трудолюбие и уважение к старшим. Казаки бережно хранили семейные предания, гордились подвигами своих предков чуть ли не со времён Кавказской войны.
Когда я был мальчишкой, отец рассказывал мне о моём прадеде Фёдоре Ивановиче, лихом есауле, женившемся на черкешенке. Рассказывал он и о моём деде Андрее Фёдоровиче, прозванном «буйным», который с этими же черкесами всю жизнь воевал, за что и был награждён четырьмя Георгиевскими крестами. Мой дядя – Сергей Андреевич – был убит на кордоне в одной из стычек с горцами. Это произошло уже в смутные годы гражданской войны.
Я родился в самый разгар летней жары, прямо в поле. Мама говорила, что не доносила меня, и не надеялась, что я смогу выжить. Однако я рос, поправлялся. С двух лет меня начали подсаживать на лошадь, а в пять я сам уже мог держаться в седле.
В 1933 году умер мой отец. В поле ему сделалось плохо. Отец в этот день должен был присматривать за скотиной на выпасе, и, как на грех, никого рядом не было. Он скончался, пытаясь доползти до ближайших скирд, наверное, думал отлежаться. Позже мы выяснили, что отец умер от разрыва аппендикса. В том же году умерла и моя сестра Мария. Кроме неё у меня был старший брат Иван, который также прошёл войну, сражался с японцами на Дальнем Востоке, и младший брат Алексей. Ему к началу войны было только 12 лет.
В 1940 году я окончил среднюю школу. Хотел поступать в мореходное училище в г. Николаеве, но не прошёл медкомиссию. Тогда я решил ехать с одним из односельчан в Тамбовское артиллерийско-техническое училище.
В то время в большом почёте была кавалерия, по крайней мере, если говорить о сельской молодёжи, и особенно о казаках. Таким был и я (в том смысле, что был молодым, а казаком и остался, и по-другому быть не могло). Как ни странно это может показаться сегодня, но по числу лошадей артиллерия тогда не слишком уступала кавалерии. Вся, или почти вся, она была на конной тяге. Во многом именно по этой причине я и решил остановить свой выбор на Тамбовском артиллерийско-техническом училище.
Многие годы, нередко наполненныё трагическими событиями, стёрли в памяти имена тех, с кем я недолго проучился в одной курсантской группе, отмели второстепенные, обыденные события и проблемы. Из того времени остались в памяти лишь некоторые детали и впечатления. Главным образом, те из них, которые повлияли на мою дальнейшую судьбу. Повлияли косвенно, но тем не менее…
В училище за мной был закреплён взрослый вороной жеребец, как говорится, с норовом. Кличка у него тоже была подходящая – Буян. Мы с Буяном быстро подружились, хоть подпускал он к себе не каждого. Содержал я его в чистоте и заботился, как мог.
Надо сказать, что в тех частях или военных училищах, где содержали лошадей, были ветеринарные лазареты. А при них находились, так называемые, конские бани. У нас в училище это было большое просторное и тёплое помещение с несколькими кранами, отведёнными прямо от трубы. К ним присоединялись шланги. Для помывки лошади нам выдавали парусиновое ведро, примерно до половины заполненное жидким мылом зелёного цвета, скребницу и щётку. Мы подводили лошадь к шлангу, давали ей какой-нибудь корм и начинали мыть. Лошадям это нравилось, и они никогда не сопротивлялись. Помню, намылишь коня со всех сторон, протрёшь щёткой, смоешь, чуть подождешь и ещё раз намылишь. Сам тоже взмокнешь, пока накупаешь животное. Когда вода стечёт, ведёшь коня в сушилку. Это было небольшое помещение, расположенное тоже под крышей ветлазарета. Из бани в него вела высокая дверь, больше похожая на узкие ворота. Здесь лошадей привязывали, давали овса или сена, и они какое-то время стояли и обсыхали.
