я пышное природы увяданье,
В багрец и золото одетые леса….
Я углублялся в лес и не видел ни одной вырубки, ни одного поваленного дерева. Здесь потому так хорошо, думал я, что нет человека, охваченного жаждой наживы: этот лес он еще не заметил или просто пренебрег им. Я сел на пенек, закрыл глаза и весь растворился в мудром шуме листвы его деревьев, в мелодичном и нежном посвистывании птиц. Душа с болезненной сладостью вспомнила мир моего детства: я почувствовал себя ребенком, который лежал среди шумящих трав и лесов, и видел белую бабочку, сидящую перед ним на голубом васильке и медленно помахивающую крыльями, слышал трели поющего жаворонка в небе.
И еще лес шумел о великом и вечном, что недоступно человеческому пониманию, а только его душе. Он говорил о вселенной, о бесконечном космосе, который можно почувствовать только в звуках, в голосе природы, в шуме этих высоких деревьев. Но странно: в этой космической музыке, которой разговаривал со мною лес, я ощущал нечто очень свое, заветное, единое со мной и вселенной, что-то будущее, светлое, радостное.
Я встал, прошел еще немного – лес расступился, и передо мной открылся новый простор. Блестели серо-желтые поля, а среди них затерялись искрящееся озеро и стадо коричневых и белых коров, дальше, на самом горизонте, темнели полосы лесов. Все это было частью моей души еще с детства и зазвучало во мне сокровенно родной, широко разливающейся мелодией симфонического оркестра и вторящего ему фортепиано.
И вот такой, напоенный светом, природой и музыкой, я подходил к первым домам Медведеева и не мог не заметить, насколько органично они вписываются в окружающий пейзаж. Шел вдоль изб и видел, что они так же милы и безыскусственны, как окружающие их поля и леса, а знакомые мне с детства резные наличники на окнах, фигурные столбики с навесами над крыльцами говорили о любви людей к своему дому, к своим близким. За заборами лежали горы овощей и фруктов, выращенных теплыми, человеческими руками. Неужели в Медведеве живут только люди с медвежьей кровью? Не верится!
Да и какое право я имею судить о людях, жизнь которых мне, в сущности, неизвестна? Ведь в каждой семье как-то заботятся друг о друге, растят детей – сколько труда и любви на это положено, сколько слез пролито! Болезни, смерти, рождение…. А я… я хоть воспитал одного ребенка, посадил и вырастил хоть одно дерево? Да они мне в лицо посмеются, когда я буду говорить об их "медвежьей" сущности, и правильно сделают.
А между тем из них едва ли есть один,
Тяжелой пыткой не измятый,
До преждевременных добравшийся морщин
Без преступленья иль утраты!..
Поверь: для них смешон твой плач и твой укор
С своим напевом заученным,
Как разрумяненный трагический актер,
Махающий мечом картонным….
Нет, не о "медвежьей" сущности здесь надо говорить, а о сложнейшей противоречивости человека, окружающих меня людей.
Неужели библиотекарша только хищница, с повадками пантеры или медведя? Нет, она проводит с ребятами беседы, хочет научить их чему-то доброму, светлому. И только ли личный расчет руководил ей в разговоре со мной? Нет, страдая от своего одиночества, бессемейности, она смогла понять и искренне посочувствовать мне, обремененному подобными проблемами. Грубо она это делала, факт, но это не значит, что в ней нет ничего человеческого, что она только хищник.
Разве Берлогин только "медвежонок", непроходимый обжора, тупица, лишенный человеческого будущего? А ты, хоть раз, поговорил с ним по-человечески, поинтересовался серьезно, чем живет этот затюканный мальчик, только вступающий в жизнь, ведь не одной же жратвой? Наверняка, дома у него тяжелая, затхлая атмосфера, раз он не получил элементарного развития, может, живет без родителей. А ведь это твоя прямая, человеческая обязанность, тем более, что он в твоей группе.
