Жертвоприношение

серыми от пыли цветами.
  Иногда к нему подходили люди – бывшие соратники по Всероссийскому фашистскому союзу, закрытому  Харбинской военной миссией еще в июле 1943 года, журналисты газеты «Наш путь», также закрытой в Харбине, просто знакомые, которые надеялись найти у него слова утешений или хотя бы что-нибудь обнадеживающее. Но у него теперь не было ничего. Только это окно, подоконник и пыль на цветах.

                                                                  Глава 3


   В конце концов, решили собраться и попытаться определиться с возможным будущим. В небольшом зале редакции ежемесячного журнала «Нация» собрались многие видные деятели русского фашистского движения: Родзаевский, Матковский, который с явной неохотой приехал из Харбина, Долгов, Василенко, Болотов, Перминов, Тараданов, Кибардин, Носач-Носков, Кармилов и другие. Сидели за огромным столом, пили чай, курили и ожесточенно спорили, отчаянно жестикулируя и истошно крича друг на друга, обвиняя во всех смертных грехах.
  Константин, обычно склонный к экзальтации, любивший копировавший энергичные жесты и стиль риторики Муссолини, был молчалив и как-то странно пассивен, отстраненно слушая выступавших. Изредка он отвечал на вопросы, с явной неохотой, машинально, скорее по привычке, было очевидно, что все происходящее не вызывает у него ни малейшего интереса, скорее наоборот, угнетает и беспокоит, словно назойливая муха.
  - Надо действовать, господа! – горячился Василенко, - Оставаться в Шанхае не имеет больше смысла! Предлагаю немедленно отбыть в Америку и там, на новом месте, взяться за дело с удвоенной силой – идеи Белого мира в США разделяют очень многие.
  - Да уж, Вонсяцкий, сидя в тамошней тюрьме, непременно подтвердит эти ваши фантазии, - хмыкнул Болотов, - Америки, которой мы восхищались и гордились, больше нет. Той Америки – страны свободный  белых людей, предпринимателей, промышленников, ученых, - ее больше нет, и уже никогда не будет. Вот увидите, скоро вся Америка окажется под властью еврейского капитала.
  - Что же нам остается? Аргентина? – оживился Кармилов, - Говорят, многие немецкие фашисты тайно перебираются туда после поражения в войне. Я был там, в командировке, до войны, очень недурственно, знаете ли…
  - Чем же вы собираетесь заниматься в этой Аргентине?! – брезгливо поморщился Тараданов, - Особенно теперь, в виду краха Гитлера и всего его весьма кошерного фашизма? Сейчас уже совершенно очевидно, что все, что ныне связано с национальным самосознанием, попадет под абсолютный запрет и жесточайшие гонения, исключая, конечно же, сионизм. Отныне любая пропаганда фашизма вне закона. Что мы будем делать в вашей Аргентине? Снова лелеять в себе «обломовщину» с «достоевщиной»? Эту так называемую «русскую тоску»? Кичиться этой дурацкой вселенской широтой вперемешку с исторической усталостью? Разве это было нашими идеалами все эти годы? Мы ведь собирались строить свое национальное Завтра, открыть в себе заново Христа и Россию! А что теперь? Аргентина? Бразилия? Папуа-Новая-Гвинея? – засмеялся он своим громким, немного с хрипотцой, смехом.
  - Боюсь, все это лишние, никому не нужные разглагольствования, - вальяжно развалившись в кресле произнес Матковский, - Последние годы, а тем более Победа над Германией, принесли с собой прилив симпатий к Советскому Союзу среди русских эмигрантов Маньчжоу-Го и Китая. Мне думается, до девяносто процентов их настроены просоветски.
  - И вы, видимо, из их числа, - вставил язвительно Кибардин, - То-то вы их Харбина носа своего не кажете?
