что открыла во мне дремавшую силу любить. Все же, что было до сего дня с иными, казалось, мужики, далеким забытым сном, будто и происходило не со мной вовсе. И подумалось, что она поверила, моя возлюбленная! Трепетно дышало подо мной юное тело, и голос, что тогда чудился, до конца дней в ушах слышаться будет:
- Любый мой, кохаю, лишь тебе кохаю на этой земли! - Не даст он мне, этот шепот покою до конца жизни, потому что знаю теперь, как любить может женщина, если верит. Здесь, на природном сем ложе, согласилась она стать мне женою.
Но все было, братки, лишь притворство подлое и злая хитрость, потому, как и не женщина была со мной вовсе, а змеюка подколодная, гадюка, что задалась ужалить и сжить со свету. Одного не могу лишь простить ей – коварства, хоть и был, возможно, наказания достоин за позор, над нею учиненный и прошлое пренебрежение. Так в ногах же у нее валялся, ступни ее целовал и молил, чтоб простила содеянное! И сказала, что жалеет меня и не вспомнит более обо всем этом. Вот за что ненавижу проклятую: зачем обманула меня, поверившего?!
А потом, когда в страсти подо мной извивалась и шептала, что любит, после ночи той волшебной ближе к утру, когда подустал я немного и прилег на руку вблизи любимой, чтобы забыться, слышал я какой- то шорох за собой у изголовья и открыл глаза, чтобы очнуться и тут над собой различил Ваньку. Склоненный, за спиной он держал предмет, что, видать, не хотелось ему мне показывать. Собрался я было подняться, чтобы проучить мерзавца, помню, последним желанием это было, свести счеты с соглядатаем нашим непрошенным, как мне мнилось, да не успел: мелькнула в глазах дуга огненная, и потерял я связующую нить с миром.
В холоде, в темноте кромешной, сдавленный со всех сторон пребывал я, и чудилось, тяжесть мира всего навалилась на грудь мне. Долго лежал я во тьме, как труп бездыханный, внимая быстротечности жизни. Слышал я земли содрогание, гад каких- то подземный ход, горний полет ангелов грезился в забытии. И казалось, что познал я истину, богам одним предназначенную, или что сам я есть Бог, или на худой конец один из его пророков. И восстал я живой из могилы, силы последние в себе собрав, и вышел из- под земли на свет дневной, и, казалось, задачу какую-то важную, для решения которой предназначен, предстоит разрешить мне, что возложена она судьбой на плечи, иначе весь мир пропадет в бездну. Хотелось обходить моря, земли и истину, мне одному подвластную, проповедовать людям, без которой ни мне, ни кому иному на земле счастия уже не будет.
Но сбросил вскоре наваждение это, потому что понял, у меня озноб и чуть было не повредился разумом, находясь в могиле. Бред мой прошел, воспроизвел я в памяти события дня минувшего в голове, нещадно ломившей. Вспомнил любовь свою к Майке и пастушка Бучку нашего, что ударил меня лопатою, которая и под ногами валялась.
Подумал я, что в таком виде, с раною своей кровавой, в селе теперь никак не резон показываться, чтобы общественность захлюпанскую будоражить. Есть у меня подруга былая в соседних Малых Заборах, вдовушка одна, к которой я в прошлую бытность хаживал. И поплелся я к ней, чтобы до того, как удастся себя в порядок привесть, у нее там пожить. И не упомню нынче, как туда я дошел, кровь сочилась по капле, знаю лишь, она потом сказывала, что на утро у ворот меня нашла на следующие сутки бездыханного и в грязи. Три недели выхаживала меня вдовушка, травами разными с медом и кореньями поила, Вот оклемался я, стало быть, немного и теперь перед вами стою, хлопцы, чтобы рассудили вы нас и порешили, как дальше- то жить. Уж не обессудьте, ребятушки, но не могу я сейчас соблазна такого преодолеть, чтобы к зазнобушке своей не приложиться и не отблагодарить за любовь, мне подаренную.
