НЕНАВИЖУ ЛИТЕРАТУРУ ГОРАЗДО СИЛЬНЕЕ ГЕНЗУЛАЕВА

золотой браслет, подаренный Маргарите Воландом.
ШАРИК И СОВА
Всё понравилось Шарику в квартире профессора Преображенского, всё, кроме чучела огромнейшей совы на суку – в кабинете. Он сразу же люто возненавидел её («а сову эту мы разъясним»). Шарик видит приятный сон, как он вырвал клок из хвоста совы. «А сова эта дрянь, наглая». И после расправы с совой («стеклянноглазая с распоротым животом»), после того как чучельник восстановил сову, снова, упрямо: «Сову раздеру опять!» Мало того, и у профессора Преображенского при сильном волнении, в гневе, бешенстве глаза становятся круглыми, как у совы; при известии о вселении шайки Швондера в квартиру № 3 «глаза его округлились и усы встали дыбом». То же – и при появлении старухи, которая припёрлась «посмотреть на говорящую собаку», - «глаза сделались круглыми, как у совы». В дневнике есть две записи, имеющие отношение к этой теме. 23 декабря 1924 года: «Дома впал в страшную ярость», но «сейчас же разъяснил её, как пёс сову, и запер на ключ. Не нужно говорить о политике ни в коем случае». А через три недели, 16 января 1925 года записывает для памяти упомянутую реплику Шарика «А сову эту я разъясню» - именно так, в закавыченном виде.
Двойной смысл глагола «разъяснять» в этих цитатах очевиден: у Булгакова 23 декабря 1924 года – разобраться с причинами своей ярости и на этом успокоиться, неопределённость больше всего раздражает. Но в повести совершенно очевидно глагол используется также совсем в другом смысле, с другим, дополнительным содержанием. Девица Вяземская из шайки Швондера угрожающе заявляет: «если бы за вас не заступались самым возмутительным образом, лица, которых я уверена, мы ещё разъясним, вас следовало бы арестовать» как «ненавистника пролетариата». Профессор охотно соглашается: «Да, я не люблю пролетариата». Здесь за нейтральным «разъяснением» явно подразумевается угроза карательного наполнения этого глагола («разоблачить, расправиться, растоптать»), такого же, как у Шарика по отношению к сове.
В Древней Греции сова была посвящена богине Афине, Афину так и называли «совиноокой». Сова считалась символом углублённого познания, мудрости. Именно в таком качестве она занимает достаточно прочное место и в русской культуре, и наличие этого чучела в кабинете профессора Преображенского совершенно естественно.  Однако в других культурах сова являлась также символом ночи, смерти (Древний Египет), считалась проводником душ в царство мёртвых (индуизм), символом зла, жестокости (Китай).
В христианском искусстве поздней античности сова служила аллегорическим изображением земного сумасбродства, крест над совой обозначал победу христианства над язычеством. В средние века считали, что крик совы пророчит беду, полагали, что сова – демоническое создание, что в сов могут обращаться колдуны и злые духи. В словаре Даля упоминается поговорка: «Сова не принесёт добра».
