Высоченная стена простиралась направо и налево вплоть до горизонта. Щели между кирпичами, почерневшими от времени, поросли мхом, чахлыми кустиками и всякой сорной дрянью. Но мощные дубовые ворота, видимо, недавно отремонтированные, произвели на Сажалкина очень сильное впечатление, особенно самая крупная надпись на огромной позолоченной доске по центру: «РАЙ». Коротко, ясно и не требует комментариев.
Именно эта надпись удивила Сажалкина больше всего, ибо он незадолго до смерти уже понял, что должен оказаться именно в аду: слишком много пакостей и зла он натворил в жизни.
В ещё большее смятение привели его надписи на других табличках. На одной из них он прочитал текст, странного и в тоже время как бы знакомого по земной жизни содержания: «Регистрация вновь поступивших осуществляется администрацией в любое удобное для нее время при наличии свободных мест».
Прочитав вторую надпись, Сажалкин поежился: «Опоздавшим на общее построение – три штрафных круга». Третья надпись привела его в хорошее расположение духа: «Будем все вместе искренне радоваться в ноль часов по Гринвичу».
Значит, обрадовался Сажалкин, до ноля часов по Гринвичу можно радоваться не всем вместе и даже не искренне, это весьма демократично – допускать в определенные часы свободомыслие. Но хуже всего то, что неизвестно, когда общее построение: по Гринвичу оно или же по средне-китайскому времени. Не хотелось, попав на счастье даже в такое замечательное место, как рай, быть здесь наказанным тремя штрафными кругами. И где эти штрафные круги – вокруг столовой или здесь, вокруг забора, которому нет конца ни вправо, ни влево?
Словом, вопросов полным-полно, а ответов нет, никто за ним не идет, и сколько тут торчать – неизвестно…
Все это можно стерпеть, философски решил Сажалкин, все-таки здесь рай. В аду бы уже быстренько скрутили в бараний рог и кинули на раскаленную сковороду рядом с каким-нибудь негодяем самого низкого пошиба.
А здесь – пожалуйста: можешь даже неискренне улыбаться в определенные часы наедине с собой, чтобы никто не видел. Мы ко всему, что здесь в раю, давно уже приучены, и переделывать себя не надо…
Сажалкину очень хотелось попасть наконец-то внутрь, но он не знал, когда у начальства появится желание с ним заниматься. Он лег на травку под ближайшим кустом и решил подремать.
В это время открылась калитка в воротах, и небритый ангел в камуфляжной форме поманил его к себе пальцем. Сажалкин вошел и сразу же уперся в турникет. Слева расположилась обычная застекленная будка, какая бывает во всех приличных учреждениях, а внутри стоял еще один ангел тоже в камуфляже.
- Моя фамилия Подшофе, - сказал он, - я начальник бюро проверки, а как ваша?
- Сажалкин.
- Имя, отчество?
- Мокий Епсихидорович.
- Это правильный ответ, вам начисляется один балл. Теперь скажите нам: как вы относитесь к религии?
- Я неверующий.
- Еще один балл в вашу пользу. Мы здесь ценим искренность и простодушие. Как вы думаете: почему вы сюда попали?
- По ошибке. Мое место в аду.
- Еще одно очко в вашу копилку. Вы способны к самокритике. То, что вы неверyющий, особенно ценно для нас – это и есть реальный плюрализм.
- А что мне прикажете делать с этими призовыми очками из моей копилки? Как я могу их использовать?
- У нас здесь действует четкая система льгот: от второго стакана компота в столовой до улучшения коммунальных услуг и даже отмена штрафных кругов.
Тут «товарищ Подшофе», как окрестил его мысленно Сажалкин, стащил с лысины малинового цвета берет и вытер им серое, опухшее лицо.
Сажалкин начал понимать, почему вновь прибывших пропускают сюда не сразу: необходимо выяснить всю подноготную покойника, тот ли он, за кого себя выдает. Не дай бог, пропустить какого-нибудь отпетого негодяя. Бдительность и еще раз бдительность, как на режимном предприятии.
