Говорят, что новорожденных детей нельзя называть именами недавно трагически ушедших родственников. Возможно из-за того, что есть опасение повторить печальную судьбу и имя, которое уже однажды не принесло счастья погибшему, обречено считаться неудачным. Как сказали бы буддисты, у имени плохая карма. За исключением родственников по прямой восходящей, умерших своей естественной смертью, дедушек, бабушек, отцов, матерей. Не знаю вот, откуда бытовало такое непоколебимое поверье в наших краях, ничего христианского в этом нет, скорее языческое что-то, но мама моя не прислушалась к упорным доводам родственников и назвала меня в честь своего недавно погибшего сына, моего старшего брата.
Она очень рано вышла замуж, и когда ей не было даже восемнадцати лет, родила двух мальчиков-двойняшек. Не близнецов, а именно двойняшек. Они не были идеально похожи друг на друга. Нет, конечно, общее сходство было. Взглянув на них, сразу становилось понятно, что они очень близкие родственники. Но и различия существовали, причём такие, что путать их не приходилось. Один из них - Николай, был коренастым и плотным крепышом, а другой, которого и звали Сергеем, был и ростом повыше и комплекцией постройнее, правда, совсем незначительно. На немногих оставшихся их общих чёрно-белых фотографиях ещё шестидесятых годов, это хорошо видно. Особенно мне нравилось фото, где они стоят по обе стороны от мамы, солнечно улыбаясь в объектив заезжего фотографа. Там мама такая красивая. И такая молодая, совсем девчонка. На ней новая клетчатая блузка, сшитая на заказ в районном ателье, модная юбка чуть ниже колен, красивые туфли, а у моих старших братьев рубахи, скроенные из точно такого же материала. Так и стоят они под раскидистой цветущей яблоней бабушкиного сада, в прекрасной гармонии с собой и ласковой весенней природой.
После восьми прожитых лет, на всех фотографиях Николай уже остаётся один. Потому что в восьмилетнем возрасте его брат Сергей утонул в реке. Была ранняя весна и по нашей небольшой речке с непонятным тюркским названием Кебеж, сплошным потоком шли огромные спиленные брёвна. Каждую весну по нашей реке сплавляли строевой лес , заготавливаемый видимо где-то в верховьях Каа-Хема. Всю зиму его пилили и рубили вольные лесорубы и бесконвойники многочисленных сибирских зон, а потом месяц-полтора скатывали готовые штабеля в реку, и до самого Енисея лес доплывал своим ходом. Серёга и ещё несколько мальчишек побежали посмотреть на это величественное зрелище. Николай в ту пору болел простудой и мать его не отпустила гулять. Вода была высокая, выходила из берегов, река бурлила мутной смесью брёвен, сучьев, талых вод, жёлтой глины и красного песка. А так как в таком возрасте исследовательский дух у детей силён особенно, то заигрались мальчишки, прыгая по неустойчивым вращающимся брёвнам, все дальше и дальше уходя от берега. Так и не заметил мой брат, что отошёл очень далеко, убежал почти на середину реки, играя и прыгая с бревна на бревно. Прицелился он и прыгнул на следующий ствол, но не расчитал. Скользнула у него из-под ног сосновая кора, большим пластом оторвавшаяся от осклизлого дерева, на секунду разошлись бывшие стволы вековых деревьев, показав мутную кипень воды, принявшую маленькое тельце, и тут же сомкнулись над его неразумной буйной головой. Спасти его было уже невозможно. Да и кого могли спасти семи-восьмилетние мальчишки? Сами живы остались, и то слава Богу! Они так напугались, что прибежав домой, до самого вечера ничего не рассказывали своим родителям и только поздно вечером кто-то из них не выдержал и всё выложил своей матери. Родители мои сразу не хватились Сергея, потому что в обычае нашей семьи были такие нередкие задержки пацанов у многочисленной деревенской родни. Особенно часто они оставались у дедушки с бабушкой, живших в самом центре деревни. Да у нас почти половина деревни была в родственниках. Пока дойдёшь из конца в конец, пока поздороваешься со всеми, пока заглянешь в каждый двор, пока выпьешь кружку парного молока и угостишься сладкой шанежкой или пирожком с капустой, глядишь, уже и солнышко зашло. Встретила мать это ужасное известие, когда пошла искать ребёнка с прутом в руке, там прямо на улице она и столкнулась с матерью одного из друзей сына, спешившей к ней навстречу с этим сообщением.
Выла она всю ночь и потом ещё плакала много дней и недель подряд. Отец поднял всех своих родственников, дядей, братьев двоюродных и троюродных, племянников, соседей, и взяв с собой керосиновые фонари и багры, они прямо ночью отправились на лодках и пешком по берегу отыскивать тело моего брата. Почти неделю без сна и отдыха прочёсывали они берега реки, дно под многочисленными корягами, глубокие ямы и омуты ниже по течению реки, но так и не нашли ничего. Слишком много леса шло в тот год по реке и слишком мутной и высокой была вода. Так и не найдено тело Сергея до этих пор. Покоится его прах, погребённый под толщей песка и ила, и никто и никогда не потревожит его сон длинною в целую вечность.
