чей-то «птичий», либо «скотский» характер из равновесия. - Стой, конь бздиловатый! Считай разы! – орет Петька, прощупывая ударами чье-то «орало»…
Полный зоопарк! Петька – повергатель смыслов. Вот легко перышко, а на крышу не забросишь... Петька-Казак таков же – прилипчивый, не стряхнуть, не избавиться! И обратное – вот он рядом, а не ухватить, словно меж пальцев протекает. Порхает, и в любой момент готов смертью ужалить. А нет, так пугнуть столь ярко, что закусишься на всю оставшуюся жизнь - на мир тебе теперь так и смотреть - в прокушенную насквозь губу.
В разведке дракам не учат (если дошло до рукопашной – грош цена группе и ее командиру!) - зато нарабатывают множество способов - как снять часового или «взять языка». В «старой школе» большей частью исключительно «по старинке» - кулаком в голову или, если требуют, «полным бережением» - в обнимку, там и здесь никакой честности, никаких соло. Двое, а лучше сразу трое (чтобы с гарантией), зажав, пеленают одного. А нет такой возможности, так опять же кулаком в голову, да «в залом», уложить так, чтоб землю жрал, ни о чем о другом не думал, и – в «пеленки». Но по крайностям только глумить и качественно, если кулак крепок – кулаком, эстетам, берегущим собственные костяшки, основанием ладони, а то и «по-женски» - ничуть не хуже наотмашь с протяжкой по всем нервным окончанием, коих на лицевых множество, ладонь мужская тяжела, и шок обеспечен. Но от первых двух можно получить калеченое или того хуже, к личному везению «языка», а третьим мало кто пользуется. Очухается – значит, поживет еще немного, до конца потрошения на информацию.
Вот и сейчас, когда пошла кутерьма, пара «левой руки» (всякий бы заметил) дралась как-то «неправильно», фактически работая привычное, парное: один выхватывал, «примораживал объект», второй – «глумил».
Первый «походовый» не озадачил - глядел рублем, гроша не стоил… да и второй в ту же таракань… Не жди хорошего два раза подряд, а тут подфартило. Получилось как «по писанному». Одного ухватил Леха, повернул на Казака, тот ударил наотмашь тыльной стороной кулака в пятый позвонок, и Леха тут же уронил тело слева от себя, чтобы не мешало дальнейшему. Второго – субтильного сложения - зацепил, вывел на себя Казак, не дал ни ухватить, ни ударить, спутал руки в перекрест, а Леха «сделал его» в темечко. Строго дозировано ударил – тут чуть сильнее и точно заимеешь «холодного». Еще не увлеклись, как это бывает, работали школьно – старались «глумить» качественно, но с недобором, строгой оглядкой на «выживет – не выживет».
А вот дальше пошло не так… Следующего, очень крупного, едва ли не вдвое тяжелее себя, Казак поддразнил: нагло выставился против него всей своей тщедушностью, пропустил мимо, обидно наподдав ногой в зад, а Леха, в сей же момент, скользнув за спину, подпрыгнул и ударил со всей дури сцепленными руками куда положено, пробивая мышцы и жир, вроде бы обездвиживая. Но здоровяк, выгнувшись перед Казаком, разбросал руки, пытаясь ухватить…
Хоть и говорят, что «на кукиш купленное не облупишь», но опять срабатывает. Петька-Казак знает множество приемов, как взять «фраера на понт». Вот он опять пододвигается бочком, кривораком, несерьезные лапы свои держит, что клешни – вылитый борец сумо веса воробья. Против бугая, хоть тот и пошатывается, выглядит это смешно: все равно что суслик прет врукопашную на медведя, или заяц в период собственной весенней случки решает пободаться с лосем за права на лосиху, чье время вдобавок приходит осенью, и даже та мало понимает в чем суть вопроса.
