бы мог сомневаться!) этой сомнительной медали являлось то, что ввиду маминых (ну просто выматывающих!)сюсюканий и святому обычаю холить меня, словно паутину жемчужную какую, моя башка ограничивалась зачастую силой только на то, чтобы сморозить глупость или изощренно подложить палки в колеса какому-нибудь несносному для себя мужику –что (эх, горько это осознавать…) стыдно вообще-то (ну, для заправского понятия аристократа)….
Но так, или иначе,с маминым упоминанием неведомых загадочных «лун» (и угораздило же вообще додуматься, что месяц НЕ один!... Словом – диво, и все тут!...), на меня находило патетическое молчание и колющее шилом в седалище любопытство, от которого сам развязывался язык и бодро спрашивал: «А какие они, мам?».
Ответ и совсем желал раздумий по поводу своей фантастичности: некоторые из них- «добрые» - они приносят нуждающемуся вдохновение и отдых; одни и вовсе «меланхолические» - навевают грусть, тоску страшную и уныние беспросветное…
А есть и зловещие - те, что вызывают жадность, зависть и всякие прочие людские лиха.
Но есть и феерические – маленькие мирки – мистерии,содержащие ночные светящиеся и прозрачные листики, бабочек и цветочки, фей и эльфов, единорогов и воздушные замки…
Вот в последнее мать странным образом безоговорочно верила,как ни во что другое (что, наверное, было самым увлекательным в ее манерах)! Этой сказочно-волшебной тематике были посвящены все ее вышивки, стихи, рассказы и рисунки: как часто бывало, сядем рядышком в моей комнате при унылой погоде (я и мама, при грозе плаксивой какой-нибудь) и начнем самовыражаться через бумагу с карандашами и свою фантазию;
пока у меня криво и по-каракульски выводились лохматые(во всех пониманиях этого слова, уж это точно!) пираты с злорадной усмешкой,озаряемой рядом кривых зубов всех цветов и направлений – она старательно и с легкостью изображала выточенной фигурки принцессу, в розовеньких (до невозможности..) нарядах;
порою я все свое вдохновение самозабвенно передавал накакое-то ажурное и расплывчатое чучело, с упованием именуемое мною «жутким, но справедливым Бабайкой – мама с многочисленным восторгом показывала мне только что сотворенные психоделические пейзажи, неизменным персонажем которых был радужный мост с бегущим по ему белоснежным Пегасом (либо единорогом);
а когда навевает что-то грустное, я малюю чистосердечную плаксу, или буку (подсознательно все равно, хоть буку) – мама,задумчиво выливает свою грусть на восьмом чуде света, которое она кличет «замок осени», с романтичным рыцарем на коне или (ну придет же иногда в голову такое!)красивого вампира, глядящим загадочно в тьму и свет луны и сжимающим в руках розу!...
Да, розы, объятия под звездами, романтические прогулки возле моря, влюбленные охи и ахи, пафосные вечные клятвы в лебединой Любви… –все это, казалось, создано для маленькой впечатлительной девочки, именуемой моею матерью. Более того – всегда был убежден, что все это родилось вместе снею, а средневековая эта вуаль всякой девчачьей слезной, мечтательной чепухи только и считалась ею «самым сокровенным и необходимым».
Все бы хорошо, но (я тут причем,спрашивается?...Эх!...) порою мне становилось противным выслушивать мамины любовные сочинительства о люлях-поцелуях, таинственном маге, который не задумываясь, мог сорвать облако с неба для «дамы сердца» (ох, как приторно звучит, но и это - жизнь!...), преданном и добром единороге, храбром и тщедушном грифоне, мятущемся драконе, робком призраке, внимательной и искренней русалке, всегда готовыми стать лучшими друзьями для «тихой, задумчивой девы»….
