Драка

…От реки на взгорье и по нему видны дома, уже верхушки их, старые рубленые, похожие на торчащие в сочной зелени грибы. Деревня утопает в траве и кустах сирени. Иной бы увидел в этом красоту, другой запустение. Высохнет трава на корню, и по сухой осени, либо весне гореть ей от неосторожного окурка или злой прихоти, гореть тогда и домам в закустьях – тем заброшенным, заколоченным, пустотелым и едва ли живым со старухами, которым «не-в-мочь»…
От дороги к реке, к самой бане спуск тропинкой едва заметной, он пологий, но идти надо огородом, сперва мимо огромной липы и парника, потом между двух шматин высаженной картошки, которая только недавно дала росты, но уже окучена, и огрызки зелени недружно торчат из длинных рыхлых борозд.

- Ишь, вышагивают… Нет, без драки не отступят, по рожам видно - развлекаться идут. Еще и бабы эти… Перед ними пофорсить! – расстраивается Лешка-Замполит за неумных людей, идя лениво, нехотя.
- Не бзди, Макар, я сам боюсь!

Петька-Казак переступает часто, нетерпеливо, будто радуясь прекрасному дню, солнышку, зелени и предстоящей работе, едва не роя землю ногами, словно застоявшийся молодой конь, и тут же упрашивает Седого «не мешать».

- Седой, ты не встревай, дай разогреться, лепи стороннего, будто мы тебе едва ли не чужие.
- Да! – соглашается Замполит: - Уговаривай нас и их полюбовно разойтись. А начнут за спину заходить – клюкой их по кумполу!
- Смороду не поломайте! – роняет Седой. – Элитная!

Седой выращивает черную смороду ягодинами размером с большой ноготь, по вкусу напоминающими виноград. Есть о чем беспокоиться. В земле поковыряться любит. В огородничестве развлекает себя тем, что проверяет как соседится клубень картофеля с другими съедобным и полезными: лопуха, чертополоха, иван-чая и прочими. Осенью, видя результаты, становится не в меру задумчив, рассеян, что-то лихорадочно записывает в своих тетрадях...
Все трое разом останавливаются у насыпных строго отмеренных гряд – они в стороне, самое удобное месте; где тропинка, уже не стесненная картофельными бороздами, вытекает на широкое, и можно разойтись даже вчетвером. Петька-Казак роняет нож в траву, а Лешка-Замполит аккуратно ставит ведро позади себя, и легонько отпихивает, опрокидывает ногой.

Встречные берегут туфли, спускаются гуськом, один за одним, мимо огромной величественной липы, неказистого парника, и вот ниже, по тропинке натоптанной в распаханном, что делит огород пополам…

Лешка-Замполит, пистолетчик, если не божьей милостью, то собственной настырностью и вьедливостью - это уж точно, настоящий идеальный для стрелка момент видит по-своему, как мечту всякого пистолетчика – мастера скоротечных огневых контактов; свою вытянутую вперед руку, и движение, наплыв… «Видит», как складываются и падают перед ним, а он, разворотом перезаряжает обойму и добивает контрольками в голову тех, кто шевелится.  Прочувствовал это так явственно, так зримо, словно состоялось только что. Даже крякнул.
- Эх!

И Петька-Казак видит свое, собственную картинку; как проходит с ножом всех этих неумелых людей, но в отличие от Замполита, ему уже не надо оборачиваться кого-то добивать – это пуля-дура, а граната – идиотка, но нож, практически любой нож, умен в его руках. И успел помечтать, какие интересные ножи могут оказаться у этих людей…

