ведь для романа не менее важны и два других толстяка — Кавалеров и Иван Бабичев, то есть роман мог бы называться «Три толстяка II» (тогда все эти взаимные претензии и покушения — домашние, семейные дрязги). В «Трёх толстяках» толстяки — правители, эксплуататоры. Этим их содер-жание исчерпывается, они никак не дифференцированы, не индивидуализированы. В «Зависти» правителем является Андрей Бабичев, он — наследник предыдущих (дореволюционных) трёх толстяков. Что же объединяет этих трёх толстяков, в этом романе? Сосредоточив внимание на их дворянском происхождении (Кавалеров напоминает Бабичеву, что тот — дворянин), мы, видимо, упустим более важные аспекты ситуации. Здесь три толстяка представляют общественное сознание (в социологическом плане надо же как-то назвать сохранившуюся в стране часть дореволюционных образованных слоев, может быть — интеллигенция? — а Володя Макаров — выращиваемая «новая интеллигенция»). Нечто подобное гоголевской тройке из «Мёртвых душ», и так же обгоняем все страны и народы.
Андрей Бабичев персонифицирует здесь однобокое развитие этого общественного со-знания — позитивистское, механистическое. Иван Бабичев и Кавалеров — отсечённые, обло-манные ветви (об этом специально сказано, о каждом — отдельно; они отсечены как не имею-щие революционных заслуг и уже по одному этому — не вполне политически благонадёжные). А Валя, напротив, — «ветвь полная цветов и листьев» 33 .
С Кавалеровым — явным антиподом Андрея Бабичева, так же ясно, как и с самим Ан-дреем Бабичевым: Кавалеров — поэт, витающий в облаках высокой культуры в полном отрыве от мерзкой действительности, вроде убоя скота и утилизации образующейся при забое крови.
Сложнее с Иваном Бабичевым. Оказывается (Олеша «Беседа с читателями»), образ, по-хожий на Ивана Бабичева, есть в рассказе «Цепь» (1929). Это — важное и поначалу просто обескураживающее пояснение. Речь идет, несомненно, о реальном одессите, вполне историче-ской личности, легендарном автомобильном гонщике и лётчике Сергее Исаевиче Уточкине (1876–1915). Прежде чем пытаться представить его на месте Ивана Бабичева (скажем, взгро-моздившимся на стол в трактире, размахивающим пивной кружкой и произносящим зажига-тельные речи), послушаем, каким его запомнил Олеша по Одессе 1910–1915 годов. Олеша пи-шет о нём, как о «великом гонщике». Одесситы же считают Уточкина чудаком. «Отношение к нему — юмористическое. Неизвестно почему. Он одним из первых стал ездить на велосипеде, мотоцикле, автомобиле, одним из первых стал летать. Смеялись. Он упал в перелёте Петербург – Москва, разбился. Смеялись. Он был чемпион, а в Одессе думали, что он городской сума-сшедший». Уточкин в изображении Олеши — маг, громовержец. Сцена его появления в доме Олеши-старшего («Великий мужчина Уточкин. Мужчина едет наказывать папу» — очередной призрак отцеубийства) — одна из лучших страниц Олеши. Здесь происходит немыслимое. Маг-Уточкин оказывается способным перевернуть мир вверх ногами, сделать невозможное возможным. Студент, которому испортили велосипед, оказывается не прав, а Уточкин, ни в чём не разобравшийся и делающий выговор ни в чём не повинному (и даже пострадавшему) студенту, — прав. Он прав не только в глазах малолетнего Олеши (да и заинтересованного лица), но и для нас, читателей, которым следовало бы обнаружить сколько-нибудь объективности. Олеша пишет: «я появился с грозой, с молниями…». Великолепны выкрики студента вдогонку Уточкину: «Свинья! Шарлатан! Сумасшедший!».