- Рад, что вы это правильно поняли, - сказал Подшофе, по долгу службы умеющий читать чужие мысли.
- А где меня поселят? – поинтересовался Сажалкин.
- В шестом бараке, - ответил Подшофе, - он у нас пятизвёздночный. Там сейчас освободилось одно место.
- Перевели кого–то в другой номер?
- Нет, выгнали. Оказался отъявленным мерзавцем: был уличен в сексуальных домогательствах к ангелице-кухарке.
- И где он теперь?
- А черт его знает, я его вывел за ворота и дал пинка под зад. Вас поселят в двухместном люксе с туалетом, соседом у вас будет известный в прошлом правозащитник Брагин Ахиней Галиматьянович. Он защищал права самогонщиков, был осужден, отсидел десять лет от звонка до звонка. И, между тем, не изменил своим идеалам. Он даже к нам пришел со своим самогонным аппаратом, продолжает и здесь гнать. Вы-то сами как относитесь к самогонке?
- Двояко. По долгу службы я вел с ней беспощадную борьбу, а вот дома, в кругу семьи, очень ее любил. Теща моя, она где-то у вас тут, такую гнала самогонку, что ее можно было пить без закуски. Святая женщина! А Брагина вашего я хорошо знаю: это я его посадил. Я в то время работал рядовым прокурором в захолустье, а после этого дела резко пошел вверх по служебной лестнице, добрался до должности заместителя Генерального прокурора.
- Да, широко известный был процесс.
- Мне за это дело дали орден «Боевого Красного Знамени». Между прочим, единственный случай, когда наградили не за боевые действия.
- Вот теперь будете вместе, будет о чем вспомнить, - сказал Подшофе, - и я к вам загляну на огонек.
- А из чего он нынче её гонит, не в курсе?
- Из воспоминаний.
- И крепкая выходит?
- Сто тринадцать градусов.
- По Фаренгейту?
- Черт его знает, может, и по Цельсию, а то и вовсе по Кельвину. Знаю только, что дыхание перехватывает.
Товарищ Подшофе в затруднении от поставленного вопроса стал почесывать свои крылья, сложенные за спиной, перья на которых свалялись, скомкались – видимо, давно не мылись.
- Вы правильно подумали, - сказал Подшофе, - для личных нужд времени катастрофически не хватает: только бдительность отнимает двадцать пять часов в сутки! Когда уж тут помыться и побриться? Вот, вы слышите?
И действительно, кто-то громко кричал: «Впустите, ради Бога!», и колотил ногами во входные ворота.
- Наверное, новенькие, - предположил Сажалкин.
- Нет, это опоздавшие на построение на прошлой неделе. Им положено три штрафных круга, а они прошли всего два, искренне не улыбались со всеми вместе в ноль часов по Гринвичу. Это вопиющее нарушение режима!
- У вас тут не забалуешься.
- Верно, теперь вы это почувствуете на себе.
- А как же быть с выпивкой, вы, вроде бы, не против?
- Не одобряется, но в тоже время не запрещено.
- А с вами можно принять?
- Я при исполнении...
- А если вы мне сами предложите, то я буду вынужден отказаться?
- Вы не посмеете, это вопиющее, непростительное и наказуемое деяние.
- Ну и дела... Куда ни поверни – кругом виновен. - Как и у вас в земной жизни.
- Отсюда можно уйти?
- К счастью, нет. Отсюда можно только вылететь в Никуда. Идите в свой двухместный номер.
…Усыпанная желтым и чистым речным песочком дорожка, петлявшая между кустов и деревьев, вывела Сажалкина на открытое пространство, и он увидел перед собой длинный одноэтажный барак, какие ему изредка приходилось инспектировать при жизни в местах не столь отдаленных, когда он работал заместителем Генерального прокурора. Теперь он будет жить здесь сам.
И хотя прошло без малого сорок лет с того момента, когда судьба свела их вместе с Брагиным, они тут же узнали друг друга и обнялись, как старые друзья.
