От автора:
«…Но только варага, мужики того рода, что назывались промеж своих «Вязевские Кровушки», а до времен новейших жили за Малой Пятчихой, хвалились, что будто есть у них тексты от самого Аники-Воина, а в них не то, что о нем говорено, а то, что он сам о себе сказал…»
Про каждую старую войну новые сказки сочиняют. Про ту, что есть, что сейчас идет, сказок нет, и не удумаешь. Близко слишком, чтоб врать красиво. Нет в войнах красоты.
ХХХ
У каждого своя правда, и всяк ее в себе держит, пока не сдохнет она там. Как спрашивать, когда делиться не хотят? Только в ухо, да в рыло. Два раза в морду бить, да не убить, кем надо быть? На этом деле и возраст во мне заматерел.
Один проходялый смотрел-смотрел восторгался, нахваливал, свою правду сунул - сторговал. Князем сказался, княжьего насулил, но цену назвал дешевую:
- Делай, что хош, но до времени!
- А после?
- Пропадай, либо исправляй!
На том и уговорились. Пошли отрезаться доли с напуском – жри всяк по себе! Врагов себе определил – жить много легче стало. Раньше вспылишь, убьешь, потом тошно. После каждого нового словно объевшись – два дня соловым ходишь. Привычки еще не было. С тем в рать подался.
ХХХ
Хоть и говорят, что гром божий не так страшен, как ратные барабаны, усомнился. В иные времена только страх душу и держит, без него, точно помер бы… Только шкура в штурм идет, а душа не знамо где – отлетела с испугу. Делаешь свое дело, словно лунь – одна оболочка работу исполняет. Головы вдрызг, что арбузы спелые. Тела навалом, карабкаешься. Первая рана, что не по душе, не по личной правде, а по приказу, легка видом, страшна сутью, вот наорался-то! Непривычно. Как ковыряли, доставали, не помню, но лекарь сказал, что одной ногой был уж «там». Жалко, в беспамятстве был, не разглядел – какое оно… Всякое болтают, не верю никому.
Умирать, это точно знаю, с лица начинают. Первым делом оно мертвеет, как пистоль видит и глаза над ним. Глаза не обманывают – из глаз в глаза знание перетекает. И, чтоб ни говорил, ни врал в тот момент, уж не слышат – смерть в глазах. Мало кто может лицо удержать. Раньше судьбу в кулаке держишь, теперь на кончике пальца она. Жизнь – воробушек, шевельнул, спорхнет…
ХХХ
Только воевать не скушно, остальное все маята. Если бы не войны, не знаю, что бы и делал – от всего отпал. Придешь в село, где рекрутов набирают, поспрашиваешь тех да этих, потом скажешься племянником, что в младых годах в лес ушел и там безвестно сгинул – они, верят и не верят, но рады, потому как на долю мурашью не метишь, а, напротив, готов подменить. Отдохнешь, помолодеешь, в три ноги отпляшешь. А как еще, когда телу тесно, а душе широко? Где был за столом, на лавку вскочишь – и давай во все! Все горюют, а тебе веселье. Что-что, а пуговицы на мундире чистить научился, и паклевый парик содержать белее белого, волосина к волосине, и голос, в какой момент не спроси, всегда бодрый, и усы – всем усам усы, не вислые.
Новому радовался. Каждый свежей войне. Новая война – все заново. Иные раны. Уже и не копье всаживал, штыки. Переучиваться под подобное мало, всегда найдется то, что приспособить можно, старое. Руки умные, сами по себе, без подсказки орудуют, и банником отбивался, и квачиком. Война, что дом стала – роднее родного. Характеру впору пришлась. На всякую беду, как и на радость, раньше водкой лечился, теперь войной.
Рыхлости в мыслях не допускал. Растил в себе зубы по всему телу. На небо глядеть не первой важности занятье. Козырял дуракам, но себе на уме, какой приказ исполнять, так по-своему. Бывали дни нескладные. Ох, побаламутили…
ХХХ
Не все мир, как не всё и войны. Жизнь любишь за грех. То брюхо просит домашней еды, то, что под брюхом, настроем руководит – далеко заводит. Застолье любил, разговоры умные. Но вот странность: хоть с каких косточек разговор начнешь - хотя с Бога самого! – к концу все одно, на баб перетектет. Разбитные речи, соленые… Не умный станет разговор, срамной, влекущий. Словно опять контузия - все вразнос, нутро дрожит мелкой дрожью.
Так и попал. Сладка и дрожит, что мармелад. Мне такое любо. Подсел на сладкое. В жизни дуростей хватает, за каждую медаль не дают, а надо б - легче было бы полных дурней отличать. Вскарабкалась на самые плечи, угнездилась там - тащу… По первому разу все сладко, и по второму, а потом способился оглядываться, да замысливаться: а настолько ли оно сладко, чтобы жизнь на то положить? Много в миру таких возчиков – уж и приросло к ним, не содрать. Иные уж еле тащатся, а те, что на них, живехоньки и понукают. В соображение вошел - сбросил. На первого же с телячьими глазами, что на ношу уставился.
ХХХ
Честь в те времена была делом либо господским, либо девичьим. Наше? Чтобы стыдобы не было, сраму. Только мертвым отпущено срамиться бессрамно. Это сейчас, во времена новейшие, со всех, как бы, наперед отпущено – уж ничто срамным не считается – можно сказать, что умерли все. Души узкие пошли, так в щелочку и норовят, мысли шкурные. Раньше на беду миром наваливались, теперь всяк по себе, да под себя, схитрить, вывернуться. Нет больше мирских. И попы не поповские. Все не то…
В круг попал, словно в карусель, не выбраться, не соскочить. Ученики появились. То самое с них взял.