Молодой Олеша был влюблён в технический прогресс, может быть, даже сильнее, чем Горький. Для него, одессита, этот прогресс олицетворял технический маг Уточкин 34 . Когда эта детская надежда на технический прогресс стала угасать (где-нибудь между «Завистью» и «Списком благодеяний»), и Олеша перестал быть Олешей 35 …
Но пора возвратиться к Ивану Бабичеву. Уточкин немного не дожил до сорока лет. Ива-ну Бабичеву в романе немного больше сорока. Что пишет Олеша о юном Ване Бабичеве: «был мастер на все руки. Сочинял он стихи и музыкальные пьески, отлично рисовал, множество ве-щей умел он делать… Он торговал бумажными змеями, свистульками, фонариками; мальчики завидовали умелости его и славе. Во дворе получил прозвище “механик”.
Затем в Петербурге Иван Бабичев окончил Политехнический институт по механическо-му отделению… Инженером работал Иван в городе Николаеве, близ Одессы, на заводе Наваль» 36 .
Уточкин в рассказе «Цепь» — маг. О магических способностях Ивана Бабичева ещё раз будем говорить в следующей главе.
Таким образом, Уточкин в рассказе «Цепь» — это Иван Бабичев, которому предоставле-на возможность самореализации и самовыражения. А Иван Бабичев — это Уточкин в состоянии отсечённой ветви 37 , в состоянии рыбы, бьющейся об лёд: не желающий ни перестать думать, ни молчать, ни быть подстриженным под жизнерадостного Андрея Бабичева 38 .
Об этом, об отсечённой ветви, Иван Бабичев говорит брату: «Мозг моего века, … умев-ший сочинять и песни, и формулы. Мозг, полный снами, которые ты хочешь уничтожить». Иван Бабичев на шаг опережает тех, с кем имеет дело…
6. ПЕЧАЛЬНЫЙ КОНЕЦ
Печальный конец «Зависти» радовал рапповских критиков: ненавистные, отвратитель-ные, гнилые интеллигенты растоптаны, истёрты в пыль, размазаны по стенке. Восемнадцати-летний Володя Макаров, ещё ничего не совершив за пределами футбола 39 , уже одержал убеди-тельную победу.
Однако со временем в этой рапповской оценке начали проскальзывать ощутимые ноты сомнения. Чего-то в этом торжестве победителей не хватало, а что-то было, напротив, излиш-ним, неприемлемым 40 …
То, что Кавалеров и Иван Бабичев до того, как быть растоптанными (и сам Олеша, пока ещё не вполне растоптанный), успели наговорить кучу мерзостей — это ещё куда ни шло. С обывателя — какой спрос 41 ! Критика со стороны обывателя — почти то же самое, что похвала со стороны единомышленника (а, может быть, даже — как похвала, донёсшаяся из какой-то ту-манной исторической дали). Август Бебель так и говорил: «Если тебя хвалит враг, проверь, что ты делаешь неправильно».
Рапповцы правы. Змея в букете, конечно, была. И главный ущерб, который Олеша нанёс в своем романе величественному зданию новой жизни, её торжеству — это вещий сон Андрея Бабичева.
Ивану Бабичеву было двенадцать лет, когда он продемонстрировал свою способность вызывать сны по заказу. Затребованную Фарсальскую битву увидели — сначала горничная, а затем и сам заказчик Петр Бабичев. Это способность дьявола «сны золотые навевать». Вот и портвейн на свадьбе инкассатора после ухода Ивана Бабичева превратился в воду (в кабачке Ауэрбаха Мефистофель, наоборот, радует пьяниц чудесными фонтанами вина). Олеша подхва-тил дьяволиаду Булгакова («Дьяволиада», «Роковые яйца») и, прямо скажем, достойно продол-жил её.
В античном мире дьяволу иудео-христианской традиции соответствовал Гермес Трис-мегист (трижды могущественный), покровитель чёрной магии и оккультных наук, сопровож-дающий души умерших в царство Аида 42 . Важная особенность снов, навеянных Гермесом, — в них сообщается воля богов…
Так вот, сразу после Володиного сна про телескоп («сидим с Валькой на крыше и смот-рим в телескоп на луну») Олеша сообщает о том, что неодолимой знаменитой личности (во-ждю, правителю, комиссару, строителю нового общества, великану, тучному гиганту, идолу и живому монументу) Андрею Бабичеву приснилось: прекрасный новый мир повесился на теле-скопе 43 .
