комнате и замираю, прислушиваясь к спящему дому: ничего. Стараясь даже не дышать, медленно вылезаю из окна, придерживаясь за раму и, ступая по наиболее выступающей панели, двигаюсь в сторону на два метра и прыгаю. Почему я так делаю? Потому что маман не любит, когда я выхожу ночами, и поэтому около моего окна наставила капканов. Жестоко? Что ж, это мой мир. Не отряхиваясь, поднимаюсь на ноги и бегу, так как у меня катастрофически мало времени. Бегать я научилась отменно, но на мотоцикле было бы быстрее. Но если мать узнает о том, что я: а) несмотря на ее запреты, выхожу ночью, б) имею мотоцикл, - то это будет домашний арест до конца жизни. Поэтому остается бегать. Пробегая мимо какой-то захолустной забегаловки, работающей круглосуточно, мельком смотрю на время: практически два, а я еще не на месте. Жуль будет в гневе. Приказываю своим мышцам работать еще сильнее и через пять минут врываюсь через заднюю дверь в приют для животных. Не самый хороший, но точно самый дешевый во всем городе. «И самый грязный», напоминаю сама себе, когда мне тут же ударяет в нос запах мочи, пота и прочих отходов. Вбегаю в кладовку и натягиваю поверх штанов и майки фартук, завязываю его, как попало, кладу в карман пакеты для мусора и перчатки и иду в сторону клеток. Проход мне загораживает громила, который занимает чуть ли не весь проход.
– Привет, Жуль, - едва сдерживаюсь, чтобы не пищать. Этот двадцати трех летний парень имеет рост под два метра, косую сажень в плечах и сальные, темные волосы до плеч. Как он привлекает женщин, я не знаю, однако ночами в этот приют лучше не заходить. Даже в берушах.
– Ты опоздала, - не здороваясь, шипит он. Я смотрю на его часы — 2:01.
– Я опоздала на одну ми...
– Мне по-барабану, на сколько ты опоздала, - рявкает он, и я опускаю глаза, понимая, что сейчас будет. Это бывает всегда, когда я опаздываю. Именно поэтому я всегда дико тороплюсь. Его разгневанное лицо медленно меняется на заигрывающее, и он отпихивает меня к стене. Повинуюсь, стискивая зубы и не позволяя себе укусить его или хотя бы плюнуть, так как мне нужна эта работа. Нам нужна: мне, маме и Шелли. Вспоминаю о сестренке и выдыхаю, - тебе очень повезло, что ты такая горячая штучка, а то бы я тебя уже давно выгнал, - его толстые пальцы шарят по моей попе, и я хмурюсь, не желая видеть, как он смотрит на меня. На мое тело. Как на мишень. Я знаю, что дальше он не зайдет — посадят, но все равно молюсь своему собственному Богу. Несколько мучительных секунд, и его слюнявые губы касаются моей шеи, - я снова тебя прощаю. Снова. Иди работать, но имей в виду — когда-нибудь ты мне ответишь за все опоздания, детка, - когда он отпускает, я чуть ли не бегу, намереваясь избежать следующего его действия, но как всегда не успеваю: он оглушительно меня шлепает, и я, едва не взвизгнув, прячусь за дверь, потирая болящее место. Эта история повторяется каждый раз, когда я опаздываю хотя бы на 5 секунд, а когда я прихожу вовремя, Жуль дико злится. Мне все это мерзко, я его ненавижу и презираю, я ненавижу и презираю себя за все это, но моей сестре нужна одежда и хоть какая-то еда. Нужно, Меган, нужно. Даю себе четкую установку и принимаюсь за работу: открываю клетку, вытаскиваю спящую собаку или кошку, хотя обычно они все просыпаются, как только слышат мои шаги; глажу ее, вычищаю ее клетку, меняю подстилку, еду, мою, расчесываю и так раз за разом, пока все пятьдесят клеток не будут сверкать. По-возможности, так как эти ржавые железяки никогда не станут чистыми, сколько их не скреби. Иду в туалет и мою руки, в зеркало не смотрю, сама знаю, что на моем лице следы от какашек и прочих прелестей. Быстро протираю лицо и иду в «кабинет» Жуля, стучу и замираю. Из-за двери раздаются какие-то стоны. Не хочу о них думать, но мне нужно войти. Стучу еще раз. Стон звучит еще раз и прекращается. Скрип, шелест, шепот, и дверь приоткрывается: я морщусь, видя голую волосатую грудь мужчины, глаза ниже не опускаю, так как уже ученая. Смотрю прямо ему в глаза.