Подошел тут Григорий к Вертиихе, и мы тому не противились, и наотмашь ей пощечину врезал, от которой закачалась молодая женщина и рухнула наземь березкой подкошенной.
- Берите ее, мужики, пусть каждый из вас в свадьбе сегодняшней поучаствует, женишком с новобрачной потешиться! Ну а мы с Бучкой посмотрим и полюбопытствуем, как вы с делом своим молодецким справитесь.
И стояли мы вкруг Майки, на земле распростертой, а она в ногах у нас валялась с задранной при падении юбкой. И не тронули б мы ее, не такие охотники до бабьего мяса, если б она первой не начала.
- Ненавижу,- говорит,- вас, погань захлюпанская и опорос свинячий, за то, что лучшие годы мои среди вас, кобелей проклятых, прошли в Захлюпанке подлой. Ненавижу за то, что жизнь пришлось среди вас исковеркать. Мне бы,- говорит,- родиться в городе, чтобы вас, подлецов, не видать. С моими- то способностями и фигурой точеной быть мне фотомоделью и в ресторанах дорогих с новыми русскими время роскошно проводить, а не месить грязь на захлюпанских улицах.
Тут уж такого оскорбления мы, ясное дело, снести не могли, и не проучить Майку теперь никак нельзя было. Ведь с него- то, предательства малой родины, все и начинается. Если так дальше пойти, то ничего святого не должно остаться у человека, тогда и суверенность наша, получается, лишь пустой и незначащий звук выходит. Лишь после слов этих Федорончук Васька на нее первым навалился, под себя подмяв, и получил то, что, в общем, не так уж нам и надо было. А потом мы все по очереди брали ее, проклятую Вертииху, чтоб не зазнавалась и знала, что ничем мы, сельские парубки, не хуже городских лоботрясов. Ванька все порывался Майку свою защитить, но Григорий держал его цепко, чтобы не мешал нам ее наказывать. Шестеро было нас, кто познал в тот день Майку, за обиду нашу и любовь Григория поруганную ей отомстив: Федорончук Василий, Павло Урсул, я - Иван Корень, Василий Балан, Кливец Михайло и Андрюха Церковный, хоть ему подобными шалостями заниматься еще и рановато было. Все мы в содеянном не раскаиваемся, хоть и радости не испытывали, потому как насиловать женщин вообще- то нехорошо и удовольствия в этом особого нет.
А потом, когда дело все кончилось, мы отпустили влюбленных, но Майка оттолкнула Бучку и с ним не пошла. Возвращалась она одна, а мы забавлялись тем, что швыряли в нее перезрелыми помидорами, состязаясь в ловкости, и нам издалека было видно, как похожа она стала на подстреленную и окровавленную птицу, что из последних сил бьется о землю, чтобы взлететь.
Вот такие у нас бывали случаи в Захлюпанке, и об одном из них лишь я и рассказал. А вы говорите, что деревня, мол, одна только серость, и жизнь здесь донельзя убога. Много еще историй разных захлюпанских припасено у меня до следующего раза, если доведется вам слушать, и найдете время.
Что до героев наших, то Григорий Степанович у нас сейчас председателем, вы о том слышали. Ванька Бучка спился и на следующий год помёр оттого, что спал под дождем пьяный и простудился. Майка Вертииха через день после того происшествия в свою Одессу уехала и там преподнесла нам сюрприз, да такой, что все рты лишь раскрыли от удивления: стала она мисс- Одессою, первое место среди красавиц тамошних в конкурсе весьма представительном заняла. Мы ее все по телевизору видели и узнали. Потом мы ее след потеряли, сказывают, что замуж за бизнесмена германского вышла и туда с ним уехала. В селе нашем, в Захлюпанке, она долго не показывалась, даже на похороны матери не явилась. Ну да Бог ей судия будет. О себе вроде и говорить неловко: работаю я учетчиком в Заготзерне и в свободное время пописываю историйки из захлюпанской нашей жизни. Только их в городских журналах не печатают, потому и известен мало.
