Владис
Владимиром его звали… И кто из родителей захотел, чтобы он «владел миром»? Для него и Влада много, - в этом, «производном», слышится звук волевого шага, - так что назвать бы его Владиком, Владушкой… Ладушки, ладушки, где были? У бабушки. Что ели? Кашку. Что пили? Бражку… Но отвлеклась я.
А был он крупный, высокий, но сутулый, вроде и полноватый, но с болтающимся на боках одряхлевшем пальто. И лысеющая голова его тоже была крупная с чуть одутловатыми щёчками, так что... Нет, не чувствовалось во всей его внешности собранности в одно, - будто все части тела жили сами по себе. А звала я его Владис, - Влад + «и» + первая буква фамилии, - и с его же согласия.
1986-91
«Пристроилась я в очереди за хеком. Дли-инная! Стоит ли оставаться?.. А вон и Владис впереди стоит, вот-вот отоварится. И увидел меня, подошёл:
- Подожду тебя на улице, – кивнул на свою, уже с тремя хеками авоську, а когда я вышла со своими... его и нет. Но потом догнал:
- Домик, домик бы купить на деньги, что отец оставил! - заскулил, увальнем вышагивая рядом и размахивая авоськой: - Но жена узнала о моей мечте и сказала: «Если купишь – уходи!»
- Да не выгонит, покупай...
- А вдруг? Жалко с сыном расставаться. - Одна рыбина вот-вот выскользнет из сетки. - Нет, не дотяну до пенсии.
И слезы на глазах».
Любил Владис Баха, Бетховена, увлекался когда-то философией, изучал языки, изъяснялся довольно свободно на английском…
А окончил технологический институт, потом, отработав положенные три года в лесу, поступил к нам телеоператором. Работу не любил, поэтому и не хотел постигать особенности профессии, так что если попадался мне интересный «материал», то высветить интерьер и участников передачи просила другого оператора, Сашу Федорова, ибо Владис не только не умел этого делать, но и раздражался, начинал покрикивать на всех, кто попадался под руку.
«Ссутулившись, он сидит у нас на кухне, молчит, а я, заварив чай спрашиваю:
- Плов есть будешь?
- Угу.
Ставлю перед ним тарелку:
- Только вот мяса в нём мало… так что, извини.
- А я от мяса отвык и не хочу его, - с наслаждением жует рис.
- Чего ж тебе моя соковыжималка не понравилась? – ставлю перед ним кружку с чаем.
- А-а, - машет рукой: - Если б не надо было жать на рычажок, выбрасывающий массу, а то...
Уже пьет чай с баранкой, собирает крошки в ладонь.
- Тебе бы такую выжималку, чтоб из другого конца сразу вино лилось, - шучу.
- Угу, - кидает крошки в рот.
- Владис, - решаюсь все же спросить: - не слишком ли дорогое и опасное удовольствие для тебя... пить?
- Не-а, - расслабляет свои одутловатые щеки в подобие улыбки.
Входит Платон:
- Раньше ты рассуждал интересно, - говорит, улыбаясь: - что-то новое всегда сообщал, а сейчас...
Нет, кажется, не огорчился Владис, а только бросил:
- Да-а... Маразм крепчал».
Женился Владис довольно поздно на зубном враче. Была она некрасива, сухопара, резка и всегда после общения с ней оставалось ощущение, словно вышла я из поликлиники, - да, только что было неприятно, но всё уже позади и слава Богу. А нелады меж ними начались довольно скоро, но деться Владису от своей супруги было некуда, - привёл её в свою квартиру, - так что жил и терпел.
«Еду на работу. Рядом сидит жена Владиса и всё - о нем да о нем:
- Если обнаруживаю в сыне хоть одну его черточку, - и слезы у неё наворачиваются, голос дрожит: - то прихожу в ужас и маюсь, пока не выбью из Андрея.
А Владис тоже едет этим же троллейбусом, но на задней площадке и когда выхожу, подходит:
- Ну что, развлеклась с моей Зоей?
