашей да коммунотарности известных, когда твое, малое и частное, во всеобщем и большом растворяется, когда всем миром, на котором и смерть красна, судим и рядим дела наши сельские.
Галка-почтарка новости на хвосте приносила, что в доме молодых делается. Мужикам про все говорить она постеснялася, в подробности интимные при них входить, да с бабами душу держала открытой, о подруге своей тревожась, и совет у них спрашивала, как Верке помочь можно. Да какие подсобки, тут к тебе обращаюсь, читатель, во чужих опочивальнях быть могут, инда лясы точить негоже. Это после уразумели, а тогда любопытства бес раззадоривал и тому мешал, чтоб баб наших поунять немного.
Но не имела она, слабость эта, успокою, решающего воздействия на ход событий дальнейших. Это все я так, для объективности пущей, в чем задачу свою, летописца Захлюпанского, вижу. Верке - то нашей, как ни верти, счастья с Урсулом, не могло быть.
- Лежит он, аспид распроклятый, - жены нам по ночам шептали,- ножищи раскорячит, ялдой при луне поблескивая. А сам, басурман чертов, вид- то и делает, что заснул, ждет – не дождется, когда Верка на нем запрещенные ласки станет пробовать. Запугал он несчастную, счастия - то простого, что каждой состоящей при муже дано, и то взять не может.
- Как почнет он меня по ночам лапить и телом моим распоряжаться,- Галке она сказывала,- так тошнота к горлу и подступает, аж наружу всю и выворачивает. Оттого,- объясняет,- не могу получить от него главного, из-за чего, сказывают, замуж выходят. Только не до этого с ним, постылым, по мне, лучше, чтоб совсем меня не касался.
Ну а Павка наш не отчаивался, его страдания Веркины не трогали, хорошо ей с ним, али нет, нисколечки не волновало. Ну да это еще беда не столь большой руки,- мы, мужики, решили.- Для баб оно и не важное – жить, похоть свою ублажаючи. Многое в чем другом зацепку для себя найти можно: хозяйство совместное, дети,- все это сблизить их должно, ну а стерпится, так и слюбится. Да, выходит, не правы мы в рассуждениях скороспелых оказались. Поспешили мы успокоиться и характеру Веркиного не учли: хоть и рябая она, а благодати любовной каждой хочется. Да и Галка тут колобродила, помыслы тайные, из журнала «Работница» вычитанные, о счастливом и гармоничном супружестве в душе Веркиной распаляла, когда, мол, физическая тяга и уважение к мужу живут в согласии, взаимно друг дружку дополняя.
Павел, сказывалось, в шоферах при конторе был и в разъездах по области трудовой свой долг исполнял. Вот уехал он раз в Одессу за какой- то колхозной надобностью, ну а Верка его к подруге- почтарке по старой памяти и зайди. Слово за слово, разговор у них завязался. Знамо ведь, когда нас, мужиков, дома нет, о чем бабы промеж собой бають, тем паче, коли солдатка средь них. Кто жену свою да каким путем, кто любовницу, каким способом. Вот Верка подруге своей в очередной раз и пожались, что в ложне у ней нету радости. Галка, за нее попечалившись, ей совет скажи, странный донельзя: ты, подружка моя разнесчастная, ты супружний долг исполняя свой, ты глаза закрой, в мыслях то представь, что не он, супруг опостылевший, пред тобой сейчас-то милуется, ну а Гришенька, что всем девкам мил, со тобой лежит и ласкается.
…Приезжает Павел Урсул из командировки, где всю неделю пробыл. Как дошло у них ночью до постели, не может понять, что с женою такое сталось. Раньше, бывало, лежит, словно каменная, и лицо воротит, а теперь как подменили женщину. Страсть тут у ней разгорелась, да такая, будто плотину в Захлюпанке по весне на Черной Грязи в очередной раз прорвало. Тут и стоны пошли, вздохи, чего наблюдать ранее Павлу не приходилось за отсутствием опыта особого. Ведь кроме Майки, Светки, Наталки и теперь вот ее, третьей жены законной, других баб не доводилось ему брать. Ну а пуще всего засмущали его почему-то покусывания, коими в истоме своей может в шутку, а может всерьез Верка теперь награждала. Уж, казалось бы, радуйся, что провидение рукой своей жизнь твою направляет, гармонию в интимной сфере устанавливая.
А нет. Опечалился Павлуша зело, думу молодецкую стал думать и кручиниться. Показалось ему, горемычному, что жена его благонравная неверна ему, видать, была- то, коли спит с ним щас-то по- новому. Стал он горе свое заливать- то вином и все мучиться, кто позоритель его имени. Ну а ночью раз, поднапрягши слух, весь внимание, услыхал он вдруг весьма явственно, что зовет она в забытьи своем не его совсем, Павла Урсула, а Григория имя подлое шепчет, страсть свою ублажаючи.
- Не на то, жена, пред иконами мы святыми с тобой обручалися, чтобы Гришка- вор, яко тать в ночи, в ложне Урсулов блудодействовал. Уж ты чем, жена, занималася, когда я, твой муж, во отсутствие в стольном городе пребываючи, о чести своей не тревожился?