Ч а с т ь 2 .
И с к а л Б о р и с к а н е в е с т у н е б л и з к о:
в д е р е в н е н а ш е й в с е г н а л и в з а ш е й.
Добродетель труда восславлю я. Добра делание суть есть жизни бессмертие непреходящее, его я узрел в трудах своих праведных, что во славу Захлюпанки множат дни сочинителя в людской памяти. Что из того, что смертен, когда не горят рукописи, они- то несокрушимым памятником мне пребывают, в кои вложил я душу. Смертию смерть поправ, не умру я весь, потому как не умирает тот, кто живет в своих произведениях. Что же до кончины сказать, то хотел бы, чтоб встретила при работе за письменным столом моим. Здесь опочию и главу, что склонена над бумагами была, уроню устало, последнюю точку Истории нашей утвердив.
Умру я, другие придут на мое место. Вы, многие и последующие, в милой моему сердцу Захлюпанке, куда тропа народная вести будет, уж тут- то поостерегитесь и в похвалах расточаемых меру знайте, потому как покойнику бы это не понравилось. Что помешало Вам толику сего слащавого елея пролить тогда, при его жизни, когда сирым и непризнанным он еще не отошел от дел? И увял он, дивный светоч, среди шепота невежд насмешливых, почитающих, что вся литература наша лишь городская забава есть.
О, как сейчас отчетливо представляю эти экскурсионные автобусы с сотнями городских бездельников, что и до родной моей Захлюпанки добрались. Со скучающими лицами сходят они со ступенек машин в надежде отвлечься от размеренности будней. Что им я, сочинитель Иван Корень, что им святое искусство и дела наши сельские? И как следствие этих наездов – вытоптанная и пожухлая трава у моего дома, разбросанный там и сям в немыслимом для иных дней количестве мусор: всякие полиэтиленовые пакеты, окурки, битое стекло из- под импортного спиртного. Неужели и это предстоит на моем пути в литературу, пусть и после физической кончины? Нет, не хочу я этого! Нет, говорю я вам, бездарные городские пропойцы, пейте вонючий виски и курите дорогие сигареты в своих городских квартирах! Не вам топтать помидорные поля моей памяти и младого Дафниса, Бучки усопшего, захламлять угодья. Прочь, прочь из Захлюпанки, вон в свою Одессу, на автобусах устремляйтесь вы назад, в Содом и Гоморру разврата!
Ты же, доброхот мой, коль захочешь прийти ко мне и поклониться великому праху, не отчаивайся: тебя не составит труда отличить от тех, кто приехал в Захлюпанку не по велению порывов души высокой. Скромно, заклинаю тебя, и без всяческой помпы, минуя услуги расплодившихся посредников, паразитирующих на моем имени, возьми билет до нашего районного центра, лучше всего летом, когда почва в окрестностях высохла и тверда, ты об этом знаешь, а оттуда пешочком пройди все эти пятьдесят верст полями нашими и лугами. Эти часы, затраченные на дорогу, сторицей окупятся, по пути ты сумеешь настроиться на встречу с потомками героев моих историй, и настойчивость твоя да будет тебе наградой.
Погрусти немного и над моей могилой, потому что весь я не умер и жив в людской памяти. Возложи на мой холмик скромный букетик полевых цветов, что собрал ты по дороге в Захлюпанку. Только пусть это будут не покупные цветы, что во множестве продаются в дорогих магазинах Одессы, холодные и безвкусные. И тогда лишь, когда эта частичка материальной субстанции, хранящая тепло души твоей, падет на моем погосте, дозволительно тебе будет пролить здесь, в святом месте, скупую одинокую слезу в мою память. Только без рыданий, повторюсь, без плача и заламывания рук, ни к чему это…
Но это все потом, когда умру я. А пока же слушай продолжение моих историй. Я расскажу тебе о том, как сложилась дальнейшая жизнь Григория Лиховида, любимца нашего, и как он стал председателем.
…Уж пять лет минуло с той