Таким образом, у этого чучела совы книжная мудрость профессора Преображенского столкнулась со звериным чутьём Шарика. Шарик сразу же увидел в ней угрозу прекрасному миру этой квартиры, учуял в ней демоническое начало. Получается, что ситуация из «Фауста» Гёте вывернута здесь наизнанку: там Мефистофель проникает  в кабинет Фауста, обернувшись псом, здесь – пёс угадывает гибельное, демоническое начало в сове. Конкретно к катастрофическим последствиям  приводит нерассуждающая увлечённость профессора Преображенского, дерзкое покушение на нечто, находящееся за пределами дозволенного, научные эксперименты без оглядки на их последствия. Вслед за экспериментами Ленина и Владимира Ипатьевича Персикова. Подопытная лягушка стыдит профессора Персикова и его ассистента: «Сволочи вы, вот что». Подобным же образом реагирует на готовящиеся эксперименты с его мозжечком и Шарик. По глазам Борменталя он понял, что замышляется «нехорошее, пакостное дело, если не целое преступление … Что же … вас трое. Возьмёте, если захотите. Только стыдно вам». Слова о нехорошем, пакостном  деле, о преступлении, о стыде отрываются здесь от судьбы подопытной собаки и становятся осуждением всей затеи с точки зрения вечности. И побеждает в этом споре Шарик, с его звериным чутьём. Профессор Преображенский вынужден признать свою ошибку. Так и говорит Борменталю: «Вот что получается, когда исследователь вместо того, чтобы идти ощупью и параллельно с природой, форсирует вопрос и поднимает завесу!» 7
ЛИТЕРАТУРНАЯ СТРЕМНИНА
Булгаков записал в дневнике 21 июля 1924 года: «Приехали из Самары Ильф и Олеша. В Самаре два трамвая. На одном надпись “Площадь Революции – тюрьма”, на другом “Площадь Советская – тюрьма”. Что-то в этом роде. Словом, все дороги ведут в Рим!» Тут же анекдот про девицу и вычистку, явно от них же. «С Олешей всё-таки интересно болтать. Он едок, остроумен». Этим воздухом они дышали. О них троих и пойдёт речь в этой главе.
*
Но сначала придётся сделать оговорку о  Евгении Петрове, который вскоре стал соавтором Ильфа. Он приехал в Москву в 1923 году. Москва была перенаселена, сюда съехалась буквально половина России. Несмотря на очень лестные рекомендации Одесского угрозыска, Евгений не смог устроиться в Московский угрозыск. Всё, что удалось найти – место больничного надзирателя в Бутырской тюрьме, за нищенскую зарплату. Брат, Валентин Катаев всячески помогал Евгению перебраться на литературное поприще. Евгений много писал, печатался, наконец сделался ответственным секретарём в журнале «Красный перец».
Свою, упомянутую мной запись 21 декабря 1924 года «Литература ужасна» Булгаков позже («Записки покойника») проиллюстрировал убийственными портретами А.Толстого, Б.Пильняка, Ю.Слёзкина (начатому в повести «Роковые яйца» уважительному разговору об Андрее Платонове посвящена моя следующая глава). А в повести «Роковые яйца» осенью 1924 года Булгаков ограничился в своей критике издевательским портретом Евгения (на это указала В.В.Гудкова). Нечистая сила является к профессору Персикову в виде сотрудника сатирического журнала ГПУ «Красный ворон» (приедет «чёрный ворон» - наплачешься, приедет «красный» - обхохочешься) Альфреда Аркадьевича Бронского. У него бегающие глазки, ботинки, похожие на копыта, тонкий голос. У него «вечно поднятые, словно у китайца, брови»; он нагл и безграмотен (одесское «что вы скажете за кур?», ненормативное «извиняюсь» и т.д.). Удивлённому Персикову он беззаботно поясняет: «Валентин Петрович исправляет», дескать, он – «заведующий литературной частью». Действительно, брат – именно Валентин Петрович «исправлял», изо всех сил, за уши -  тащил Евгения в литературу.  
К началу совместной деятельности Е.Петрова с Ильфом литературный потенциал Петрова был, несомненно, ничтожен по сравнению с уровнем Ильфа, который вдобавок на 5 лет старше. Е.Петров и сам писал, что смотрел тогда на Ильфа снизу, с восхищением. Валентин Катаев, как это и отметил Булгаков, очень много внёс в первые опыты и в первые успехи брата. Разумеется, Евгений вложил в два романа многое из своих наблюдений о преступном мире. Но я не слышал ни о каких самостоятельных сочинениях Е.Петрова, которые можно было бы хоть в какой-то малой степени сопоставлять, например, с «Записными книжками» Ильфа (бесподобный владелец магазина искусственных минеральных вод «Публий Сервилий» Воскобойников, «божественный Шапиро» и т.п.). Так что я далее, для упрощения текста, буду говорить лишь о трёх авторах: Булгакове, Олеше и Ильфе.
