Дуся

               Так бы и жила-поживала себе Кармэн на болотах, не забреди однажды в эти места отчаянный романист, в поисках натуры.
- Прощайте. Даст бог, свидимся, - поклонилась Кармэн родне. Села с романистом в автомобиль и поминай, как звали.
Он рулит, а Кармэн в окно смотрит, командует:
- Не гоните, мужчина, и окно прикройте,  мне сквозняк противопоказан.
А сама любуется – хороший мужик попался, точно интеллигент.  И машина такая – красная с бархатными сиденьями. Всхлипнула Кармэн, три раза сплюнула через плечо:
- Дождалась-таки я мужа - ясного сокола, слава тебе...

А как занёс он молодую в дом, та чуть сознания от радости не лишилась – четыре изолированных комнаты, санузел раздельный, кухня с лоджией, центральный водопровод, встроенная техника, шкафы до потолка, книжные полки. А книг сколько!
- Профессор, литератор и астроном – не меньше. Мои обзавидуются!
И давай мужу помогать разуваться-раздеваться:
- Пуговичку, ага, и ремешок ослабь, тапочки надень.  А теперь в душ...

Супруг полощется, а Кармэн перед зеркалом крутится – пёрышки чистит, носик пудрит.
А вылез из душевой – заметалась полотенце подать:
-  Вытирайся хорошо, а то кожа загрубеет,  - лопочет, - А теперь айда ужинать, соколик мой.
Он к плите – она помогать:
- Вода закипела, посоли. А теперь кидай. Всплыли? Вынимай. И маслица туда, и сметанки. Ах, ты мой умница.
Накормила и спать укладывать:
-  Ложись, солнышко, глазки закрывай...

И как только супруг выключил свет, улёгся да забылся глубоким сном литературного содержания,  Кармэн в нос-то его и поцеловала.




Дуся – так почему-то звали литератора - всю жизнь писательствовал. В постоянной дусиной родне числился только кот Альфред, который считал литератора своим единственным ребёнком.
Потерялся Дуся ещё в детстве, когда играл на берегу океана в кораблики.  
Он так увлёкся тогда, что ушёл в кругосветку с португальскими пиратами. Несколько лет испанского плена, кораблекрушение, голод, холод, отчаяние...  Дусю вернул к жизни разряд молнии, поразивший его левую пятку.
Очнувшись за гаражами, он увидел перед собой полувысохшую дождевую лужу с двумя корабликами, севшими на мель,  и своё отражение – полысевший мужчина без определённого рода занятий и места жительства.

Пришлось срочно жениться на вдове киоскёра «Союз-печать» -  Хосе.  Она, как воин-интернационалист, участник боевых действий в Никарагуа, имела невозмутимый характер и большую пенсию.

Четыре последующих  года Дуся описывал прелести кругосветки, проедая, прокуривая и пропивая пенсию интернационалиста, будучи в образе кровожадного капитана Сильвера.  Ещё два - главы об ужасах  испанского плена, тяготах после кораблекрушения об необитаемый остров, и ещё год ушло на описание пейзажей Тенерифе по открыткам «Союз-печать».  
Дуся отпустил бороду,  ослеп на правый глаз, завязав его чёрной лентой, отрубил правую ногу, и вдел в ноздрю обручальное кольцо усопшего киоскёра.  Альфреда превратил из кота в попугая, и целыми днями требовал у него пиастров и рому.  
Ближе к финалу Дуся оказался  в творческом тупике – он не видел кульминации.  Нужны были впечатления и муза для вдохновения.  
Как-то вечерком, Дуся раскурил трубку и признался:

- Я не Негоро, Хосе. Я – капитан Себастьян Перейра.

Собрал вещи – бинокль, сачок, пенсию, тушёнку, ящик чилийского вина, и ушёл в новое кругосветное путешествие. Попугай Альфред отказался. И правильно сделал, ибо в метании ножей равных Хосе в городе не было. Когда она застала Перейра на участке разнузданной соседки, бороздящим рукотворный пруд на надувном матрасе –  её рука не дрогнула.

Сначала раздался взрыв.  Кот заметался - думал, война началась, но потом понял – плавсредство лопнуло.  А затем взвыла сирена – кот подумал «скорая», но это были крики - кинжал Хосе кромсал дусину и соседкину плоти. Затем, наступила тишина, а после раздалось надрывное:

- Уйдем, уйдем от жизни, уйдем от этой грустной жизни!

И хруст - это Хосе пронзила насквозь свою грудную клетку.
Так кот остался без разнузданной соседки, без Дуси и без воинской пенсии вдовы киоскёра.

Альфред принёс дусины останки домой. Они ещё шевелили губами, стеная:
- Вы, духи, в смерти, говорят… Уж близок час мой, отпустите... Папа, Папа!!! В мучительный и серный пламень вернуться должен я... Отец!

- Что, сын мой? Говори, -  Альфред приложил ухо к умирающим останкам.
- Мой разум чист, как никогда. Я вижу, вижу финал! Записывай, папа!

Альфред надел очки, нарукавники, взял ручку наизготовку и торжественно произнёс:
- Диктуйте, Дуся.
-  Скорей, скорей спаси твое дитя. Скорей ступай вверх по ручью... Всё по дорожке и прямо в лес... Налево, где доска лежит... в  пруду...




Корнелий Гамлетович открыл глаза. Потянулся, пукнул, откашлялся. Почесал нос, удивился – он показался ему необычайно распухшим. Глянул на потолок, засёк задремавшую Кармэн. На цыпочках, чтоб не спугнуть её чуткий сон, проскочил в кладовку, вытащил пылесос, долго целился, а как прицелился, включил и всосал.
Кармэн решила, что муж ещё и космонавт, и она летит с ним в космос, а мешок для пыли - это чёрная дыра, о существовании которой, она знала из комиксов, оставленных однажды юннатами на болотах.
- Милый, ты тут? Ты хочешь поиграть в прятки? Соколик, отзовись, - продолжала кокетничать шалунья, испытывая первичные признаки удушья.

Корнелий Гамлетович хладнокровно убрал орудие убийства в кладовку, воскликнул "О, аппетит мой, имя тебе, тебе..." и позавтракал селёдочной головой. После,  приступил к работе - написанию заключительной главы автобиографического романа «Брянский разведчик-партизан»:

«Я ступал по зыбким кочкам, истекая кровью и волоча правую ногу из последних сил – гаубица в одной руке, миномёт в другой. Из зарослей ивняка послышался вражий голос:
- Стой, стрелять буду, - сказал голос по-немецки.
- Я не сдамся живым! – вызывающе ответил я, прицелившись  гаубицей в кусты с врагом, а миномётом себе в сердце. Перекрестившись,  нажал на оба курка одновременно.
- А-а, - послышалось из кустов.
- Будь ты проклят навеки, враг! – простонал я, падая в трясину, которая жадно, но не спеша, словно смакуя, принялась поглощать части моего израненного тела.
Луна серебрила пряди мои, а звезды падали на прострелянные в неравных боях погоны, отражаясь в застывающих зрачках моих святыми огоньками церковных свечек. Когда пиявки глодали сердце моё, я думал о родине и о любимой женщине, и эти мысли наполняли душу бесстрашием и отвагой»

Разрыдавшись, Корнелий Гамлетович  поставил  жирную точку, помолчал и, откинувшись в кресле, сказал:
- Следующий роман о пиратах надо. Непременно о пиратах.