все карты. В такую силу и способность в себе она никогда бы не поверила. Оказывается, она совсем не знала Кьенга.
Увидев однажды, она с первого взгляда без памяти влюбилась в него, отдав ему свое сердце, забыв обо всем и обо всех. Ей известно о нем только то, что он счел необходимым ей рассказать. А оказывается, у него была целая жизнь, со встречами и расставаниями, с приобретениями и потерями. Он кого-то любил, кого-то ненавидел. Совершал поступки, за которые его ненавидели в ее Городе. Он жил полной жизнью, борясь, побеждая и … любя. Он, оказывается, когда-то не спал ночей из-за кого-то, или мучился от ревности, мечтал о взаимности, и однажды стал счастливым победителем, услышав такое желанное «да». И даже готовился к свадьбе! И такое скрыл от нее, от Светы, без оглядки отдавшейся ему всей своей душой, растворившейся в нем со стопроцентным доверием!
Что она для него значила, прожившего так много лет без нее! Привыкшего радоваться жизни без нее, встречать трудности и преодолевать преграды опять же – без нее. И так ли уж она ему нужна? Но она знает одно: он нужен ей! Она много лет прожила в тоске и одиночестве и, казалось бы, обходилась без этого человека вполне сносно, со всем справляясь сама. Но с его появлением она, наконец, узнала, что значит любить жизнь, радоваться каждому новому дню. Она даже к себе стала относиться по-другому.
Кьенг помог ей полюбить себя, и исчезло чувство ненужности и отверженности. Он врачевал ее душевные раны, кровоточащие уже много лет. С ним она узнала, что значит быть любимой, и поверила ему. И вот сейчас он лежит за этой прозрачной перегородкой, потерявший много крови, приобретший много боли, чудом оставшийся в живых и полностью и навсегда потерявший здоровье. Совершенно неизвестный ей ее любимый человек.
- Я думаю, что если бы Кьенг счел это важным, он рассказал бы мне об этом. А не желая меня расстраивать тем, что уже не состоится, он и не стал беспокоить мой покой такими новостями и откровениями, - сказала она, не поднимая глаз на китайца.
Китаец лишь многозначительно скрестил руки на груди.
- Он сделал мне предложение, - тихо сказал Света, - и чтобы не было в его жизни до меня, если его предложение остается в силе, я выйду за него.
- Я был бы рад за вас, - сказал Сэмо тоном, говорящем об обратном, - только он не женится на тебе. Его жизнь кончена. Послушай меня, - страж положил ей руку на плечо и повел за собой в другую комнату, подальше от места пребывания Кьенга. – Света, много лет назад у нас с Кьенгом состоялся разговор примерно на эту тему: что будет, если кто-то из нас станет недееспособным, инвалидом. Знаешь, об этом нельзя не думать. В нашей жизни может случиться все, что угодно, опасность каждый день караулит нас на каждой тропе.
Сэмо ввел девушку в большую светлую комнату, усадил на скамеечку, и подошел к столику, на котором стоял кувшин с холодным чаем. Налил ей пиалу, подал в руки и присел рядом с ней на полу у ее ног.
- В нашей жизни может случиться все что угодно, и необходимо быть морально подготовленным к любой случайности, к любой трагедии, к любому удару судьбы. И ты знаешь, он сказал мне, да и я точно также считал и согласен с ним, что человек, лишившийся здоровья, не может требовать сочувствия у здоровых людей. Он не должен превращать в сиделку, а фактически - в рабыню свою любимую. Он бы сказал, что у вас это называется – заедать чужой век, - грустно улыбнулся Сэмо, подметив страсть своего друга к русским пословицам и поговоркам. - Он должен сразу уйти в тень, навсегда. Не перебивай меня, дослушай до конца! Я не хочу, чтобы ты упала в обморок, когда тебе придется услышать это от самого Кьенга. Он теперь не жилец. Знаешь, в одной вашей мудрой книге написано: «Предоставь мертвым хоронить своих мертвецов». Так вот, я связан с Кьенгом, и вся моя жизнь – это восхищение, подчинение и преданность. И я отныне буду спутником этого мертвеца, как совсем недавно был спутником победителя и триумфатора. Золотой китаец не фараон, он не потребует, чтобы его родных и близких похоронили вместе с ним, живьем запечатав в гробнице. Он не так жесток. Тебя ждет новая жизнь, Света. Жизнь без него.
Света отвернулась, ком сдавил горло, было больно дышать, и невозможно говорить.
- Тебе лучше смириться с этим, девочка, потому что Кьенг тебя не пощадит, когда придет в сознание, поверь. Смертный приговор вашей любви уже подписан. Много лет назад, когда однажды очередной Золотой китаец принял такое решение.
Он медленно поднялся и потрепал девушку по плечу.
Света не могла прийти в себя. Неужели наступил конец ее счастью, и ее сказка оказалась без хэппиэнда? Видимо, с серой мышью только так и следует поступать, чтобы не забывалась, чтобы не мнила себя птицей и не рвалась в небеса.
Рожденный ползать летать не должен.
Рожденный ползать летать не может.
Зачем летает?
Рожденный ползать не может ползать.
Рожденный ползать не хочет ползать.
Не может больше, не хочет больше!
Вот и летает!
Видимо, это просто красивые слова, не больше, и к ней они не имеют никакого отношения. Одна. Теперь она одна. Навсегда. Ей больше не подняться после такого удара, не оправиться. Некому теперь ей помочь. Тот, кто и был ее лекарем, был ее помощником, был луной, привлекающей к себе ее как прилив, был ее магнитом, теперь отвернулся от нее. Приговор любви уже вынесен, эхом носилось в ее пустой голове, в ее пустом теле, в ее опустошенной душе.