Петька-Казак, помня наказ – безвозвратно не калечить, борясь с собой, с трудом избегает сиюмоментного желания свернуть здоровяку коленку на сторону, не тешит разнообразием, опять и опять бьет «сдвоячка»: сцепленными вместе руками промеж лопаток, прослеживая Лехин досыл в печень, правит детине и «вторую надпочечную».
- Этот баран – добрый был человек, - с придыханием вставляет реплику Леха. - Не надо бы его так.
- А как? – вскипает Казак, ломая привычные традиции работы, бросается в схватку с криком: – Дайте мозга жопу мазать!!
Все разом взбутетенилось…
Что бы ни происходило, но настоящее, не любительское, происходит молча, и от того более страшно. Орут, когда развлекаются. Нет ничего более выразительного, чем молчание. В действии ли, когда каждое движение его подчеркивает, в статике, когда его подчеркивает суетливая неуверенность того, против кого это молчание направлено. Уверенный смотрит в глаза. Но не в сами глаза, а дальше – сквозь них, сквозь человека, как сквозь некое событие, сквозь свершившийся факт… Окрик не приветствуется, восторженный ли, пугающий. Зачем пугать, если все равно надо бить и бить надежно? И чему восторгаться? Своей работе? Так она работа и есть, не развлечение. Порой скучная, порой страшная, но всегда творческая. Каждый раз по-иному, но всегда молча. Молча пришли, молча сделали и также ушли. Это в идеале. Не всегда получается. А в быту и вовсе!
Эффективная драка не имеет ничего общего с эффектной. Обычно она грязна и краткосрочна. Там она крутит свои пируэты с разорванным до уха ртом, приседает с разбитой мошонкой, запрокидывается с выдавленным глазом, сучит ногами по земле…
- Расступись грязь, навоз ползет! – орет Петька, заводя себя и других на мужицкое.
Дальше совсем «не так». И здоровяк падает неправильно, вовсе не туда, куда определяют, тело его, выполняя какую-то остаточную команду, умудряется сделать два шага и завалиться поперек тропинки, еще и выпластать руку, да ухватить ею Леху за ногу у самой стопы. Лешка-Замполит «уходит» в матерщину. И начинается действо уже не красивое, а безобразное, с топтанием гряд и беганьем друг за дружкой по бороздам картошки, уханьем, обидными репликами… Как бывает, когда позабыв про все свои навыки, сходятся по пьяной лавочке на кулачках русские мужики, чтобы потом, уйдя в окончательную обиду, выломать кол или жердину, да отвести душу, разогнав всех. Тут только один показывает свою испорченную городом сущность - Ситянский поворачивается спиной и пригибаясь, будто ему целят в спину, бежит к машинам. И бабы, как это принято, взявшиеся визжать в полный голос, потом (как вовсе не принято) вместо того, чтобы по вековому русскому обычаю броситься разнимать и спасать самое ценное - своих мужиков, вдруг затыкаются, словно им разом суют кляп, и трусят туда же в своих неловких туфельках. Значит, не верные подруги, не спутницы по жизни, а шалавы на час.
Тот, кто дезертировал, у машин останавливается, застывает, как вкопанный, и в ту же секунду словно сдувается, начинает оседать, а «Пятый», которого вроде и не было там – чистое же место! – стоит над ним в рост, осматривается. «Подруги», так и не добежав, снова берутся визжать, но уже не столь качественно – задохнулись. «Пятый» делает шаг в их сторону. Достаточно, чтобы заткнулись, забыли про машины, вещи и потрусили по пыльной деревенской дороге мимо заросших дворов и заколоченных изб в сторону откуда приехали.
На грядах меж тем разворачивается нешутейное.
В разведке дракам не учат, но самообразование не запрещено.