- Я знал, что мы когда-нибудь встретимся, - сказал бывший зэк со слезами на глазах. - Помнишь, какой был громкий процесс?
- Да, славное было времечко, Ахиней, есть что вспомнить.
- Я там на зоне не работал ни одного дня, пристроился в «шестерках» у одного крутого пахана, жил не хуже, чем на воле, тебя вспоминал с благодарностью чуть ли не каждый день. Надо нам отметить встречу, я как раз выгнал трехлитровую банку. Товарищ Подшофе придет в гости.
Обстановка в номере напоминала гостиничную в период расцвета социализма в провинциальном городишке: две кровати с ватными профсоюзными матрасами, пара тумбочек, на каждой пустой граненый стакан. На одной стене красовался групповой портрет коммунистических вождей в полу-профиль – Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина.
- Это собственность моего бывшего соседа, - улыбнулся Ахиней, - которого выперли отсюда. Он плохо кончил: решил кухарку-ангелицу трахнуть в отместку за то, что та паршиво управляла государством. Это, говорил, та самая, на которую Ильич пальцем указал. Я ее, говорил, очень хочу ублажить в знак проле-тарской солидарности. Вот его и выкинули за ворота. В Никуда.
- А что это за место?
- Никто не знает, говорят, к диким зверям на волю.
- Почему не в ад?
- Его туда нельзя: он же хотел как лучше, намерения у него были самые чистые.
Ахиней вытащил из тумбочки и водрузил на крышку трехлитровую банку с мутноватой жидкостью, при виде которой у всякого пьющего мужчины, даже покойника, даже в раю, теплеет на душе и появляется блеск в глазах.
Они разлили по полному стакану «в накат».
- С прибытием тебя, братан! – сказал Ахиней. – Закусывай, чем бог послал: вот тут балык, а здесь икорочка, ты ведь привык к хорошему, и не надо бросать. А я карамельку пососу.
- Какой к чертям балык, тут пусто, как в сельпо.
- А ты мысленно, Мокий! Просто представь себе, и сразу вкус почувствуешь.
- Пьете здесь, значит, натурально, а закусываете виртуально?
- Зато не отравишься недоброкачественным продуктом.
Брагин пил самогон, смакуя, мелкими глотками и, как всякий простой человек, претендующий на роль интеллигента, изящно оттопыривал мизинец. А его визави, экс-орденоносец, наоборот –обхватил стакан крепкой ладонью и вылил содержимое себе в широко разинутый рот, даже не делая глотательных движений. При этом действии раздался звук, очень похожий на тот, который мы слышим, когда сливаем воду из туалетного бачка в унитаз. Экс-орденоносец уже состоялся как интеллигент и интеллектуал самой высшей пробы и мог позволить себе продемонстрировать свою истинно народную суть.
Потом оба постояли немного, зажмурившись и открыв рты, судорожно глотая воздух и шевеля пальцами в поисках закуски, которой, увы, не было и в помине.
…Какую фразу они произнесли, отдышавшись, знает каждый в России. Когда мы слышим: «Хорошо пошла!», то не ошибемся, точно сказав, в какой части света это происходит. На столе может стоять изысканная «закусь» либо луковица и горсть крупной соли, либо вообще ничего.
«Закуска только портит выпивку!», сказал один никому неизвестный мудрец в нашей стране, и, будь дело на двадцать четыре века раньше, эту фразу без сомнения приписали бы Сократу. А, между прочим, бюст какого-нибудь Сидора Поликарповича Забубенного из деревни Низкие Выходки, произнесшего вышеупомянутое гениальное изречение, мог бы красоваться рядом с бюстом то же Сократа, не говоря уже о Платоне.
Когда мы видим перед собой двух пьющих мужчин, мы понимаем: чего-то здесь не хватает, вернее, кого-то. И пусть они уже и не те мужчины, а постояльцы барака номер шесть, и пора бы им угомониться на том свете, тем более в раю, но так или иначе на пороге должен появиться третий.
…Правда в загробной жизни за каменным забором сработала так же, как и в реальной, и мы видим на пороге товарища Подшофе,
