Дождь голубиной поступью прогулялся по карнизу, робко постучал в водосточную трубу и, отступив, затаился в тучных складках просевшего под собственной тяжестью облака. Вернулась не надолго тропическая жара.
Помня про птаху, обживающую клумбу с цветами, я вышел на крыльцо дома.
Пугливый дождь оказался ей не помехой. По-прежнему, короткими перебежками птаха рыхлила лапками землю возле куста розы, останавливалась, трясла гузкой, точно малайзийская танцовщица и обстукивала тонким клювом грядку, извлекая из грунта личинок...
К вечеру, сопровождаемая бесконечной армадой грозового выводка, подтянулась суровая матерь-туча; заслонила собой небо так основательно, что солнце, как ни старалось, не могло прожечь ее упитанную плоть,и скоро,обессилевшее,скатилось к размытому багрянцем горизонту.
От края земли поплыли слабые раскаты грома, больше похожие на тарахтение буксующего в поле трактора, но растущее под гнетом арктического ветра шипение листвы, тревожило предчувствием: "... супостат, дьявол, яко лев рыкая, ходит, иский кого поглотити".
Птаха опасливо дергала серой головкой, бегала по периметру клумбы, но улетать не желала.
- Может, у тебя крыло перебито? Или ты, точно страус: догадываешься, что -птица, но в перебежках по грядкам совершенно забыла, как надо взлетать? - издали упрекнул я птаху.
И птаха, спровоцированная несправедливыми оскорблениями, вдруг вспорхнула и, шинкуя крыльями густой воздух, настоянный на предгрозовом жадном дыхании мяты, кинзы и душистого табака, демонстративно пронеслась по низкой траектории вкруг дачного участка, чтобы вновь нырнуть под розу.
- Не впечатлило. Полет так себе, на троечку с минусом, - выставил я оценку, нарочито насыщая голос нотками разочарования и рисуя на лице брезгливость.
Птаха обиделась. Ужалась в крохотном тельце, накрывшись перьями, точно продрогшая старушка укуталась тамбовской шалью.
Больше птаха не желала поддаваться на провокации.
Из северо-западной гнилой дыры, где черное небо крепилось к земле косыми лентами дождя, сорвался с привязи дикий ветер и, пугая, погнал впереди себя лежалый в придорожной пыли мусор.
Зашикали на него листвой недовольные яблони, с гулким стуком камнепада начали полоскать свои ветви, полные плодов, в ржавой лохани крыши.
На шум прибежала незнакомая собака; мудрым взглядом, источающим решимость - за кусок колбасы быстро поменять хозяина, она оценила обстановку, почесала себе рыжий бок, понюхала влажный воздух и, не дождавшись приглашения, спряталась за домом.
Мне надо было спешить, а я сидел на крыльце, жевал потухшую папиросу, стриг секатором воздух, так и не решаясь подойти к розовому кусту.
"Всего каких-то три недели назад, вот так же, сидя на крыльце с папиросой, я наблюдал необычное природное явление. А, может, и обычное. Но, в таком случае - обычное явление неизвестной мне природы: Жена полола траву в цветочной грядке, и под ее руками эта самая птаха выковыривала из земли червячков. Жена говорила птахе: - Не торопись. Сейчас я обработаю этот участок, тогда пущу, - и осторожно отодвигала птаху тыльной стороной ладони.
Я подумал: "Так не бывает!"
Вообще, в любом необъяснимом явлении можно легко разглядеть тайный заговор:
- Тася! Тебе, ко всем болячкам, еще птичьего гриппа не хватает? - спекулируя на том, что сильно озабочен ее состоянием здоровья, манерно я декламировал: - Только близко не подпускай... Змея. Знаю по-наслышке, что ничем хорошим такое общение не заканчивается.Придет Змей, опять за стакан водки надает рецептов приготовления "шарлоток" и яблочных пирогов, потом Уползет к себе, а мы - мучайся флатуленцией. Нет уж, лучше - птички небесные. Они "не сеют, не жнут" и дурацких советов не дают, после которых ворота в родной сад навсегда закрыты.
Многолетний опыт кривляний перед Тасей, пусть слабо, но позволял мне надеяться, что я верно определил степень ее растущей раздражительности, присвоив ее ответной реакции третий класс опасности, и раскрасив ситуацию желтым с легким оттенком оранжевого - на всякий случай - вдруг, действительно, угадал?
Шутка, как всегда, оказалась глупой и не к месту.
Тася терпела меня из последних сил. Уже лет тридцать терпела, а силы не кончались.
- Ты так и будешь бездельничать? спросила она: - Помочь не желаешь?
- А что мне делать?
- Ну, попрыгай на месте, что ли, дров наколи, встань на табурет и прочти стишок. Прояви как-нибудь себя, покажи свою состоятельность, освободи, поддержи.
Я швырнул окурок в траву и решительно направился поддерживать Тасю. Если жена очень просит, то я руки вывихну, но над грядкой обязательно поддержу ее по-колхозному натруженное тело.
Вопреки врожденному страху и естественному отбору, узаконенному Ч.Дарвином в его борьбе за выживание, серая птаха сделала устрашающий выпад - раскрыла клюв, хлопнула о землю крыльями, предупредила злобным писком о занятой территории - и вновь спряталась под руками жены.