Все чаще мне приходит на ум догадка, что этой «девой» была сама моя простая и чудная мама Глядя на нее, никому не могла в голову прийти мысль о том, что «принцесса», которая всегда любила (ну с кем не бывает, особенно с женщинами!...) попроказничать, пошутить, рассказать свежие сплетни и новости,глядящая на мир, казалось, сквозь радужные очки и по-детски радостно встречающая каждый миг, скучает и сильно напугана, взволнованна и (я бы даже сказал) разочарованна; потому, что отец, несмотря на все свои самовнушения относительно этого, почти не уделял ей того внимания, которое она ждала: красивые и сильные волнения и ощущения она получала от общения с нашими зверюшками,игрушками, творчеством и книгами;
замок, хоть и не загружал ее нещадно обязанностью заботиться о себе, но все же вынуждал с осторожным любопытством готовить блюда,помогая повару (тем самым делая праздник его душе, разочарованной скудной и серой кухней) и беспрестанно жалуясь на огонь (который мать, не лишне сказать,тоже избегала миллионной дорогой, как букашек);
порою маме приходилось и самой-одинешенькой прибираться в замке или жалобно ныть над сломанным шкафом, потреснутым сервизом, капризным фонарем в саду, временами взвывая на все лады (верный знак того, что на всем этом таки умудрялись появляться насекомые), призывая верного дворника или дворецкого;
и отец, вечно чего-то себе мнительно выдумывая насчет «ужасной загруженности работой», относился к этому с безразличием, даже каким-то непонятным облегчением (словно мать ему быстро и давно уж надоела и хорошо, что ее проблемы спихнуты на кого-то, но не на него… А ведь обидно такое осознавать!...).
И вот так подумаешь – уже и с радостью вслушаешься в мамины монологи и рассказы, с трепетом и благодарностью посмотришь на ее рисунки, картины и платьица для фаворитки-болонки; с наслаждением будешь осознавать себя ее буквально единственным стоящим собеседником
И что удивительное я всегда замечал в моей матери: при таком обожании своей персоны слуг, при красоте, сводящей их с ума, она совершенно не умела подлизываться и кокетничать (ну, каюсь за нее – иногда бывает, но только когда что-то сильно не получается, не более!). И одевалась онане для лоска, а из (это по ее вот таким вот словам!...) «иногда занимающей и поднимающей настроение традиции»:
вставала в простодушной просторной ночной длиннющей рубашке, украшенной ее любимыми белочками, с только способной на такое материнской трепетностью подхватывала меня с кровати неподалеку и давай строить из меня барышню-душку – умывала, стригла, одевала меня в кафтанчик и мерзкие шелковые штанишки,
умащала едкими и до тошноты ароматными кремами и духами, потом еще причесывала, завивала волосы по всему разряду (вот только бантиков не цепляла, а жаль! Хэ-хэ!...) и наконец, вылив на меня добрый ушатвсяких «солнышек»и «лапочек», потискав меня в объятиях и еще раз умыв поцелуями, отправляла меня наконец, с обязательным пирожком и игрушкой, к уже лопающимся от нетерпения Параске с Палажкой (как я их хорошо понимаю в этих ситуациях!);
те, покорно проглотив ее горячие наставления «следить за жемчужинкой (ну, это - за мною)», уходили, а она могла заняться своим туалетом, оснащенному по последнему слову моды и необходимости. Она вначале тоже умывалась, нехотя переодевалась из «белочек» в феерическое белоснежное пышное шелковое платье с красиво отделанными рукавами, воротником и узорами.
В комплект к нему обычно входили изящные туфельки из белейшего бархата и в тон им зонтик, маленькая сумочка (содержание которой строго было всеми ключами от замки, колокольчиком для вызова прислуги (читайте– друзей и помощи!) и какой-нибудь мелкой вкусняшкой для животных, малюсенькой книжкой).
А вот о драгоценностях мама особо не заботилась – ей вполне отменно шли крохотный кулон с жемчужинкой и великолепно оформленные часы(по своей красоте имеющие право свободно называться и браслетом!).
И прическа у нее была простая, но очень элегантная –глади с локонами (интересно даже себе представить такую диковинку!..) и пышной челкой темных волос, нередко украшенных заколкой в форме белого бантика.
Ввиду своего по-детски светлого и чистенького,благородного овала лица, зеленых интересных глаз и милых щечек, мама не нуждалась в косметике и легко обходилась нежно-бежевато-розовой помадой и слабой тушью, с размахом подчеркивающую ее большие пушистые ресницы.
Вот и все ее нехитрые (и хорошо, что больше щедро подаренные природой) тайны обаяния! Да, но именно они являются главным достоинством нашего замка...
