представляли по кинофильмам и рассказам тех лет.
С 23 июня объявили мобилизацию военнообязанных 1905-1918 гг. рождения.
В понедельник с утра я прибыл на медицинскую комиссию. Меня проверили и признали, что, действительно, я ещё не вполне здоров. Тем не менее, наверное, с учётом обстоятельств, решили, что долечиваться я должен по месту службы, а в моём случае – учёбы.
Из Пятигорска в тот же день я направился в свой район. Решил сразу ехать в Новоалександровскую, в райвоенкомат, домой потом.
Добрался до места уже под вечер. Я хорошо запомнил железнодорожную станцию в тот день – 23 июня 41-го года. На путях стоял длинный состав из красных обшарпанных вагонов. Мне показалось, что вокруг них словно базар собрался. Кипела пёстрая толпа. У дверей вагонов толпились какие-то люди. В одном месте играл духовой оркестр, чуть поодаль рипела гармошка. Кто-то орал пьяным голосом: «Не ходил бы ты, Ванёк, во солдаты!..» Я прошёл совсем немного, и это голос потонул в людском галдеже, из которого резкой нотой выделялся женский плач-вой, срывающийся на причитания. Сердце заухало, и я ощутил прилив какой-то глубокой, почти детской тоски и растерянности, которые испытывал всегда, когда так протяжно и безысходно голосили бабы. Волнами выплывала музыка, заглушаемая людским шумом, в котором я отчётливо расслышал призывно-повелительное: «ПО ВА-ГО-НАМ!!!» Загудел медный горн, и почти сразу же духовой оркестр заиграл «Прощанье славянки». Люди забегали, зашевелились, поднялся шум и крик ещё пуще прежнего. Плакали женщины, им вторили дети, а труба всё выла и выла. У состава метались военные. Паровоз заревел, вагоны дёрнулись и загрохотали один за другим, будто передавая эстафету. Поезд пошёл медленно-медленно. Мужчины выглядывали из растворённых дверей, женщины шли, а потом и бежали, стараясь как можно дольше касаться рукою вагона, покрытого старой, облупившейся краской.
Постоял я, постоял и побрёл в военкомат. Принял меня сам военком. Выглядел я совсем неважно, болезненно. Наверное, поэтому он разрешил мне использовать свой отпуск до конца, да ещё прибавил два дня от себя.
Я поехал в Григорополисскую. На душе было тяжело. Мама, конечно, уже знала, что началась война. Я не хотел видеть, как она плачет. Спрыгнув с кузова попутки, я медленно пошёл по станице. Хорошо помню пыльную дорогу и ветки абрикос, от тяжести плодов перегнувшиеся на улицу, через заборы односельчан. Я поздоровался с несколькими станичниками. Против обыкновения, никто ни о чём не спросил, и к приветствию ничего не добавил. Так я подошёл к дому. Во дворе ко мне кинулась собака, завиляла хвостом. Потом выскочила мать: «Сыночек, война!» Я попытался её успокоить: «Мама, не плачь, что будет, то будет. Будешь плакать, мне хуже будет, а не будешь плакать, я вернусь живым». Она перестала. Старалась выглядеть спокойной, и о войне не разговаривать. Хотя, конечно, последние дни моего отпуска были тягостными, и я даже с некоторым нетерпением ждал, когда нужно будет отъезжать в училище.
Надо сказать об одном моменте, скрасившем моё пребывание дома в эти дни. Я ещё в школе заглядывался на одну девушку. Звали её Евдокия. Родные и все станичники называли её Дусей. Она была одного возраста со мной, симпатичная, миленькая, как и почти все девушки в 18-19 лет. Честно скажу, мы даже не целовались. Я думал об училище и о возможной отправке на фронт. Я испытывал необходимость того, чтобы мне писала девушка, а я ей отвечал. Сказать ребятам, что тебя никто не ждёт, что тебе пишет только мама, равносильно тому, как намеренно выставить себя молокососом. Я просил Дусю ждать меня. Она обещала. И, конечно, мы условились писать друг другу.
