Когда я был маленьким… - то не очень любил свою бабушку, потому что она всякий раз ближе к вечеру пугала меня страшными историями. Ей было интересно их рассказывать; но так как взрослые особо не слушают эту суеверную ерунду, почитая днём – когда светит яркое солнце – её слишком фантастической – а к тёмному вечеру – когда самое время пугаться – они за ужином выпивают да садятся играть в карты, - то бабуля всегда выбирала меня для своих россказней, потому что из койки я убежать уже не мог, словно бы притянутый к ней цепями отосна-полустраха, которые своими приблудными привидениями не давали мне заснуть.
Каморка моя была маленькой: кроватка со мной, тумбочка с бумагами и таблетками – да большой сундук у меня в ногах, заполненный разной бабулиной всячиной – и вот из него-то, казалось, вылупляются нечистые призраки в чистых одеждах, сумроватых как саван, как холст что висит в коридоре, закрывая, пряча от гостей неприглядность обветшалой стены.
Бабушка входит тихонько как кошка, и ставит на тумбочку тонкую свечку, чтобы тускло горела; садится в подножье, туда где сундук, и запевает негромко шепелявым бабыёжкиным голосом, от которого ещё трепетней становится мне, сероватому в тусклости словно мышонок – я сдвигался в самый угол кровати, оставляя бабульке лишь как ниточка хвостик. Понимая, что пришло его жевальное членистоногое время, на потолке появлялся мохнатый паук, и от тёплого света тающего огарка противные волоски на его коже становились заметнее – от них будто с каждой минутой израстала его паутина, сдвигаясь по потолку, по стенам, и беря нас с бабулей в полон.
А бабушка словно не замечает угрожающей нам западни. Она сильно увлечена своими воспоминаньями, сказками, кои пришли к ней от пращуров, может через сто поколений назад. Этот паук для неё давно уже умер, и она его прожила в своём маленьком детстве – а теперь вот даёт и мне пережить, чтобы я ничего на земле не боялся. И на небе, конечно.
- Смотри, внучок, это ад. Сонмище кошмаров, преступлений, растёрзанных тел и душ. Он страшен не кровью своей, а только лишь ожиданием мучений да пыток. Когда ты был маленьким ребёнком, ростом в мизинец, а для тебя уже здесь сбивалась крепкая виселица и сгребались дровишки под котёл смоляной. На всякий случай. Ведь каждая раздавленная тобой букашка уже могла стать предвестием будущей страшной судьбы душегуба. В адских снах ужасы корчили мерзкие рожи свои, и семенящий топоток – не ног а чертячьих копыт – настигал сзади мохнатенькой лапкой: а оттого что первый страх был так мелок, то казалось будто за ним целым потопом надвигается орда омерзительных тварей, уродов, исчадий. -
Оказывается – говорит мне бабушка – что когда умирает настоящая потомственная колдунья, ведомая судьбой своей с родовых вех, умеющая и вправду насылать людям роковое добро да благородное лихо – то в потолке над её пречёрной головой, мятущейся от переносимого горя по мокрой подушке, нужно пробить топором дырку-звезду, или расколупать кухонным ножом как рану-гнойник, чтобы через неё осветилась ведьме полная луна, вызвав её в ночной хоровод на последний шабаш. Раньше-то она сама улетала, оседлав метлу-жеребца, а теперь за ней должны прибыть с катафалком от дьявола вихрастые стремительные соратники, поднявшие звёздный небосвод как плаху на рога да копыта.
Я всё глубже вжимался в стенку, расплющиваясь по ней бледным пятном; и уже забывал, в каком мире живу, размывая себя осязаемым страхом по параллельностям; а бабулька даже не замечала, что меня самого больше нет, глаза мои только средь паутины – она сонно погружалась в колдовской транс, словно сопровождая внучка, бренного, по иным, вечным переулкам, где бродили не люди а заблудшие остовы их, черепа да скелетные кости.