  Атмосфера накалялась, Перминов едва не сошелся с Тарадановым в рукопашной, крики, ругань, оскорбления и взаимные упреки только усугубляли и без того взрывоопасную обстановку. Родзаевский с нескрываемым омерзением наблюдал за склокой своих, теперь уже бывших, товарищей по партии, вдруг превратившихся в сборище тщеславных властолюбцев, праздных бездельников, готовых предать все и вся, лгущих без зазрения совести доверившимся им людям и самим себе. Как же это он раньше не замечал этого? Видимо от того, что он и сам был одного с ними поля ягода? Мыслями он уносился во времена своей молодости, когда они, искренние патриоты своей растерзанной большевиками Родины, клялись друг другу искренне бороться за ее освобождение до последнего вздоха. Куда же подевались эти наивные восторженные юнцы? Где сгинули они по пути в светлое завтра и откуда вдруг взялись эти уродливые, размалеванные собственным самомнением, клоуны, кривляющиеся с такими отвратительными рожами, что хочется скорее закрыть глаза, заткнуть уши и бежать от них хоть на край света пока хватит сил?
  - Новая Россия несовместима с еврейством и масонством, - снова говорил Василенко, - новая Россия должна быть национальной, трудовой и религиозной – она будет государством Правды и Святой Руси, государством социальной справедливости и православной веры.
  - Помилуйте, Михаил Алексеевич, вы считаете Церковь нашим союзником? Ту самую Церковь, которая, уже через месяц после февральского переворота отреклась от Царя и объявила революционный бунт волей Божией? Или вы говорите о той Церкви, которую три года назад создал Сталин и которая пляшет под его дудку как скоморох на городской ярмарке? – откликнулся Перминов, - России нужна новая Вера, мы должны подобно национал-социалистам Германии возродить старых Богов, ибо христианство уже выдохлось и одряхлело.
  - Ну и что? - парировал Кармилов, - помогли Гитлеру его старые Боги? А вам, видимо, уже неуютно стоять под нашим флагом с ликом Спасителя и Святым Владимиром? – он вдруг повернулся к Родзаевскому, - Константин Владимирович, почему вы молчите?!
  - А что собственно говорить? – нехотя откликнулся тот, - Все предельно просто. Иуда победил и мы повержены им в прах. Наши руки в крови наших братьев, которые теперь презирают и ненавидят нас, словно предателей, словно мы сами иуды, и мы по самое горло в этом отвратительном дерьме.
  В кабинете повисла гнетущая тишина, расползающаяся вокруг, подобно большой черной кляксе на чистом листе бумаги, пожирающей все подряд. Двенадцать пар глаз уставились на него удивленно, испуганно, как смотрят на врача, выходящего из операционной и виноватым голосом убивающего последнюю надежду.
  - Как это понимать? – недоуменно спросил Болотов.
  - Как хотите, так и понимайте, - Константин медленно встал, обвел всех присутствующих взглядом, будто хотел что-то сказать, безнадежно махнул рукой и направился к выходу. До вечера его не покидало ощущение бесполезности происходящего, какой-то тоскливой безысходности и глухой безнадеги, которая звенит в старых ямщицких песнях. Опять долго бродил по грязным шанхайским улицами и вернулся в свой номер уже затемно. В последнее время все чаще подкрадывалась подлая мысль о самоубийстве, Родзаевский гнал ее от себя с отвращением, но вечерами подолгу сидел за столом, держал в руках свой «парабеллум» и пристально смотрел ему в ствол, словно бы пытаясь разглядеть в нем ответы на все свои вопросы, не дававшие ему покоя ни днем, ни ночью. Сны давили его, как большая тошнотворная подушка, перекрывая воздух, и кажется, саму жизнь. Предчувствие близости развязки веяло холодом в сердце, и он долго молился, усердно, жарко, со слезами, пока, наконец, не засыпал уже под самое утро.