Света плакала и вспоминала. Вот он направляется к машине, где она сидит с почти что смертниками, ожидающими своего последнего часа с каждым шагом приближающейся к ним смерти в лице этого образованного, утонченного и красивого мужчины. Он медленно и уверенно приближается, край его белоснежного кашне развевается по ветру, походка гибкого и натренированного зверя говорит об уверенности. Наклонился к окну машины и его глаза зло блеснули в свете фонарей, когда он узнал своего смертельного врага и насладился моментом осознания своего превосходств - поиски закончены, зверь попал в капкан. А вот он растерянно отпрянул от окна машины, увидев ее.
Вот он протягивает ей руку, приглашая выйти на мост. Улыбается, наслаждаясь ее удивлением от того, что знает ее. А она смотрит на него так, как земля смотрит на солнце, нуждаясь в его лучах, имея возможность существовать лишь в его тепле, призванном охранять и беречь ее жизнь, и улыбка покинула его лицо, уступив место сосредоточенности и прозрению, осознанию чуда, зарождающегося в этот момент.
Вот они в лодке, плывут, и он что-то говорит ей, как поет, с полузакрытыми глазами. Она же, напротив, во все глаза смотрит на него, стараясь запомнить малейшие особенности его внешности, оттенки голоса, нюансы движений. Впитывает в себя эту силу, грацию и красоту, которой теперь только и живет. Картинки из калейдоскопа сменяют одна другую, все прекраснее и красочнее, и вот он уже кружит ее на руках, всю избитую, в кровоподтеках, но счастливую от того, что они скоро будут вместе, решив уже, где проведут свой медовый месяц.
Девушка не вытирала слез, она просто не замечала их. Она проживала сейчас те счастливые моменты, которые, возможно, останутся теперь только в памяти, как фотографии, которые пересматривают холодным зимним вечером в одиночестве, оживляя в памяти те моменты, которые стали уже просто историей.
Когда девушка очнулась от своих мыслей, Сэмо уже не было рядом. Она лишь заметила на полу рядом с собой несколько циновок, постеленных, видимо, для нее, и легла на них. Свет был приглушен. С открытыми глазами она смотрела вникуда, не имея ни одной мысли в голове, полагая, что ее сердце уже давно перестало биться. Она просто пустой сосуд, который ни для чего не пригоден. У нее тоже были своя сущность и предназначение. Любить, и получать любовь. Отдавать и принимать. И ее теперь тоже лишили ее назначения. И теперь она тоже все равно, что мертвая и никому не нужна.
У Кьенга хотя бы есть вечный спутник в его скитаниях по долине мертвых – Сэмо. Она же осталась совершенно одна. Теперь ей придется жить, механически совершая все то, что совершает тело, которое пока еще не предали земле. Ей придется пребывать какое-то время между небом и землей, между жизнью и смертью. И у нее только и осталось, что тень воздушного дворца, в котором она никогда не будет королевой, и букет одуванчиков, парашютики с которых давно уже улетели от порыва ветра, перевернувшего всю ее жизнь, лишив ее самого главного – самой себя. Ее суть и предназначение отвергли, значит, они не нужны, они бессмысленны, и сама она – полная бессмыслица.
***
Мрачный мужчина, одетый во все черное, сидел на балконе второго этажа своего особняка, роскошного, но неуютного и пустынного, прямо на широких перилах, облокотившись о стену и свесив вниз одну ногу в изящном остроносом ботинке. Он задумчиво перебирал струны гитары, играя что-то мрачное и тревожное. Глаза его были устремлены к звездам, а мысли были далеко от этого места.
О чем он думал, и на кого смотрел, не мог догадаться даже Бертуччо, наблюдая за другом из-за занавески, не решаясь нарушить его одиночество и понимая, что с ним не все ладно, раз он играет такую музыку.
- Берт, мне надо выпить, - окликнул приятеля Арсений не оборачиваясь.
Черт, как он узнал, как он почувствовал присутствие Бертуччо! Этого человека невозможно обмануть, и сложно застать врасплох. Он всегда начеку и никогда не расслабляется.
- Арс, слушай, ты так станешь алкоголиком. И не будешь нужен никому, даже мне.
- Не верю. Ты меня не бросишь, я же знаю. Мы с тобой, брат, прикандалены друг другу как два сбежавшихся галерных раба, - грустно улыбнулся он.
- Да? Мне делать будет нечего, как возиться со старым пьянчугой и постоянно бегать за водкой в магазин!
Брюнет вышел на балкон, все равно скрываться уже бессмысленно. Постоял, сунув руки в карманы, глядя в черное небо, на лес, скосив взгляд на друга.
- Чего загрустил? Чего случилось? – спросил он недовольно. Частые приступы меланхолии у брата напрягали его.
- Загрустил, и случилось, - ответил тихо Арсений. Музыка стала резкой, злой, колючей, длинные пальцы вцепились в гриф гитары.
- Скажи мне.
- Не знаю, пока я и сам не знаю, но что-то случилось, и мне от этого будет плохо, - он закрыл глаза и прислонился головой к стене. – Мне будет плохо. И мне и так плохо. Что это, Берт? Почему все так?
- Почему?
- Потому что такой я… неприкаянный, под такой звездой родился, - и он снова надолго замолчал, предоставив своим пальцам свободу выразить его чувства в музыке.
Ну вот, с досадой подумал Бертуччо, опять ему приснятся кошмары, опять надо будет приводить его в чувства, это уж точно.
Берт тоскливо курил, Арсений потерянно смотрел в небо. Ночные облака, темные рваные клочья, тоскливо бежали по черному небу, время от времени закрывая тусклые звезды, наблюдающие за ними, и за девушкой, лежащей без сна и переставшей плакать, словно застывшей в своем ледяном горе, и за тем, о ком скорбело ее сердце.