В грудь ее он бил, муж разгневанный, и терзал ее тело белое, до утра терзал, приговаривал:
- Уж я кровушки- то твоей попью, уж я душеньку да потешу- то!  Проучу тебя, неверна жена, за вину твою эту блядскую. Ну а с Гришкою, злым хулителем и насмешником, зело тесно нам в мире Божием. Одному из нас во сырой земле успокоиться, отойдя от дел- то захлюпанских. С супостатом тем и соромником, имя доброго похитителем роду Урсулов всем известного разберемся мы по заутрене, когда кончим мы миловатися со тобой, жена ты беспутная. Инда мыслится, что курчавый щап, ненавистник мой, Бога гневуя, не должон теперь от того уйтить, чтоб за все про все с жизнью подлою не прощатися.
Так к жене младой обращаючись, Верке, Галкой- почтаркой подученной, что терпела беду тут великую за мечтанья о счастье несмелые и гармонии брака супружеской, Павел перси ей мял, да за выю душил, и в чело ей плевал, повторяючи:
- Уж потом- то, жена, как уляжется, и с Григорием я разделаюсь, уж тогда я сживать с света белого каждый день тебя буду умеючи. Уж я нож наточу, навострю я его, друга верного, неподкупного. Лезвиём по тебе, что свинину в жиру, буду тыкати, буду резати. Вопль истошный твой мне ублажит слух слаще музыки, слаще пения. Будет так всяку ночь, аж покудава Бог приберет ко себе на суд праведный, чтоб при нас при троих порешить, кто есть прав, а кто, может быть, заблуждался- то.
Тут уж такое пошло, что смешалось все в доме Урсулов, а Захлюпанка поверх дном стала. Поутру и известие пришло, что ходил Павло к Лиховидовой хате и кидал в окно булыжником. Все кричал, стервец, что зовет он Григория на дуэлю, чтобы кровью смыть позор со своего имени.
Нам, мужикам, к тому времени бабы объяснить успели, что почем. Хотя мы и без них знали, не виноватая Верка несчастная, ничего у них с Гришею и быть не могло. Ну да что Урсулу, этому молдавану, докажешь. Хотя и жил он по законам захлюпанским с измальства, все ж нехристь,- бабы наши бурчали. Но вот здесь их не поддержу. По мне, будь ты чучмек последний, если водку с нами по-русски пьешь, значит, уже не еврей. Не в нации здесь дело.
В общем, вышли мы за село всей Захлюпанкой туда, где помидорные кущи начинаются, где пять лет тому Майку наказывали. В самом месте том Урсул с Лиховидом кулачный бой затеяли, рассудить чтоб, кто промеж них главный будет.
Выходил тут Гришенька, и мы красотой его, богатыря святорусскаго, любовались. Во рубашечке он белой, петухами расшитой, а на шее могучей платочек шелковый повязан. Высокой, кряжистый, что дуб во чистом поле, волосом кудряв, кучеряв бородкою, где седина первая появилась. Поклонился он нам, народу честному, в пояс, руку к сердцу приложа, слова обратил, что из души шли:
- Не виновен я, братия и сестры, в возводимой напраслине. И не страх подлый заставляет пред Вами клясться, а любовь наша русская к правде- матушке, за которую и пострадать любо.
Поклонился он затем и супротивнику своему и к нему говорил, не боясь, что расценено может, как слабость, мужа недостойная, которого на бой вызвали:
- И тебе скажу, друг мой бывший и брат во Христе Павел. Перед Богом нашим, искупителем грехов человеческих, народом захлюпанским как на духу заявляю, не виновен ни в чем пред тобой. Коль ненароком обидел, готов прощения просить прилюдно, ведь не держу на тебя в сердце своем.
И протянул ему Григорий свою руку честную, Павлу в очи глядя от него взор не воротя. Бусурман же Урсул десницу дружескую эту издевательски отторгнул, зло глазенками блестя, прошипел, весь затрясшись, давясь от яду змеинаго:
- Все одно, и в Захлюпанке мы не уместимся! Не сейчас, так в иной день порешу тебя в темном месте, ножом в сердце пырну, кишки выверну. Так уж лучше щас разберемся мы, чем еще грех мне на совесть брать. А что другом зовешь и братом, то из трусости. Противны они мне, слова из уст, что супругой недостойной целованы. Лебезишь ты, словеса льстивые расточая, потому что пришел твой конец, на смертный бой иду, честь дома Урсулов спасая. Под святого рядишься, а как вдуматься, я есть свят, родился как от честного отца, да и жил по закону Господнему. Не позорил я чужой- то жены, не разбойничал ночью темною, не таился от свету Божьего. Вот и вышел я на ужасный бой, живота чтоб лишить Лиховидово семя подлое!
Ну что с дурака возьмешь, окромя анализов! – правду говорят в народе! Сошлись тут добрые молодцы в круг показать, кто на что горазд. Размахнулся Павел и прямиком в грудь кулак свой супротивнику послал. Закачался на ногах Гришенька, закачался, но устоял. Только крест его православный, что на груди под рубашкою висел, вдавился в тело, аж кровь вкруг него выступила алая и ручейком сквозь метерию белую просочилась. Думали мы было, конец Павке пришел, потому как в бытность свою парубком никому не спустил бы обиды такой Гриша. Ан нет, не спешил