                                                                 Глава 4

  Утро 22 августа выдалось на удивление ясным, приподнято-светлым и свежим, прохладный ветерок доносил тихий колокольный звон, несшийся, видимо из кафедрального собора Пресвятой Богородицы «Споручницы грешных», построенного при активном участии владыки Иоанна. Родзаевский легко позавтракал, выпил крепкого кофе и вышел на улицу. Дышалось легко и свободно. Огромный город просыпался, подобный древнему восточному дракону, глухо рычал, ворочался в глубине своего логова, щурился под лучами яркого августовского солнца.
   Тысячи рабочих, торговцев и служащих спешили на работу, на рынки, фабрики, заводы, в многочисленные магазины и лавки, или же просто шли по своим делам, слоняясь без дела с самого утра. Шумная многоголосица, запах бензина, рыбы, свисток регулировщика на перекрестке, выкрики продавцов газет - вечная жажда жизни, перед которой не устоит никто, даже Ангелы Апокалипсиса. Ночные страхи, тревоги и сомнения, еще несколько часов назад терзавшие душу и сокрушавшие разум, рассеивались как утренний туман, оставаясь в памяти легкой невесомой дымкой, в само существование которой вериться с трудом. Воистину, блажен тот, кто сумел дожить до утра.
  Ноги сами несли его вперед, полного сил и новых надежд, взявшихся вдруг ниоткуда, возможно по чьей-то ошибке, но так кстати. Сам того не желая, Родзаевский оказался возле того самого собора, откуда утром доносился колокольный звон, перевел сбившееся было дыхание, перекрестился и вошел внутрь, в торжественный полумрак, наполненный запахом ладана. Считая себя православным христианином, он не был особенно верующим, считал это само собой разумеющимся, верил скорее в политику и борьбу, чем в промысел Божий, исповедовал разум и волю, нежели спасение души. Постояв немного посреди храма, вышел наружу и сел в церковном дворике на скамейку под тенью большого дерева, откинулся на спинку и зажмурил глаза от ослепительного солнца, уже высоко поднявшегося над Шанхаем.
  - День добрый, Константин Владимирович! – раздался вдруг рядом негромкий,  приятный, с бархатистым оттенком, удивительно знакомый голос.
  - Отец Иоанн! – радостно и в то же время несколько смущенно откликнулся он, увидев рядом с собой епископа Шанхайского, который, улыбаясь, смотрел на него, - Вот, утомился немного… - словно бы оправдываясь, начал было он.
  - Ничего страшного, - продолжая улыбаться, прервал его священник и опустился рядом с ним на скамейку, - Я и сам, знаете ли, с утра на ногах, устал – сил нет! Посижу с вами, отдохну немного. Давно приехали?
  - Неделю назад.
  Повисла неловкая пауза, разговор явно не клеился, но и уходить никому не хотелось. Они не были друзьями, встречались редко, скорее по обязанности, Родзаевский относился к священнику уважительно-снисходительно, считал дело церкви более второстепенным, чем политика и видел в ней помощника, но не учителя. Отец Иоанн наоборот, видел свое призвание во внутренней борьбе за христианские идеалы – организовывал сиротские приюты, посещал тюрьмы и навещал больных в  психиатрической лечебнице и уже тогда получили известность случаи исцеления безнадежно больных по его молитвам. Будучи убежденным монархистом, к фашистскому движению относился настороженно.
  Точки соприкосновения, которые могли бы сблизить эти два полюса русской эмиграции – православное самодержавие и национал-социализм - были бесконечно далеки друг от друга. Русские, конечно же, на чужбине все братья, но слишком уж разные были они – русский священник и русский фашист.
  - Что собираетесь предпринять? – спросил наконец Иоанн.
  - Не знаю, что и сказать, - Константин неопределенно махнул рукой, - По правде говоря, в нашем королевстве разброд и шатания. Из хороших новостей только эта прекрасная погода с самого утра.
  - Да, сегодня церковь чтит память апостола Матфия, который по