Я шел между избами, от которых пахло чем-то вкусным и теплым, домашним, от которого я давно отвык, и новое солнце сияло передо мной совсем близко, но не слепило, а как бы просвещало насквозь мою душу и тело новыми мыслями и чувствами. И тут опять, как совсем недавно, но уже во всей душе моей, во всем теле моем зазвучал этот чудесный, светлый мужской голос:
"И кто напоит одного из малых сих
только чашею холодной воды…"
во имя Любви к нему, во имя Любви….".
Да, да, чудесный мой друг, я хочу помочь этому мальчику, этой библиотекарше!.. Но как… как?!
"…только чашею холодной воды…"
во имя Любви к нему, во имя Любви….".
Да, да, я обязательно поговорю с этим мальчиком, постараюсь чем-нибудь помочь ему, особенно в училище, где его не любят: ведь я же его классный руководитель, его учитель! Буду защищать его как смогу. И с библиотекаршей буду поласковей, полюбезней, почеловечнее….
Но кто же ты, мой добрый друг, как имя твое? Как мне тебя постоянно не хватает: твоего ласкового голоса, мудрых слов! И где искать тебя?..
Вдруг две идущие навстречу мне незнакомые женщины поздоровались со мной. Как бы в ответ на мои мысли…. Это они могут быть моими друзьями? А почему бы и нет: может быть, их дети или родственники учатся в училище, даже в моей группе? Как бы там ни было, но меня уже знают в Медведеве как учителя, значит, я что-то значу в их жизни.
Но кто же ты, мой добрый друг? И где искать тебя?.. Или ты живешь во мне? Может быть, ты – это я сам, лучшее во мне?.. Но он молчал. Долго я так шел и думал.
Когда уже подходил к общежитию, вдруг увидел Берлогина, косолапо шагающего мне навстречу. Дико взглянув на меня, он опустил голову, приподнял широкие плечи и прошел мимо, не поздоровавшись.
"…во имя Любви к нему, во имя Любви….", -
еще светлее, еще настойчивее зазвучал во мне голос друга. Я обернулся и позвал Гришу. Он остановился и нехотя повернулся ко мне. Я подошел к нему:
- Гриша, ты чего проходишь мимо и не здороваешься?
Голова его еще больше ушла в плечи, он еще больше насупился и проворчал про себя:
- Здравствуй.
- Как тебе живется, Гриша? Плохо?
Он все больше зарывался в себя, топтался на месте, и оба мы чувствовали, что наш разговор не нужен, никчемен, что нам от него только плохо. Гриша снова пробормотал что-то, повернулся и пошел дальше.
Как же мне любить его, такого "медвежонка", как полюбить?! Скажи мне, друг мой!
После обеда я много читал, а когда стало темнеть, настроение мое резко ухудшилось. Я смотрел в окно, и мне вдруг показалось, что там медленно угасает жизнь. Серели, темнея, знакомые избы и дорога перед ними, пошел мелкий, унылый дождь, понемногу смывающий все следы. Молнией взорвалась мысль: я никчемен и не могу серьезно работать, да у меня и не получится это в училище – настоящего следа я здесь не оставлю. Я разучился любить, а без любви я не учитель. Я даже поговорить со своим учеником не могу как следует. Меня охватило физическое, тоскливое предощущение конца, стало жутковато. Все, что совершилось и совершается в училище со мной или без меня предстало несерьезным, даже комичным, а от этого еще более трагичным. Избы, грязь, размытая дорога, моросящий дождь за окном воплощали вековечную косность окружающей меня жизни, которую не разрушишь ни гениальной мыслью, ни гениальным действием.