- Гуляй, голытьба! Делай, что хошь! Но до времени…
Расползлося. По жизни, мне и им равность - выбор невелик - либо мурашом рабочим, либо оводом. Оводом сподручнее, если оное под характер. Да и хозяйская рука, будто спьяну, хотела бы прихлопнуть, но не поспевает: по себе лупит - по телу, да по мурашам. Но и оводов не стало, выродились. Как так? Почему? Раньше либо мураш, либо овод. Мураши неба не видят, всю жизнь носом в землю, в достаток свой, пока туда их и не закопают. Теперь редко овода встретишь, всё – слепни. Много. Летают, но слепо, неба не различают. Мечты у них мурашьи – закопаться в достаток. Кусаем тело…
ХХХ
Душа боле малого шума не терпит, подавай непременно вселенский – за слепотой глуха стала. Чем дальше, тем глуше становится. Бомбы удумали. Человек под ними, что сопля.
Что ни война, все больше городских – повывели корень мужицкий. Иной раз думаешь – а не специально ль породу низводят? Люди ль? Нелюди? Стал различать. К каждому слову жалобятся… Изжалобили, стал на всяком, даже самом ерундовом деле, страху ихнему забор ставить. Под то – шутишь ли? – вторую моровую залили под шкуру, схлопотал за дурь новую. Угораздило же… Уже и понимаешь, что с третьего разу мужицкому корню полный кырдык будет, а ясно - следующей дури не избежать, характер такой. Загрустил, есть с чего. Не время ли? Те, кого спасал, свысока поглядывают – опять свои дела ворочают – портки сухие. Где прятались? Все поверх ползут, да с упреками. Мало крови сдал? Новой жертвы требуют. Учителя, правители…
Прибытку на войне не составишь (окромя ран), для прибытку надо сесть с теми, кто войны затевает. Много шушеры и промеж снует, с войны кормится. Преуспели. Народу перемолотили – сказать бы на сто лет вперед, но соврешь. Теперь не насытятся – доход большой. Как большая, так непременно номерная (малые уж никто и не подсчитывает). Последние две, хоть и в разно время случились, но, словно друг перед дружкой изгалялись - как бы это пошире растектись, развалиться во все свое блядство. Эх!
ХХХ
Люди не те, да и войны не те. Что окопы больше гадюками не вьются, об том не жалею, за две ходки накушался вдосталь. Прежние времена возвращаются, только войны все трусливее – не глаза в глаза. Подворотные войны стали, собьются в кодлу, обговорят все – «что кому в достаток» - и скопом на одиночного - не такого, как они… Правители – суть есть, торгаши, как проторгуются, войны затевают – срам прикрыть, мошну набить.
Обмельчало все. А покойников все больше. Уже морить научились и без войны. Мелкие уже и не упомню. Афганская у меня, кажись, уже вторая или третья? Вроде те же мутные горы. Скучно. Много где бывал – ходялый, верст не считал. Глаз замылился. Как контрачить взялся, вовсе врага видеть перестал. Убивать стал не серчая, походя. Против кого велено, против того и геройствуешь. А как тут не геройствовать, если полный чужак на той земле?
Последние купцы сильно необычные. И раньше торговали для дел непутевых, но не те, да не так. Новые глубже влезли.
ХХХ
Тыща лет Правде Русской – правде писаной. А сожженной теми, кто над писарями, сорок сороков от того. Может сладится?.. Не сладилось. Грек лукавый на правду пошел по-своему – остри уши, да процеживай. К убийству привычный, а тут палаческое дело. Гажье племя повылазило, под корень всех принялось. В сердце глянул, а уже не русское. Кто кого может, тот того и гложет. Сместилось сердце? Где его искать?
Времена друг дружку обгоняют, душ не жалеют, каждое побольше торопиться с собой прибрать. В очеред обобрали: поставили магазины – гуляй голытьба! Пропивай последнее! Подкузьмили, потом и объегорили.
Уторопились новые времена. Словам старым другой замес пошел – след путают. Складно говорят, но нескладно делают; все, что на виду, в карманы. Не так предмет видят, переворачивают – глаза у них гнилые. Чего не коснутся, все не по-людски… Может, видят, но лукавят? С того втройне мерзко. Значит, дальше все зашло, в самую суть.
ХХХ
Мертвяков перевидал – тыщи – что песок. Все в песок уйдут. Весь песок мертвячий, нет на земле места и с детячью ступню, где б человек не умер. Негде теперь ходить – прах попираешь. Тело – что? Тело можно куда угодно свезть и прикопать. То место свято, где душа отошла. Гвоздями прибита, пока не затопчут. Гвозди ж себе каждый сам кует, пока жив. Смутное дело предлагают – по характеру моему. Как знать, может я на то дело и подпишусь – собственный гвоздь сковать.
ХХХ
Всяк по всякому умен: кто до, кто после. Задний ум силен, но не к месту. Близится, когда в откуп идти, исполнять, справлять – что понаделал. Расползлися мысли, не собрать…
Что разумом поплыл, это хорошо. Ново русло надо копать. Можно ли поправить жизнь, правду говоря?..
Так теперь это дело и понимаю. С юродивого какой спрос? Кому душа его нужна – крученая-перекрученая? Какой вопрос на болезнь? Покойнее стал на душу. Сообразил, что давно с ума сбрендил – потому такой покойный. А на этой работе иначе нельзя. БЕСпокойных первых гвоздят…