Вот так, одним декабрьским вечером, я пошёл забирать Буяна из сушилки. Уже было холодно, лежал снег. Я не стал садиться верхом, а взял под уздцы. Скребницу и щётку положил в ведро и вывел коня на улицу. Буян заметно задрожал на холоде, начал пританцовывать, дёрнул, рванулся и побежал. Я запутался рукой в поводе и лямке ведра, споткнулся на какой-то кочке и упал. Буян проволок меня по снегу метров 10-15. Я кое-как отцепился, потом поднялся и собрал инвентарь. Буян же резво бежал по направлению к конюшне. Я проводил его взглядом, пока он не скрылся в воротах. Тогда я не мог и предположить, что этого коня мне больше никогда не доведётся увидеть.
Я пошёл в казарму. Это было длинное кирпичное одноэтажное здание. Слева от входа располагался туалет – длинный ряд прорезанных в деревянном полу отверстий. Его соседство со спальным помещением, несмотря на наши старания в уборке, наполняло всю казарму, хотя и не резким, но достаточно стойким неприятным запахом. В тот вечер он показался мне нестерпимой вонью. Я плохо себя чувствовал, меня всё раздражало. К утру я окончательно понял, что занемог.
У меня начался жар и жажда. Заболел я, наверное, раньше, только хорохорился какое-то время, думал, что перетопчусь. А тут разом всё как обвалилось. К следующему вечеру начался бред, и я забылся. Так что встречу нового 1941 года, который стал для моей страны самым печальным в том веке, я не помню. Настал он как-то незаметно. Но, как выясниться позже, это будет не единственная его неожиданность.
Из военного лазарета меня отправили в инфекционную больницу. Проблема моя оказалась вдвое хуже: врачи обнаружили плеврит и брюшной тиф одновременно. Были ли они связаны или это такое совпадение, мне не понятно до сих пор. В больнице я провалялся до мая 1941 года. Не ясно, как я живой остался при таком «букете», но, как я теперь понимаю, это было только началом моих удивлений по этому поводу. В мае мне предоставили отпуск, чтобы я мог навестить родных и, самое главное, долечиться дома.
Из Тамбова я доехал по железной дороге до Расшеватской. Эта железнодорожная станция находится в непосредственной близости от нашего райцентра – станицы Новоалександровской (сейчас это город). От Новоалександровки я добирался до Григорополисской на попутке. Это примерно 30-35 километров. Я довольно быстро нашёл грузовик, который следовал в нужном мне направлении. Правда, ехать пришлось в кузове. Всё бы ничего, только пошёл дождь. Несмотря на то, что был уже май месяц, меня просквозило, и я изрядно продрог. Видимо из-за этого в плеврах появилось много жидкости. Это мне стало понятно потом.
Помню, как я приехал домой. Старший брат Иван уже служил на Дальнем Востоке, и дома были только моя мама и младший брат Алексей. Они мне обрадовались, кинулись обнимать, а у меня настроения нет. Мне плохо. Мама тут же отправила меня в станичную больницу. Идти надо было около двух километров. За время пути я останавливался передохнуть восемнадцать раз.
Наконец, я добрался до больницы и зашёл в приёмный покой. Мне навстречу вышла медсестра.
- Солдатик, ты что больной?
- Очень больной, - ответил я и сел на стул, прислонившись к стене.
Она сказала, что сейчас спросит у врача, сможет ли тот меня принять. Оказалось, что врач уже взял портфель и собирался уходить. Выслушав в чём дело, он отложил в сторону свои вещи и попросил сестру, чтоб она помогла мне войти. Врач глянул на меня, ободряюще улыбнулся и спросил:
- Ну, что, служивый, что случилось?