Долго так я сидел и курил, глядя в окно, но пришло время опять идти к ребятам: Хасаныч, наверное, уже собрал их на мой литературно-музыкальный кружок "Орфей", который проводился еженедельно. Директор гордился им, обещал придти, послушать, но так и не сделал этого. Я и Клара Викторовна читали ребятам произведения А. Конан-Дойля, Н. Островского, М. Горького по программе внеклассного чтения. Здесь я меньше беседовал с ребятами: хотел, чтобы они больше слушали сам художественный текст, увлеклись им и почувствовали красоту, силу слова. Сначала им было неинтересно, но вопросы заставляли их думать, и постепенно они увлекались событиями и характерами. В конце каждого чтения я просил ребят высказать свое мнение о прочитанном.
Так получилось и сегодня: я вернулся в гостиницу бодрый, свежий, хотя и уставший. За окном уже было темно, я покурил и пошел на ужин: опять к ребятам, избавителям моим.
3
Сегодня, как обычно, в понедельник, директор устроил педсовет. Восемь часов: до начала занятий час. Расселись преподаватели, потом стали входить мастера. Деловой походкой, с черной папкой в руках к учительскому столу прошел директор. Серьезно, уважительно поздоровался со всеми.
Начали отчитываться мастера. Дошла очередь и до Павла Семеновича, мастера моей группы.
- Почему у вас столько учащихся отсутствует? – спросил директор.
Павел Семенович стоял перед ним с каменным выражением лица и заученно ответил:
- Пять больных, четверо отсутствуют по неизвестным причинам.
- Да, но ведь у вас не один, не два, а четверо человек отсутствуют по неизвестным причинам всю неделю! В чем дело, а, Павел Семенович?
- К Сомкову я ездил, Николай Федорович, но дома не застал. А Елкин и Петров обещали сегодня приехать, с родителями говорил. Остальные болеют.
- Так, девять минус три – шесть человек болеют?
- Да, шесть, - не моргнув глазом, ответил Павел Семенович, - справки обещали представить.
По поведению ребят во всех группах я уже чувствовал, что уроки им все более надоедают. Я их понимаю: попробуй, высиди 6-7 часов каждый день в скуке и тоске, когда неинтересно, потому что предыдущих знаний нет, потому что лень что-нибудь делать, даже слушать, потому что не знаешь, зачем это, и учитель порой только читает скучную, малопонятную лекцию. Вот они и бегут от такого "учения" все чаще и дальше. А как им без явки тройку поставишь? Вот и становится проблема обучения проблемой явки, отсидки на уроках: если не хочешь и не можешь учиться головой, то учись задним местом. А самое главное – страх училища перед инспекторами из Казани: их мало интересует, как добываются и оцениваются знания, для них тоже самое важное – явка, средство, а не цель, ведь так легче, формально – "по-медвежьи". Поэтому каждый день это слово на устах у всех: явка и, еще раз, явка.
Директор, опросив ряд мастеров и преподавателей, встал:
- Ну, что же с явкой будем делать, товарищи? А? Ведь таким образом дело дальше не пойдет, ведь скоро проверка…. Вот я тебе, Павел Семенович, сколько раз говорил: съезди пораньше, узнай, а ты….
- Я же ездил, и не раз – дома никого нет, - оправдывался мой мастер.
- Все равно, надо опять ехать… ночевать там… через председателя сельсовета, колхоза добиться!.. Я что ли за вас поеду?!
- Когда ехать-то, времени нет, - раздался голос другого мастера, зычный и грубый.
- Время у вас есть, Николай Егорович: уборочная кончается, вы находитесь здесь… вы ведь за ребят отвечаете, понимаете, о-тве-ча-е-те!!
- Я технику на хранение ставлю, когда мне?
- Вы прежде всего мастер!.. Кстати, почему вождение не даете? Вот к вам ребята и не ходят. Вы это понимаете?! Им неинтересно к вам ходить!
- Я давал….
- Один раз, а надо двадцать, тридцать…. Учить надо, заинтересовывать, вы мастер! Почему старший мастер этого не видит?
- Я вижу, так они же не