Нет, я уже не боялся. Я испытывал погибельное вожделение к смерти, как баран на заклании, которому нежно перерезали тесачком шейную артерию, и он теперь не кровью но нутром своим чувствует что на лезвии ножа была какая-то важная главенствующая сила, воля, и разум даже, привносящий в его гнилостное тело, кусок тухлой баранины, новую оправданую жизнь.
А утром бабуля привела меня за руку в свой детский садик, и сказала:- Иди куда хочешь. Всё равно ты отсюда не денешься.
- почему?- мяукнул я; а со всех сторон из цветов раздалось мне мурлыканье:- потому что здесь хорошо.
И начали перечислять: созревшие кусты малины, карусель с деревянными зайцами, топлёное молоко под толстым слоем пенки, шикарная песочница с большими машинками, а особенно поливочный шланг, как удав разлёгшийся на клумбе.
Бабулька взяла его за толстую шею и мне протянула:- Возьми, не укусит.
Я уже был не маленьким; конечно же понимал, что это не змей; но всё ж волшебная память о маугли и его бандерлогах стойко крутилась в моей голове словно плёнка из мультика, которую озорной киномеханик намотал мне бинтом вкруг ушей в темноте кинозала.
Из змеиного рта плескалась вода; бабушка ливанула холодной струёй на мои тёплые сандалики, и я взвизгнул немножко от удивления, испуга, и множко от радости что началась игра.
Выхватив змея у бабули из рук, я брызнул в неё не щадя, как только и умеют мальцы верящие в простодушие взрослых – она ведь сама начала, значит ей это нравится.
Но за спиною сбежавшей бабульки – она всётаки струсила – я увидел лупатую кошку, которая надула толстые щёки, как будто ей флюс поднадуло, и не мигая смотрела на дуло удава, словно те бандерлоги из мультика. Боясь, что шланг её съест – не жевая проглотит – я направил струю прямо в нос ей, в пучок из усов волосей – и услышал обиженный визг из сияния солнечных брызг. Кошка подпрыгнула над водой и над радугой, перевернулась как клоун под цирком когда его с лошади падают, и припсев на все лапы и хвост задала стрекача.
Мелко семеня, боясь расплескать солнце в руках, подошла ко мне бабушка; так вот за чем она спешила – в глиняной кружке прохладное топлёное молоко с толстой коричневой пенкой, и солнечные зайцы с деревянной карусели, раньше меня заметив вкусное лакомство, ещё по дороге накидываются на него блестящими зубками, тут же две стрекозы висят возле кружки, а по нарисованному сбоку цветку взбирается крохотный муравей, сосунок.
- Смотри, внучок. Это есть рай. Вспомни все свои прекрасные сны, в них ты летал и жар-птицу хватал за сияющий хвост. Какая бы не была погода во снах, а на душе пела, звучала, смеялась и плакала обворожительная музыка, очищавшая твоё маетное сердце ото всех бед и невзгод, кои в тебе накопились за день, за прошедшую жизнь – и утром ты вставал с постели легко, просыпался как лупоглазый младенец, агукая новому светлому миру. Твой труд в райских снах всегда был силён и мощен, ты сам будто подъёмный кран тягал железо, природу, планету за плечами, и рядом с тобой все друзья да товарищи, те что живы или уже упокоились. Чудеса, да и только – ты ночью мог десять минут побывать в райских кущах, а весь день потом летал и парил над землёй, осязая собою не бренную твердь, но вселенность небес и свою безмятежность как вечности дар. -
Да – мне здесь очень хорошо. Сложив под себя ножки, я сидю на песке возле клумбы как падишах, прихлёбывая сладкий ореховый щербет молоком, и все мои маленькие внутри бактеришки да микробки тоже вместе со мной смакуют райское кушанье, забыв баловаться ангиной и насморком. Мимо щербета быстро прожужжала пчела; но вдруг затормозив и на капочку зависнув в воздухе, она тут же вернулась под нос мне – не смея перечить пред жалом, я отломил ей кусочек в ведёрко с нектаром.