Я в двух словах поведал о своих болезнях. Он сказал, чтоб я раздевался. После того, как я разоблачился, он начал простукивать двумя пальцами мою грудь, потом перешёл на спину. Звук везде был глухой, а это плохо. Значит в плеврах вода. Врач озабоченно «дакнул», а потом спросил, терпелив ли я. Я ответил, что терпеливый. Тогда он заставил меня опереться руками о стол и так стоять, немного нагнувшись вперёд. После этого он помазал мне чем-то между рёбер со стороны спины и резко ввёл толстенную иглу шприца. Мне показалось, что вода из меня хлынула, чуть ли не под потолок. Через катетер они начали сливать её в таз. Врач гнул меня, выдавливая воду, она шла – жёлтая, мутноватая жидкость. Когда всё это закончилось, он попросил медсестру проверить, сколько же всего её вышло. Оказалось, что чуть более трёх литров. Мне стало заметно легче.
На обратном пути я останавливался только два раза. Вот так начался мой отпуск.
Там же, в больнице, после процедур врач посоветовал мне обратиться в районный военкомат с просьбой о продлении лечения. По его мнению, отведённого мне срока явно не хватило бы, чтобы я окончательно поправился.
Так, недели три спустя, я оказался в Новоалександровском военкомате. Здесь военком выслушал меня, посмотрел на мой внешний вид, почитал справки и направил в Пятигорск на военно-медицинскую комиссию, которая должна была определить, годен ли я к воинской службе или нет.
В Пятигорск я решил выехать заранее. Было это в пятницу, 20 июня. Я вышел из дома ещё засветло, добрался на попутке до станции Отрадо-Кубанская, а уже далее на поезде поехал в Пятигорск. Честно говоря, хотелось мне побыть в этом красивом, ухоженном курортном городе денёк-другой, а уж потом можно и на комиссию. Вспоминать смешно и в то же время грустно: в тот день я размышлял над тем, как и чем заниматься дальше, если комиссуют. После перенесённых болезней, было похоже на то, что служба моя заканчивается. Вот об этом я и думал всю дорогу до Пятигорска.
По прибытии на место, я устроился в гостиницу. Три-четыре дня я вполне мог себе позволить там пожить. На комиссию я решил пойти в понедельник, 23-го числа.
Всю субботу гулял по Пятигорску, сходил в кино, попил минеральной воды, посидел в парке. Я вряд ли запомнил бы этот день, если бы потом он не стал для меня и всего нашего поколения «последним днём мирного времени». А на воскресенье планы у меня были примерно такими же, как и на субботу.
22-го июня 1941 года выдался жаркий день. Воздух пылал, и, казалось, струился раскаленной волной прямо с неба, или даже из самого солнца. У меня в памяти остались какие-то детали того дня, кажущиеся незначительными на фоне страшного известия, прозвучавшего ближе к обеду. Помню, что брёл по улице, помню, как хотел купить ситро, но передумал: нельзя холодного. Ещё помню Машук, тёмно-зелёной оплывшей пирамидой выделявшийся на фоне глубокого синего неба.
И тут я обратил внимание, что у репродукторов толпятся люди. Подошёл… Вот так я и узнал, что началась война. Я стоял посреди улицы и не мог поверить услышанному.
Реакция у людей была разной. Одни выглядели испуганно и растерянно, другие стояли и хмуро молчали, третьи не сумели скрыть панической слабости. На лицах людей было недоумение. Заплакали маленькие дети, испугавшись слёз матерей. А некоторые женщины вскоре и вовсе заголосили. Слишком хорошо все понимали, что скоро уйдут на фронт их близкие люди. А война не бывает без жертв.
Весь остаток дня я, как потерянный, бродил по городу. Мне нечего было делать, и меня никто нигде не ждал до завтрашнего утра. Я со стороны смотрел на суету, поднявшуюся на улицах Пятигорска. Как-то сразу стало много военных. Мне казалось, что в тот день они либо бегали, либо очень быстро ходили. Однажды мимо меня проехал танк.
Людское горе катилось по городу до самой темноты.
В то время многие не понимали слова «война», в том числе, и я. Только спустя время оно обрело для меня свой законченный смысл, наполнив эти пять букв смертью, кровью, разрухой, голодом, нищетой, сиротскими и вдовьими слезами. Война оказалась не такой, какой мы её себе