Казак действительно прошел бы всю цепочку с ножом за несколько секунд, и первые только падали бы навзничь или опускались на колени, когда в последнего уже входил злой метал, рубя печень или отыскивая сердце…
Давно ли их учил Седой, давно ли учили его самого, показывая перемещение «наплыв», когда надо взять «языка» на открытом пространстве и расстояние до него в 30 метров. Суть двигаешься ровно, семеняще, без кача в стороны, но особо, чтобы не было малейшего «вверх-вниз», словно набегаешь прижавшись головой к ровной скользкой поверхности, а по мере сближения с противником сжимаешься – собственное «пятно» никак не должно расти. Проверяли на себе, чтобы знать, если вдруг столкнешься с схожей, но вражьей школой, даже на подготовленных действует пугающе и дезориентирует (только что было далеко, а «приплыло» и уже рядом), скрадывает расстояние, не предоставляет возможность выбора цели, пожирая столь ценное время, когда наплывает несколько и не успеваешь ни на что решиться.

«Человек ориентируется на максимальную агрессию движения - а она в большей степени при приближении имеет движение «вверх-вниз», и «пятно» растет. Связано с инстинктивным. Пробуйте! Движение полубоком…» - учит быть может в это самое мгновение кого-то знаток «старой школы»…

А Леха мог бы отстрелять это «детское упражнение» - линейку, и ничего не изменило даже если бы у всех, кто подходил, пальцы были уже на курках… Но сейчас оба стояли и чувствовали себя, словно голые, спешили определить «главного», которого в идеале надо было «сделать» первым. Ведь каждая группа, даже самая дешевая – это подразделение со своим уставом и собственным центром. Наперво надо бить в «центр»…

- - - - - - - -

ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):

/Соловьев М.Н., личный архив, письма неизвестного друга, предположительно 1906, фрагменты/:

«Я со многими знаком накоротке, и уже позволяю иногда себе шутить рискованно, опоскольку и сами они шутить любят. Вот давеча выдавил из памяти своей строку летописи: «И встреч им вышли крамольники, в знак полной покорности судьбе и позволения делать с ними что хочешь, неся каждый топор и плаху…»
И знаешь, какой строкой, вымаранной и исчезнувшей в наших знаниях, в тот же миг, не смутившись, ответил мне наш дремучий «лапотный крестьянин»?
«С видом покорным встреч вышли крамольники - с плахами и топорами, и приблизившись, метнули плахи тяжелые и взялись за топоры острые…»
Если бы только это! Тут же он показал мне, как было дело или, прости, как оно могло быть. Плаха, на которой удобно колоть дрова, прижата к бедру под правой рукой, топор в левой от себя, держится не за топорище, а как бы протягивает – на мол, бери и руби меня! вид покорнейший, и вот он внезапно крутится вокруг себя, бросая плаху, что греческий атлет мечет свой диск, та летит далеко, и он летит вперед, ее догоняя, но та, упав на дорогу, принимается куляться, и не вижу как, но в сей миг куляется их уже две - это он ее рассекает надвое, и столь ровно, что мне никогда не разрубить – половина к половине...
Мне пригрезилось – что бы понаделали такие плахи в ряду воинов, в какую бы броню они не рядились, и пригрезилось так явно, включая то, как среди них, воспользовавшись замешательством, средь сделавшейся оторопи работают свое кровавое вараги той ловкостью, которую проявляют на своих игрищах и привычкой, какой работают в лесу. И все это увиделось мне так явно, что самого пронзила оторопь, зацепенел и с трудом сбросил с себя этот морок. Варага понял, но не усмехнулся, чего можно было бы ожидать, а неожиданно сказал, как подумалось бы с боязливым, если бы только они умели бояться, уважением в голосе: «А ты, дядя, умеешь резать пласты времени!» и спустя миг, словно проговорился: - «К Оттону бы тебе!»…
Так впервые услышал я про неведомого мне прежде Оттона…
Еще скажу, что нагнал ее как-то семеняще, так что ног не видно, так они иногда бегают, делаясь при этом словно меньше. Не бросая плахи, я к их смеху пробовал бежать так же, но всяк раз получалось; ноги цепляются одна за другую с понятным обидным результатом. Ты меня знаешь, продолжаю упорствовать, ноги сильно устают, едва хожу, и тому уже не смеются, а помогают советами и спорят друг перед другом – у кого лучше получается или кто правильнее делает. Впрочем, это как дышать, ведь каждый дышит по-своему…
У каждого свой топор, подходящий ему по весу и силе, встречал и вдвое, раз один против другого мерились, кованы тонко, и отточены так, что стругают иногда ими как ножом и с маху разрубливает такое, на чем любому другому увязнуть. Рукояти же на ладонь или две длиннее обычного и дерева более твердого, так например, клена, и так слышал, что из корня ценят больше, чем само железо, готовые на такую, если сложится естественной формой, да ляжет в руку, не жалеючи отдать несколько топоров. Этим пользуются окрестные крестьяне, потому как сами варага вредят дереву с большой неохотой, считая первейшим дуб, следом – яблоню, клен, липу, и только ольху, иву и осину рубят в любое время года, березу же неохотно и зимой, а сосну и другие хвойные лишь зимой, когда их колесный календарь сдвинется на зиму, пройдет та спица, что зовется Урга…
Еще показали мне, как с двумя топорами пройти злую толпу не нанося смерти и тяжелых увечий, потому как оскорбление нраву может быть излечено, но убийство всегда требует отмщения. Топорище заправляют в рукав, а когда руки опущены, топоров не видно, лезвие в руке острым к верху и бьют тором вперед, и подставляют топорища, которых не видно, и обухом бьют сверху вниз и в стороны, колют носком, но получается неглубоко, и режут, подсекают лезвием снизу, и все это так быстро и неразрывно, что походит, будто это работают поршни у паровоза, когда он взял разгон, двигая тем колеса…»