Перед тем, как мне уехать, мать собрала стол, пришли соседи, родственники. Как обычно в таких случаях, выпили, попели песни и далеко за полночь разошлись. Рано утром из правления за мной прислали подводу. Уезжал я один. Мать долго стояла и смотрела мне вслед, хотя я несколько раз махнул ей рукой, чтоб зашла в дом. Дорога до станции мне почти не запомнилась. Мыслей каких-то о войне, о фронте, о смерти не было, потому что не понятно ещё было, что это будет за война. Пока я доберусь до Тамбова, может, она и кончится.
В училище, однако, я не задержался, так как курсантов почти в полном составе перевели в действующие войска, и они находились в данный момент в городе Острогожске Воронежской области. Мне надо было их догонять.
Городок располагался на речке Тихая Сосна, что дальше по течению, приняв в себя ещё несколько небольших притоков, вливалась в Дон. Название своё она оправдывала, и казалось, что именно эту главную черту своего характера и передавала более знаменитому Дону.
По прибытии на место предполагаемой дислокации моего подразделения, я обнаружил, что его и здесь уже нет. Всех отправили на фронт. Я точно не помню, с кем я разговаривал. Это были какие-то военные, которые направили меня в ближайший военкомат. Легко было сказать! Ближайшим оказался военкомат в местечке Коротояк, а это было в восемнадцати километрах от Острогожска.
До Коротояка пошёл пешком, больше нечем было добраться. Приволокся, когда уже почти стемнело. Ночевать негде, военкомат искать поздно, да и устал страшно. Встретил я войну, прямо скажем, не в богатырском состоянии здоровья. Больше всего мучила одышка. Шутка ли, плеврит плюс ещё и тиф. В общем надо было где-то заночевать. Походил-походил я по этому Коротояку, набрёл на какой-то клуб. Стал просить сторожа, чтоб пустил до утра, документы показывал, в итоге уговорил. Спал на старом диване с пружинами и валиками.
Наутро пошёл в военкомат. Это было старое, дореволюционной постройки здание, скорее всего, бывший купеческий дом, или что-то в этом роде. В кабинете за высокими дверями суетился военком. После непродолжительного ожидания он принял меня, взял бумаги, окинул взглядом. Немного подумав, комиссар предложил мне пойти на два месяца в учебную батарею маршевого полка. Помню, как он сказал мне: «Ведь ты ещё болен, а там, глядишь, через пару месяцев война и кончится». То есть, военком таким способом хотел сделать так, чтобы я вообще не попал в действующие войска, в которых от меня было бы мало прока. Не только я и он были того мнения, что большего срока для того, чтобы выгнать немцев из СССР, нашим доблестным бойцам не понадобится. Были на слуху и в памяти ещё совсем свежи конфликт у озера Хасан и финская кампания. Многие из нас считали, что если не сегодня, то завтра с треском и без особого труда наши войска выдворят немцев из страны.
Поэтому я с удовольствием и без каких-либо угрызений совести согласился на предложение военкома. Действительно, был я ещё очень слаб, одолевала одышка, много ходить не мог, потел, часто кашлял. Короче говоря, прямо из военкомата я направился в маршевое подразделение, которое располагалось в сосновой роще, сразу за Коротояком, недалеко от Дона.
Военком написал записочку о том, что я учился на артиллериста. Благодаря этому меня назначили наводчиком.
Учебная батарея готовила командиров орудий, а по окончании присваивали звание сержанта. Жизнь в учебке была нелёгкой вообще, а для меня – хоть вой. Занимались помногу, кормили плохо, пушки катали на себе по песку. Я задыхался, иногда падал, заходился в кашле. Старшина батареи позволял мне чаще бывать в палатке. Мне, действительно, надо было бы побольше отдыхать и получше питаться, да куда там… Повалявшись в палатке, я брёл к продскладам и околачивался там до ужина. Иногда мне давали сухарь, иногда даже кусочек сахара.