– Я закончила.
– Ты что-то долго сегодня, - сладко протягивает он. Да он еще не до конца … Тьфу.
– Жуль, мне надо идти.
– Да знаю я, знаю, - хихикает он, - опусти руку и возьми, - он издевается, но я знаю, что сейчас с ним можно играть, так как он пьян и под кайфом, плюс — его ждет очередная голая тетка. Хватаю и тяну на себя его черные жесткие волосы на груди и шиплю:
– Отдай мне мои деньги, подонок, и иди дальше ублажай свою шлюху!
– Кошечка, - снова ржет он, однако протягивает две бумажки в двадцать пять долларов. Хватаю их и снова бегу. Вот она моя жизнь: успеть туда, не опоздать там, здесь, там, тут и раз за разом, по кругу. Возвращаю вещи на прежние места и выхожу на улицу, даю себе секунду, чтобы вдохнуть чистый, насколько это возможно, воздух, и снова несусь по пустынным улицам. Останавливаюсь около небольшого автомата с едой, нажимаю на батончик за два доллара и жду. Уже 04:07. Черт, в половине шестого мне нужно быть дома, чтобы поспать хотя бы полчаса. Стукаюсь лбом об автомат, из которого медленно выезжает батончик. От стука он резко летит вниз, а за ним еще один. Не веря своему счастью, выхватываю богатства и притягиваю к груди, пока машина выплевывает мою сдачу. То, что нужно. Тщательно выскребаю монетки и кладу их в карман, закрывающийся молнией. Поднимаю батончик к глазам, думаю, что вот наемся … и замираю. Засунув голод куда подальше, прячу батончик для Шелли и бегу в другую сторону. Отведенные секунды тикают, а мне еще нужно успеть добраться до приюта и вернуться обратно незамеченной. Проглатываю шоколадку практически за секунду, не до конца даже распробовав вкус, живот недовольно ворчит, моля о добавке, но я грубо прерываю его.
Без семнадцати пять я перебираюсь через забор, возведенный вокруг детского дома и, прячась за кустами, пробираюсь к двери: охранник — женщина - спит. Я выдыхаю и прохожу мимо нее. Вверх по лестнице. Один, два, три пролета, поворот направо, и я оказываюсь в маленьком обшарпанном зале, где обычно проходят праздники. Прохожу в угол, отдвигаю старую картину, несколько блоков и пролезаю в маленьких проем в стене, придерживая карман, чтобы деньги не вылетели. Моя одежда тут же покрывается слоем пыли, она забивается мне в нос, но чихать нельзя: тут дикая акустика. Преодолев пять метров, я вылезаю и вижу их всех, моих друзей: двенадцать ребятишек, от 7 до 12. Более старших в этом детдоме нет, они содержатся в другом конце города, куда мне не попасть, но их условия лучше, чем у этих бедолаг. Дети забираются сюда с другой стороны, через другой сделанный проход. Едва завидя меня, они бегут вперед, беззвучно крича, и валят меня на пыльный, грязный, потрескавшийся пол. Я тихо смеюсь и пытаюсь обнять и погладить каждого. Они быстро рассказывают мне последние новости, а потом наступает время дележа: каждому по 3 монетки, плюс еще по одной пяти старшим — это для маленьких, которые еще не могут приходить сюда.
– Когда ты еще придешь?, - спрашивает самый старший, худой мальчишка, Сэм. Обычно я прихожу по понедельникам, но не всегда это так легко.
– У меня сегодня начинается учеба, но это не значит, что я не буду приходить, - ласково треплю его по щеке, понимая про себя, что спать я, наверное, вообще не буду.
– Мы скучаем, - шепчет Линочка - самая младшая из двенадцати.