Собирался повеситься Кавалеров, выбирал место — в подъезде у Бабичева что ли (тот посоветовал: под подъездом ВСНХ, «на Варварской площади», ныне площадь Ногина, там по-лучится эффектно), а повесился (во сне у Бабичева) Володя Макаров.
Обличения Иваном Бабичевым и Кавалеровым — лишь комментарий к этому вещему сну об историческом тупике: «бродягами по диким полям истории он хочет вас сделать» 44 , всё будет разваливаться, развинчиваться, рассыпаться и т. д.
Сокрушительность удара, нанесённого Андрею Бабичеву этим сновидением, подчёрки-вается тем, что после сообщения о сновидении реальная борьба фактически прекращается. До этого обличали, пророчествовали, хамили, грозились погубить; противная сторона, в свою оче-редь, обзывала, грозила арестом, высылкой, сумасшедшим домом, давала по морде, арестовы-вала, допрашивала (всяческое: «Против кого ты воюешь, негодяй!») 45 .
После этого сновидения устанавливается ничем, кроме него, не мотивированное зати-шье. «Диссиденты» прекращают критику, власть перестаёт их преследовать. В оставшихся се-ми (!) главах не происходит практически ничего целенаправленного, относящегося к делу. Не считать же действием объяснение с Валей в любви — шёпотом, она и не слышала! Или обеща-ние завтра на футболе убить Бабичева; после чего Кавалеров и Андрей Бабичев сидят на стади-оне чуть ли не рядом, игнорируя друг друга. Мистификация с «Офелией» (щёлочка в заборе, подглядывание), снова подглядывание в щёлочку, теперь — во дворе валиного дома, добиваю-щий Кавалерова роман с вдовой Прокопович и две главы, посвящённые первому тайму фут-больного матча. Исход этого матча совершенно не интересует Олешу, и, по его мнению, не должен интересовать читателя, поскольку это — несерьёзное занятие. Всё, что относится к схватке двух братьев в этих семи заключительных главах романа, сконцентрировано в рассказе Ивана Бабичева («Сказка о встрече двух братьев») и в бредовом видении Кавалерова.
Предыдущие главы романа были посвящены внутреннему диалогу Кавалерова: движет ли им зависть или нет? В этих семи заключительных главах романа внутренний диалог того же Кавалерова посвящён другому вопросу: каков же итог борьбы, отражённой в романе?
Иван Бабичев («сказка о встрече») излагает, так сказать, оптимистический вариант: по-колебленный Андрей Бабичев, убеждённый ли критикой со стороны брата и Кавалерова, напу-ганный ли зловещим сном — корректирует соответственно свои действия («меняет вехи»). То-гда снова мирно зазвенят бубенцы, и тройка выберется на какую-либо, более или менее прием-лемую дорогу 46 …
Вариант Кавалерова, отразившийся в его бреду, можно сформулировать уже процитиро-ванной фразой из бреда же Алексея Турбина: «голым профилем на ежа не сядешь». Аргументы исчерпаны, надежды быть услышанным нет. Раз востребованы только саги о ботиночных шнурках, будем молчать об аромате дыни…
Чья оценка точнее — должно показать время…
Впрочем, Иван Бабичев к концу уже и не упорствует в своем оптимизме. Он предлагает выпить именно за равнодушие, за то качество, которое так ценит в себе Володя Макаров.
* * *
«Занавес закрывается. Персонажи должны сбежаться к авансцене и пропеть последние куплеты. Я хочу быть посредником между ними и зрительным залом… в глазные прорези мас-ки мерцающим взглядом следит за нами история…».
1 Возможно, единственный философ, сочувственно упоминаемый Олешей 20-х годов («Вишнёвая косточка», 1929) — Анри Бергсон (1859–1941), который бросил вызов позитивизму, господствовавшему в европейских умах XIX века. В том числе, механистическому пониманию времени Бергсон противопоставил психологическое его восприятие — движение памяти. Это — один из многих срезов, в которых Олеша заметно