И ЗОЯ – это не её имя, а аббревиатура от «Змея Особо Ядовитая».
Пальто у него стало еще старее, на ногах – суконные ботинки «прощай молодость», кое-где уже и дырявые.
- Где пропадаешь? – спрашиваю: - Два дня уже не виделись.
- Где ж еще? - ступает ногой прямо в лужу: - Гавкаю.
Да, там, в холодной прокуренной кутузке осветителей, часто режется с ними в домино, вот и сейчас туда потопал.
... Осенне, серо. Идём с ним к троллейбусу, но на этот раз он треплет авоськой с синюшным цыпленком, – осчастливили нас сегодня на работе, и он занял у меня для этого рубль. И опять говорит, говорит о жене: кричит, мол, на него, на сына, невыносим включаемый ею по утрам репродуктор... А потом - как будет жить один в дачном домике, который всё же собирают строители, и я советую ему выписать тонну угля, купить «железку»:
- Хорошо-то как будет! - мечтаю за него: – Горит огонь в печке, на нём что-то варится, а ты - один!
- Ага... - чуть выпрямляется: - Надо выписать. Надо купить.
Но знаю, - не выпишет, не купит.
... Недавно Юра Павловский наткнулся на Владиса возле телецентра, - лежал тот в луже, - пришел, сказал ребятам, и они оттащили его на его недостроенную дачу. Потом всё удивлялся: и как в ней оказался?
... Через день после аванса снова занял у меня трояк:
- Хлеба не на что купить.
А тут как раз продукты нам привезли, - по банке тушенки, майонеза, паштета.
- Влад, - разыскала его у осветителей за домино: - вот деньги, иди, купи себе...
И взял. Но вечером пришёл к нам с этим пайком:
- Возьми… - потоптался у порога, сунул авоську в карман: - ведь деньги возвращать придется.
... Сидит на диване рядом с Платоном. На нём - желтая рубашка с короткими рукавами, расползающаяся на плечах по швам и кое-как схваченная синими нитками, - сам зашивал, - и почти бубнит:
- Стоял в очереди...
- За водкой? - улыбается Платон.
- Нет, - и рот его слегка передёргивает полуулыбка: - за маслом. Вдруг меня как-то повело... слышу женский голос: «Смотрите, мужчине плохо»! Очнулся. Лежу у окна. Врач рядом. Вот и провалялся десять дней в больнице.
И рассказывает это скупо, как бы между прочим, но вижу: сбит с толку».
А была у Владимира аритмия сердца.
- Тебе ж нельзя пить! - пробовала не раз образумить.
Нет, отмахивался. Из-за выпивок уволили его из Комитета, хотя и успокаивал себя: «Всё равно ушел бы. Надоело!» Потом работал сторожем в школе, на «вертушке», сопровождая вагоны на Украину. Когда стал получать пенсию, работу бросил, к нам заходил всё реже и вдруг… Как-то позвонил Саша Федоров и сказал:
- Сорочкин умер.
Вот так «оборвался» для нас этот умный, добрый, взрослый ребенок, так и не овладевший миром.
Композитор с колясочкой
1981-1989
«- Не правда ли, красив этот лист с нотными знаками!
И он посмотрел на меня почти восторженно. Ну, как было не согласиться? Да, мол… но тут же подумалось: ноты, как ноты, чего уж там...
Марк Дубровский. Сделала о нём передачу, а он, - в благодарность ли? – и пригласил нас в гости. Не сказать, что было уютно среди музыкантов, но любопытно. Забавный «народ»: тихие, монотонные и говорили только о музыке, - может, нас стеснялись, не музыкантов?
... В зале музыкального училища - очередной клуб «Ападион» Марка Дубровского. Он стоит у сцены, смотрит на меня, словно извиняясь:
- Не идут люди...