- Ага, трое - на одного! Это не честно! - определил я превосходящие силы сателлитов, развернулся и отступил к постоянному крыльцу дислокации. Руки пришлось сохранить не вывихнутыми.
-Кто третий? - по-прежнему не поднимая головы, бросила Тася мне в спину.
- Сорняк! - через плечо указал я на куст розы, точно классифицируя растение, которое в наказание за свою капризную красоту никогда не даст плода, даже если за его прирученность несут ответственность не какие-то сказочные Маленькие Принцы, а реальные жена и птаха: - Хотя... - я замер возле крыльца, вдруг вспомнив рассказ Владимира Солоухина о том, как однажды в провинциальной гостинице он чуть было не свел счеты с жизнью. И причиной тому послужил букет цветов, оставленный некой особой, которая накануне и повесилась в том гостиничном номере. После проведенного писателем расследования пришлось читателям признать, что цветы умеют считывать, хранить и передавать человеческие мысли. И не только человеческие. Весь растительный и животный мир через запахи и очищающую красоту цветов пытается тысячелетиями достучаться до недоразвитого человеческого разума: - Хотя, - повторил, - я терпеливо сношу то, что при посредстве розы ты не только ведешь с птицей сепаратные переговоры, но и настраиваешь ее на агрессию против законного супруга.
- Хватит нести чепуху! Тошно тебя слушать. И представлять, как ты опять будешь уплетать за обе щеки варенье из лепестков розы. За уши не оттащишь, А у тебя, между прочим, диабет,- начала накручивать себя Тася, и птаха нравоучительно подпискивала ей.
- Любимая, я фиглярствую ради того, чтобы хоть немного развеселить тебя, понравиться тебе и, как прежде, доказать, что я еще тебе пригожусь. Верь мне!"
Вязкий сумрак полоснула ломаной дугой молния. С сухим треском лопнула тугая утроба тучи, и раскат грома напугал неожиданной близостью. Ударная волна качнула лозу дикого винограда, вдавила парусом в проем двери противомоскитную штору и слегка контузила меня.
Уши забило космической тишиной. Я посылал отборный мат небу, не слыша себя и не понимая причины острой боли, жалящей все тело, пока не разглядел скачущие по бетонным плиткам крупные градины.
Я схватил картонную коробку, чтобы накрыть испуганную птаху и, разбивая грудью стену града, ледоколом ринулся к розовому кусту.
Рядом, сбоку, ослепила еще одна вспышка молнии. Темно-зеленое поле встало перед глазами, и поплыли круги в ртутном блеске.
Глухой и слепой, на ощупь я искал птаху, раскатывая ладонью по земле ледяные градины. От ударов грома подпрыгивали клумбы и отдаленно позвякивали ксилофоном старые доски забора.
Птахи нигде не было, а я продолжал поиски на четвереньках, пока не прозрел и не увидел, что ползаю не там, но почти в пяти метрах от розового куста.
Скорбный умом и травленный "родимчиком", порой я не отдаю отчета своим поступкам.Совершу что-нибудь благородное, достойное доброго и вечного, и потом долго каюсь, что поступком своим нанес окружающей среде непоправимый урон. И других бывает немного жаль, и очень - себя за то, что всем не угодишь так, как себе.
То ли угнетенный неуважительным отношением ко мне всего сущего, то ли от отчаяния, я закинул коробку подальше, вернулся в дом, схватил секатор, пошел, захлебываясь дождем, и под основание срезал длинный стержень розы.
Повис, обреченный тоской, бархатный бутон, не медля заплакал дождевыми каплями. Я бережно поместил его в ладонь и, поводя рукой, точно металлоискателем, стал выманивать птаху из укрытия.
"Жена оговорилась тогда, три недели назад, что птичка, как ее душа - такая же безропотная и беззащитная. И прячется она в кусте розы потому, что любит разговаривать с ним, когда больше не с кем по душам поговорить. (Не со мной же, толстокожим?)
- Не обижай птаху, - попросила она, прячь от непогоды в доме, оберегай, пока я... пока меня с вами не будет. Я знаю, ты еще не разучился сострадать. Позови, я услышу и прилечу, положу голову тебе на плечо, как тогда, помнишь?"
Я обернул цветок на срезе влажной салфеткой, переоделся в сухое белье, перекрыл газ и воду, отключил свет и повесил на двери огромный амбарный замок. Все делал основательно, точно старался законсервировать дачу навсегда.
Дождь хлестал по лицу, словно мокрыми веревками, под ногами росли и лопались водяные пузыри.
Чужая собака, потеряв всякую надежду на приют, затравленным взглядом из опрокинутой бочки провожала меня до машины.
- Вот и ты, Диаген, считаешь, что показным равнодушием я прикрываю свою слабость и неспособность оберегать любимых от всех невзгод, - высказал я собаке очередную глупость: - Не хочу привыкать к одиночеству! Не готов!
И поехал в онкологическую клинику, где Тася, в ожидании второй операции, проходила десятый - "юбилейный", как она грустно шутила - курс химиотерапии.
В окне дома, по приспущенной, как монгольское веко, шторе дрогнула и побежала, нарастая, тень беспокойной птахи...