(конец вводных)

- - - - - - - -

- Стоп, паря, - выговаривает Петька-Казак тому, кто идет первым: – Дальше – карантин!
Стоят, некоторое время разглядывая друг друга. «Ситянские» с брезгливым любопытством, как на всяких неумных пьянчуг, принявших на грудь для храбрости. Казак с Лехой смотрят наивно. Петька держит руки, чтобы видели: в одной пусто, в другой – нет ничего. Седой пристраивается у своих кустов смороды, словно он здесь ни причем, будто все, что произойдет, его касаться не должно.
- Чего в перчатках?
- Сифилис! – не моргнув глазом, заявляет Леха за Петьку. – Самая последняя его стадия! Нос подклеили, остальное кусками отваливается. Он и в бане так парится, чтобы собственные детали не растерять, подлюка! – как бы жалуется на Казака.

Петьку степенным не назовешь, и знай он собственный рок, наверняка бы его извратил хотя бы из вредности, не ставя над собой и рядом с собой ни черта, ни дьявола, ни ангела, ни бога, кроме как по краткосрочному договору с кем-нибудь из них, с битьем по рукам, либо пожатием, в которые прежде плюнут. Петька-Казак трет нос тыльной стороной кисти - под носом становится грязно. Шумно набирает больше воздуха в легкие, чтобы в следующую минуту-две выдохнуть - разродиться подбором, с которого Лешку-Замполита, считающего себя человеком бывалым, а ко всякому завернутому словцу привычным, проберет оторопь. И из многого поймет одно – Казак оскорбляет пришедших, но так, что придраться сложно, а уйти нельзя.
Впечатляет ли недостаточно, способен ли по достоинству оценить не осталось? Не оказалось фенолога или человека «сходившего к хозяину», но витиеватую речь Казака не оценивают.

- Блатные, что ли? – вяло спрашивает один, должно быть кто-то из самих братьев Ситянских, без удивления, делово, не ожидая ответа, как положено человеку сильному и предводителю, и не вдаваясь в рассуждения, отступает назад, пропуская «своих»…
- Прорезался голос соловьиный в рыле свином – надо такому случиться! – едва успевает удивиться и обидеться «пустышке» Петька-Казак. - С виду мокрая курица, а, смотри, как петушится, чистый козел! – дуплетом вгоняет обиду Петька, выводя