В секциях требуют, чтобы каждый удар был осмысленным. У варажников требования противоположны – думать никак нельзя, мысль тормозит действия, но еще более тормозит анализ своих ошибок, судорожный поиск решений. Чего решать-то? Удар кулаком естественен, как дышать, как сплюнуть горечь, а тело лучше про это знает, надо лишь «отпустить» его. Отправить себя по наиболее привычными естественными ему движениям, и то что осваивается в спортзалах, будет им тут же позабыто. – экзотика движений не для прозы жизни. Ударишь вражину, не как бил в «грушу», а как косил траву, по той же дуге, повторив траекторию тысяч и тысяч движений, а опрокинешь от себя ладонью под подбородок, левой придержав талию, как работал веслом на тяжелом участке реки, а если бросишь, то так же, как перекидывал копенки вилами в сенник или же метал одонки, а поймаешь на движении и «поведешь» его, то как делал это с более сильными еще с первого своего поясного ножа на столпах детских, что были едва по колено, потом тех столпах, что скрепили восемь стен твоей варажи, и в игрищах великих празднеств - столпах на воде, что в затоне у мельницы, или первых своих пятисекундных поединках «один на один», где, вдруг, не зная, а «утанцуешь» друга, а еще… Да разве все расскажешь?
И так получится, что едва ли не во все случаях, на непонятное, на тяжелое, на выставившееся, прущее на тебя, отработаешь «восьмерочкой», ни о чем не думая, но всякий раз мимолетно удивляясь делу своих рук – вроде бы не хотел, вроде бы без усилий, вроде как просто отмахнулся, вроде само получилось, а вона как… скрутилось дерево, пошло трещинами, уже и выворотень – куда его?
А удар кулаком естественен, но равно естественен удар ножом, когда речь идет о войне или событиях непримиримых.
Унзатые раны хуже полосованных, у Петьки таких нет. Сошел бы за дворянина-дуэлянта, но века этак едва ли не 15-ого, до недоразумения, которое ввел век изящества и излишеств им составляющих, где шпаги еще имели режущую кромку, дуэлянт истекал кровью многочисленных мелких ран, потом валился в обмороке, и победа приписывалась противнику, который от потери крови сваливался позже, потом приходил лекарь и отворял обоим кровь, чтобы скорее вылечились. Некоторые выживали…
Петька не варажник, но естественен, дошел инстинктами.
А вот Седому сбрушиться бы по-варажьи, и сразу бы «прибрался», пусть бы ободрав кожу на руках, а он не стал, вынес своего никак не «скоробогаточкой», а чем-то не имеющим название, но описанием получается так: «перехват одной рукой за «чувствилище», отчего тот сам тянется вверх, перенос центра тяжести, с чего остается только «помочь», с чего летит далеко с кувырканием, и без последствий, но только если место ровно, если втянет в себя руки-ноги, что редко, и будь камни - «сдуется», а будь стена, получится наглядно - впечатается ногами вверх, и тут не смотри какой липкости характера, ни за что не удержится. Но на мягком с подобного встают относительно легко, не сделав ревизии всем костям, а здесь мягче мягкого, здесь грядки, и потому Седому пока что не сидеть верхом, не бить в морду, выговаривая – уча неумного человече правильным формам русской речи.
Тому ли, что…?
Торон – прямой удар.
Торонь – ураган, серия ударов и приемов.
Торочить – вязать, в том числе и приемами.
Торони – скрывайся, ставь защиту.
Торопань – топчи, дави…
Да и драться положено на «торопище» или «торпище», и с него же не отпускали, пока противники не замирятся, пока не остынут, не попью родниковой, не доверят спиной повернуться, да на спину друг дружке плеснуть холодненькой, и вот когда с этого рассмеются, тогда поединок закончен, не раньше. И если с одной чаши выпил, то уже едва ли не побратим. На торопище идут не затем, чтобы драться, а затем, чтобы примириться, в том был его смысл.
А нетерпелив, отсюда и - «торопыга».
И что тут непонятного хотя бы по звучанию? Всяк русский, кто даже не слышал этого слова прежде, его поймет. Ну, и куда вы, мистер Торопыга со своим «урамикатсуки» на «сука-бля-вамо»?..
А есть еще такое – «робовать» или «робошить», но обращенное отнюдь не к равным, а том