*
Обнаруживаемые параллели в их сочинениях – это, конечно, никакое не «заимствование» (при таких подозрениях о «заимствовании» достаточно часто обнаруживаются какие-то общие для двух авторов источники), а достаточно интересное развитие темы, иногда – прямой диалог.
Вот одно из первых впечатлений Булгакова, приехавшего в Москву осенью 1921 года («Записки на манжетах»/ «Накануне»): афиша на заборе – «огромные яркие буквы: Дювлам … Двенадцатилетний юбилей Владимира Маяковского» (литературной деятельности). В очерке «Бенефис лорда Керзона» («Накануне», 24 апреля 1924 года): «на балкончике под обелиском Свободы  Маяковский, раскрыв свой чудовищный квадратный рот, бухал над толпой надтреснутым басом: “британский лев вой!/ Левой! Левой!”» Ещё один булыжник в огород Маяковского имелся в «Собачьем сердце» - как ответ на назойливую рекламу Маяковского: «Нигде кроме, как в “Моссельпроме”». Бродячий пёс Шарик констатирует: «Если бы вы видели, из чего эту колбасу делают!» («особенную краковскую»!) «Для чего вам гнилая лошадь? Нигде кроме такой отравы не получите, как в Моссельпроме». И профессор Преображенский авторитетно, как специалист, подтверждает наблюдение Шарика: «краковская особая» -  «отрава для человеческого желудка» (поразительно – и Шарик, и профессор определяют качество этой моссельпромовской продукции одним и тем же словом – «отрава»!).
Через два года Ю.Олеша в «Зависти», посвящённой десятилетию советской власти, подключается к этому разговору о колбасе. Колбасе уделено непомерно большое место в начале «Зависти». Кавалеров нелепым образом таскается по всей Москве с килограммовым образцом  новой, прекрасной колбасы, изготовленной стараниями Андрея Бабичева. Колбаса сделалась тут символом какой-то победы, долгожданного успеха. 8 Я понимаю этот разговор о колбасе следующим образом. Производить съедобную колбасу строители социализма, возможно, научатся, но это совсем не означает того, что им удастся построить сам социализм. Люди, не обладающие полнотой нормальных человеческих чувств, никак не могут построить совершенное общество. Именно поэтому Андрей Бабичев и видит вещий сон – Володя Макаров, на которого он возлагает все свои надежды, это «прекрасное будущее», в конце концов, в отчаянье повесится.
На этом я, в основном, завершаю разговор, касающийся Ю.Олеши, и перехожу к связям «Двенадцати стульев» и «Золотого телёнка» с миром Булгакова.
*
Начнём с мелочей.
Пациент является к профессору Преображенскому с зелёными волосами: «Проклятая Жиркость! Вы не можете себе представить, профессор, что эти бездельники подсунули мне вместо краски … На службу уже третий день не езжу». В «Двенадцати стульях этому эпизоду соответствует известная история с перекрашиванием «контрабандным средством» в «радикально чёрный цвет» Ипполита Матвеевича Воробьянинова. Там вместо профессора в сцене участвует Бендер, а вместо Шарика – дворник Тихон.
Клетушки – «пеналы» шириной 2 аршина (1,42 м – немногим шире туалетов современных малогабаритных квартир) с нулевой звукоизоляцией, на которые поделена жилая площадь в общежитии имени Семашко (Бендер в шутку говорит: «имени монаха Бертольда Шварца») мы видим раньше в серии очерков Булгакова «Москва 20-х годов» («Накануне», 27 мая 1924 года). «Было что-то тёмное … разделённое фанерными перегородками на пять отделений, представляющих собой большие продолговатые картонки для шляп». Приятель с женой и брат приятеля находились в средней «картонке». «Шёпот, звук упавшей на пол спички был слышен через все картонки».
События, описанные (в конце 1924 года) в повести «Роковые яйца», происходят в 1928 году. Там упоминается «театр имени покойного Мейерхольда, погибшего, как известно, в 1927 году,