Так продолжалось около месяца. Я почувствовал себя немного бодрее.
Вообще, военное искусство давалось мне неплохо. Стрелял я из пушки и из винтовки довольно метко. На стрельбах дали мне три патрона. Я выстрелил и выбил тридцать. Дали ещё три, чтоб проверить, не случайно ли. Я опять выбил тридцать. Сам не ожидал. И из пушки ловко получалось. Громили мы тогда макеты танков. Стреляли тоже по три раза, и тоже мне удалось выстрелить все снаряды результативно. С макетами, как потом оказалось, было попроще, чем в бою.
Мы тренировали последовательность действий по замене одно номера расчёта другим в случае гибели первого. Например, погибает наводчик, на его место становится командир орудия, погибает заряжающий, его место занимает подносчик снарядов. И так проигрывали возможные варианты по всем семи номерам расчёта. Мы учились обходиться со специальной одноосной повозкой, которая называлась «передками» и предназначалась для транспортировки боеприпасов и орудий на марше или при передислокации. У передков было только два колеса, а пушка, цеплявшаяся за специальный крюк, добавляла, таким образом, ещё два – сзади. Наверное, из-за этого передки и получили своё название. Также в повозку были вмонтированы специальные ящики для снарядов, закрывавшиеся крышкой, на которой располагался ездовой. Вот в такие передки мы впрягали лошадей, загружали снаряды, цепляли пушку и тренировались выдвигаться на марш.
С ребятами в нашем учебном взводе я сошёлся легко, только вот десятилетия стёрли в памяти их имена. Сколько их было, этих коротких знакомств, встреч…
За мои успехи в учениях избрали меня секретарём комсомольской организации батареи.
А война подвигалась всё ближе и ближе. Встретить её первые дни на фронте мне не удалось. Дальнейшая моя фронтовая судьба сложилась так, что мне почти не приходилось отступать. Если и отходили в конце 1941 – начале 1942 гг., то недалеко, а потом я на некоторое время покинул зону активных боевых действий, но об этом расскажу в своё время. Так что, в основном, знаю я только – вперёд да вперёд.
В расположении нашего учебного лагеря, недалеко от притоптанного и присыпанного песком участка, который служил нам плацем, на высокой сосне висел репродуктор. Ничего хорошего в те дни не передавали. Печальное известие шло одно за другим изо дня в день. Сводки информбюро сообщали: пал Львов, оставлен Псков и Житомир, занят Смоленск, фашисты рвутся к Москве. Становилось страшно. Мы слушали и не могли поверить, как так быстро сдают территории наши доблестные войска. Да что там говорить, просто драпают, отдают целые города. Очень это не сходилось со всем, к чему нас приучали, какой образ наших вооружённых сил рисовали до войны. Но, к сожалению, это было так. Как-то совсем это не вязалось с нашими учениями, деревянными макетами, сосновым бором, песочком и живописным берегом тихого Дона. Как-то не верилось.
Не верилось даже тогда, когда враг подходил к Воронежу и когда наш маршевый полк, подняв по тревоге, повели на передовую. Мы не доучились.
Так в августе 1941 года я попал в действующую 40-ю армию. Меня назначили наводчиком 76-мм орудия. Наша батарея была большая, а пушек мало.
Мы располагались в резерве где-то под Воронежем, на территории кирпичного завода. Остановились лагерем, разбили палатки. Неподалёку находились корпуса Воронежского сельскохозяйственного института.
Во время нашего пребывания там мы несколько раз ходили в баню. Эти походы запомнились тем, что мылись мы в доме отдыха. Он принадлежал какой-то организации из города Чертково, что в Ростовской области. Там царила тишина. Из персонала мы видели только сторожа и работницу, которая открывала нам помещение бани. Дом отдыха был