– Я тоже, детка, - целую ее в лобик, и каждый подходит за своим поцелуем. На прощание машу им и выбираюсь тем же путем. Когда я выхожу на улицу, в моих глазах стоят слезы: всего две недели назад нас было четырнадцать, но два близнеца — мальчик и девочка — умерли неожиданно от кровоизлияния в мозг. Они были чудесными ребятами, тихими, добрыми … Вижу их могилки сбоку, киваю им и снова перелезаю через жалкие заборчик. В какой-то момент чувствую сильную боль в ноге и, слабо вскрикнув, падаю вниз: гвоздь оставил рваную рану на сгибе ноги. Чертыхаюсь и слюнявю рану. Я привыкла к ссадинам и царапинам, так что не плачу, но все равно неприятно. Откидываю голову на забор и достаю оставшиеся монетки — семь маленьких железячек. Семь за одну ночь. Вздыхаю и поднимаюсь со скрипом. Надо возвращаться, не известно, сколько я тут пробыла, а мать приходит через три минуты после будильника.
Когда я залезаю в свою комнату, часы показывают 5:29. Успела. Убираю батончик в сумку сестренки, деньги — в копилку, и с наслаждением валюсь на кровать. Полчаса сна. Какое блаженство.
Однако оно длится недолго: вроде я только легла, а уже вопит будильник. Понимая, что не вхожу в число подростков, у которых существует правило «еще-пять-минут», встаю и выходу, так как знаю, что если мать не увидит меня в коридоре в 6:03, то будет скандал. Специально шлепаю ногами по половицам, чтобы меня было слышно, и открываю дверь напротив моей комнаты: это каморка, в нем находится один большой шкаф. Пять или шесть ящиков с одеждой, старыми книжками. Во второй полке снизу сделано нечто вроде кроватки (много-много разных тряпочек), в которой спит моя маленькая сестренка. Она еще в детском саду, но уже в следующем году ей идти в школу. Не знаю, как она помещается сюда. Я предлагала ей свою комнату, но она сказала, что ей нравится чулан, типа это ее собственный пузырь. Несколько секунд с нежностью любуюсь ребенком: такие же светлые, как у меня, волосы скручены в неряшливую косу — работа матери. Кожа бледная, но Шелли все равно очень красивая, с ее длинными черными ресницами. Касаюсь ее щеки и шепчу, щекоча дыханием:
– Шелли-мелли, ели фрутанели в газели, - это наша с ней шутка. Девочка щурится, не желая вставать, но она знает наши правила так же хорошо, как и я. Поэтому приоткрывает глаза и отвечает:
– Шелли-мелли, пили боржоми в лимузине, - и широко зевает.
– Как спалось?, - я знаю, что плохо, так как она допоздна делает свои уроки для детского сада, но она никогда не признается, что устала.
– Мне снился папа, - шепчет она, и я замираю. Это, в некотором роде, запрещенная тема в нашем доме, но я не могу не послушать, что она расскажет.
– И что он делал?, - опускаюсь на пол и сажаю ее себе на колени, медленно расчесывая светлые волосы.
– Мы пошли в парк аттракционов, и он купил мне сладкую вату, попкорн — крашеный, разноцветный, всех-всех цветов радуги, а потом выиграл мне пони в тире, - Шелли очень любит мультик «Моя Маленькая Пони», и там как раз недавно был похожий момент. Она смотрит его иногда, приходя к подруге, у которой есть телевизор. Улыбаюсь сквозь слезы, радуясь, что сестренка не видит моего лица. Я ей завидую: я не вижу снов, а папу начинаю даже забывать, ведь он пропал, когда Шелли даже не родилась. Так что это где-то лет шесть... Мне больно, каждую ночь я стараюсь воспроизвести образ отца в своей голове и добавляю к своему рисунку с каждым разом все новую и новую линию, но не уверена, что в итоге это будет именно он. Когда папа исчез, мать начала пить. Мне, в четырнадцать лет, приходилось идти в вонючий бар и вытаскивать ее оттуда, умоляя не портить жизнь будущем ребенку. Она даже хотела сделать аборт, но я … Я приказала ей отказаться от этого. Именно приказала: я посадила ее на стул в кухне и долго-долго кричала, до тех пор, пока не охрипла, и закончила предупреждением, что если она избавиться от ребенка, то я сбегу, и она больше меня никогда не увидит. Это подействовало, и Шелли родилась. Мой