А через четыре года после этого родился я. Ранней весной, как раз во время такого же буйства холодной реки и почти в один день с той трагической датой. Маме не пришлось придумывать мне имя, оно уже давно было у неё готово. Меня назвали в честь погибшего брата, отец не возражал. С тех пор как погиб брат, он почти никогда не возражал матери. Считал почему-то себя виноватым, в том, что не доглядел, в том, что не сумел по-человечески похоронить, с этой печалью и прожил он всю жизнь. Я родился на удивление похожим на своего брата, судя по фотографиям, мы с ним одно лицо. Может, именно это и как-то примирило мою маму с потерей? Да и не только внешне мы были похожи, она очень часто указывала на привычки и особенности, которые были для него характерны. Так, и он и я были очень наблюдательны, он обладал феноменальным зрением и внимательностью и очень часто находил деньги. Эта черта в полной мере присуща и мне, мой отец очень удивлялся, когда в почти непроходимой тайге я однажды обнаружил сторублёвую купюру, потерянную, видимо, залётными охотниками и рыболовами. В ту пору сто рублей были целым состоянием. Зарплата в нашей деревне колебалась от пятидесяти до восьмидесяти рублей. А уж пятачки и десятики я добывал на мороженное почти ежедневно. Я и сейчас невольно то тут, то там замечаю купюры, мимо которых другие пробегают, не обратив внимания. Но это так, к слову пришлось. Но часто замечаю я, что иногда совершаю поступки, которые не должен был совершать. Словно я живу двойной жизнью, словно проживаю чью-то ещё одну судьбу. Может, это душа моего брата, перешедшая мне вместе с его именем, иногда даёт о себе знать?
С оставшимся старшим братом у нас была довольно значительная разница в возрасте, целых одиннадцать лет. И поэтому он всегда относился ко мне не просто по-братски, но ещё и как-то по-отечески, что ли. Он таскал меня на руках и на санках ещё из детского сада, всячески опекал меня, учил меня всему, что знал сам. А был он несомненно знающим во всех вопросах, которые касались пацанячьих дел, сделать ли рогатку, починить ли велосипед, выстругать из доски почти настоящий пистолет. По-доброму наставлял, а когда я был подростком, а он уже работал водителем, то даже субсидировал небольшими суммами денег втайне от матери. В общем, часто заменял мне отца. Изредка замечал я, что он пристально всматривается в моё лицо, словно пытается увидеть во мне что-то от своего утонувшего брата-близнеца. И видимо, замечал знакомые черты, иначе трудно объяснить его сверхпокровительственное отношение ко мне. Возможно, он тоже верил в переселение душ.
Тем более, отцу слишком часто не хватало времени на нас. Чтобы заработать больше денег для семьи, он, прекрасно зная тайгу, стал часто устраиваться проводником или просто рабочим в геологические и геодезические экспедиции, проводившие изыскания в отрогах Саян. Его могло не быть дома по два-три месяца. Потом он, как всегда неожиданно появлялся, с подарками, с таёжными гостинцами, с большими по деревенским меркам деньгами. Его огромный брезентовый рюкзак всегда был доверху набит дефицитными в ту пору тушёнкой и сгущёнкой, видимо сэкономленных им из собственного пайка специально для нас. Его винтовка-тозовка и бушлат пахли сосновой смолой, дымом костров и гарью пороховых зарядов. Отвороты его рыбацких сапог хранили в себе семена и цветы необычных горных трав и растений, а борода была густой и колючей. В первый же вечер он топил жаркую баню, парился до умопомрачения, плеская пиво на каменку, сбривал бороду, стриг волосы и потом ложился на пару суток отсыпаться. А отспавшись, принимался за неотложные дела, накопившиеся по дому за время его отсутствия. Правил заборы, перестилал крышу сарая, вскапывал палисадник, чистил подвал, прививал яблони в саду, и даже делал в своей столярке новую мебель для дома. А через две недели так-же внезапно исчезал, чтобы снова появиться через пару месяцев. Маму это очень нервировало, она не любила, когда он так долго отсутствовал, ведь в это время ей одной приходилось управляться в нашем не маленьком хозяйстве, но приходилось терпеть. Так как таких денег в нашей деревне было нипочём не заработать.
К своему младшему брату Андрею я относился точно так же, как и мой старший брат ко мне. К тому времени я уже считал, что это моя обязанность. Пример Николая был для меня непоколебимой истиной. Разница уже между мною и младшим была девять лет. Андрей родился с врождённым пороком сердца и после родов целых девять месяцев пролежал в больнице. Никто уже и не верил, что он выживет. Мы с отцом приезжали и привозили матери передачки, внутрь нас не пускали, но через окно я видел круглую братову рожицу и удивлялся тому, каким крупным он родился. Я помню, что лицо у него было белым, как мелованная бумага со слегка синеющей кожей век. Пересохшие бледные губы шелушились крошечными чешуйками бесцветной кожи. Отделение детской кардиологии находилось в одноэтажном здании во дворе районной больницы и однажды заглянув в окно, мы с отцом увидели, как моему брату ставят капельницу. Так как не заживших вен у него почти не осталось, настолько он был исколот ежедневными инъекциями, то капельницу поставили в единственное место где артерии ещё были видны, в голову. Я со страхом увидел, как медсестра вкалывает огромную иглу ему прямо в кожу темечка и зафиксировав её куском лейкопластыря спокойно удаляется из палаты. Отец, увидев это, отвернулся от меня и целую минуту тёр ладонями лицо, наверное, он не хотел, чтобы я видел его слёзы.
Он выжил и выздоровел. Вот тогда и настала моя пора оберегать и жалеть его. Возможно от болезни, возможно от чего то другого, но в детстве он был очень крупным и почти лысым. Лет до двух на его голове рос только нежный пушок, как на кожуре спелого персика. И до четырёх лет он не говорил. Причём слух у него был превосходным, все врачи отмечали этот странный факт. Бабушка беззлобно называла его «немтырём», но это было не со зла, а просто она это констатировала как грустный факт.
Нужно отметить, что со временем брат компенсирует эти детские особенности многократно. Так в четыре