Да, пустовато в зале. Рядом с ним - его друг, приехавший из районного городка, - будет задавать вопросы, чтоб как-то «оживить» вечер. И вот уже Марк рассказывает о записи музыки на синхронизаторе, представляет свою бывшую ученицу, студентку консерватории, и та играет токкату, потом трио исполняет сонату композитора Рославца*, «которого уже нет с нами, но осталась его музыка». Представляет и свои сочинения: «Пчелка», «Лебедь», «Кружка», «Свирель». Необычно, - не громко, - и образы «проявляет» скрипка ярко, почти зримо. Но жидкие аплодисменты почти пустого зала.
... Сегодня позвонил Марк, - хочет зайти «только на минутку!», но я предупредила: консервирую чёрную смородины и, мол, «прервать процесс» не могу… Да нет, не лукавила. Целое ведро ягод купила, и сегодня надо было расправиться с ними, ибо завтра не смогу, - запись спектакля на весь день. Вот и крутилась у плиты, а он сидел за моей спиной, пил чай с вареньем и всё рассказывал о своём детище, клубе «Ападион»: не позволяют ему «определенные органы» рассказывать молодёжи о том, о чём хочет, не разрешают играть джазовую музыку и даже упоминать о ней, - распространять, де, «чуждое влияние Запада». И рассказывал всё это легко, с усмешкой, вроде бы и не жалуясь, но я спросила:
- Марк, а почему бы вам ни перебраться в Москву? Ведь там и композиторам свободнее дышится.
Нет, не хочет он в Москву, а вот дочек своих отправит туда обязательно.
... Приятный человек Марк. И почему Платон его не жалует? Спросила его как-то об этом, а он:
- Да зарылся твой композитор в своей музыке и больше ни-и чего не хочет слышать!
- «Больше»… это о чем?
- Как о чём? – взглянул косо: – Обо всём окружающем. – А когда я взглянула удивлённо, прибавил: - Да и эта его колясочка, с которой не расстается… – И ухмыльнулся: - Тоже мне… композитор с колясочкой!
- А чем тебе колясочка-то мешает? – рассмеялась: – У него ж ноты, а они тяжё-ёлые! Да и не просит тебя колясочку возить, а сам…
Но Платон даже не улыбнулся, молча шмыгнул в свою комнату, а я подумала вослед: ну, и правильно делает Марк, что «ни о чём не хочет слышать». Композитор должны музыкой занимается, а для «окружающего» есть вы, журналисты, «потрясователи основ», как писал Николай Семенович Лесков*.
... Снова приходил Марк. Правда, вначале позвонил и осторожно выпытал: а будет ли дома Платон? Наверное, чувствует его неприязнь… И снова пил чай со смородинным вареньем, очень интересно рассказывал о Рославце, жившем и в нашем городе. Может, репетировал на мне? Ведь послезавтра, «на Ападионе», снова будет говорить о нём и играть его произведения. Пойду. Услышу живую скрипку.
... Ну, конечно, не сравнить живую музыку с той, что - с пластинок! Только жаль, что в зале снова было десятка три слушателей.
... Выходим с Платоном из кинотеатра после фильма Луиса Бенуэля «Скромное обаяние буржуазии» и сталкиваемся с Марком.
- И как вам фильм? - спрашивает Платон.
Да, Марку фильм понравился.
- И что Вам понравилось? – Платон вышагивает справа от меня и чувствую: начинает заводиться. - Разве это… искусство?
Да, для Марка - искусство.
- Так в чём же тогда предназначение искусства по-вашему? – уже кипятится муж.
А Марк семенит слева… Невысокий, седые волосы торчат из-под потертого беретика, черное пальто длинно и тоже потёрто, да и во всем его облике - нечто оседающее. «А ведь он моложе нас» - мелькает.
- Есть семь определений искусства, - начинает отвечать на вопрос Платона, но тот раздраженно прерывает:
- Что Вы мне цитируете! Скажите коротко: в чем вы видите...
- Создается образ, настроение… - ти-ихо так порывается продолжить Марк.
- Дерьмовое настроение, - подхватывает Платон.
Но Марк продолжает бормотать: сразу, мол, не могу сказать, надо бы переварить...
- Да нечего там переваривать!
Я