- Правильно,- сказал мне старенький дворник, приподняв очки над глазами, а глаза над газетой.- Если ты будешь другим подсоблять, то они тебе в самое нужное времечко помощь окажут.
- А как?- раскрыл я рот, представив себе золотые горы сластей да игрушек.
- А я и сам не знаю.- Дедушка посмотрел на небо словно ребёнок на фокусника.- Просто так всегда получается, справедливо.
Он улыбнулся мне хоть и беззубо, но светло – как будто у младенца выпала соска; и снова зашамкал губами, пережёвывая в манную кашу газетные буквы.
============================
Зёрна проса и пойманные насекомые – вот и весь их ужин.
Я просто переключал каналы во телевизоре и наткнулся на эту программу – на эти слова. Хотел уже клацать кнопками дальше, потому что на экране чернела чёрная ночь и в этой поглощающей черни мало чего было видно; но вот мелькнуло – может быть в 25ом невидимом кадре – светленькое тёмненькое личико малыша, почти как мордочка мелкой обезьянки, и он прямо передо мной с аппетитом захрумкал тушкой зажаренной саранчи. А рядом с ним сидел на корточках – трудно да немощно, как все старики – его каличный дедушка, на мёртвом лице которого в отблеске костра сияли живые глаза да курчавилась редкая бородёнка, похожая на взъерошенный хвост той же обезьяны. Казалось, что он давно умер, оставив на свете только свой слабенький голос, по коему мягко ползают красные муравьи, бабочки, термиты, и даже пустынный принц джубакар. Который бродит по пескам и сухим былинкам на шести членистых ножках, ворочая шлемастой хитиновой головой: темнокожие люди называют его влиятельным принцем всех насекомых, потому что джуба имеет авторитет и большую власть, единственный могуща приказывать своим многочисленным подданым. И когда человеческое жилище бедных темнокожих людей жестоко оккупируется ненасытными термитами – то ущемлённое племя во главе со слабеньким, но самым премудрым дедушкой, идёт жалиться джубакарскому принцу – и молится, веря в него.
Вот бы мне тоже такую веру да силу, чтобы топать по жизни невзирая невзгоды – а то ведь я вечно ворочаюсь в койке, копаясь в сомнениях дня, и утром встаю никакой, словно после затяжной алкогольной агрессии – хоть давно уж не пью – но меня просто мучает важная мысль, что если б я сделал вот это, и то, не так а иначе, то моя жизнь обернулась бы к лучшему, вдруг найдя в себе целую гору запасов истощённой судьбе. Мне частенько под сердцем блажится, что на белом свете есть вселенское слово, мечта иль молитва – которую скажешь на небо и сбудется. Она очень похожа на тот самый дождь, кой вызывает для земли и для племени темнокожий колдун, перетирая в своих костощавых ладонях сухую лягушку с пыльным прахом кузнечиков; он верит солнцу и небу, и ветру – а я уповаю мечте словно господу.
================================
В моей нынешней жизни есть человек, коему я больше всех пока доверяюсь душевно. Он не далёк мне – как стрела подъёмного крана, но и не близок – будто лопата в руке; а просто знакомый прохожий, с которым мне стало легко почему-то, без объясненья причин. И то что у нашей душевной взаимности нет никаких побуждений к сближенью – а просто беседа меж нами текёт пресноводным ручьём, над коим летают стрекозы и бабочки, а со дна то и дело подымаются черви, опарыши да прочая донная муть – меня радует этой своей среднедальностью, которую я могу лицезреть окоёмком глубокого озера в длинной версте, а могу подойти на три шага и испить из неё.
Что было бы, если будь мы друзьями? паскудство. Он сейчас для меня человек, всеявый во всех ипостасях добра и соблазна, а я для него тёмный лес, в котором наткнёшься на розу иль нож
