Запись восьмая. Роман "Медвежья кровь".

наверное, забыл, как это делается.
 Паша дипломатично рассмеялся. Я предложил ему стул.
 - Паша, ну а как ты дальше собираешься жить, после училища, кем хочешь быть? Наверное, не трактористом, я так думаю.
 - Да, вы правы, - он оживился. – Я давно мечтаю водить гоночный автомобиль.
 - Значит, гонщиком хочешь стать?
 -Да, - Паша все больше оживлялся, с него понемногу сходила дипломатичность. – Представляете, летишь, вокруг все несется, а у тебя как будто крылья…. Я с детства любил быструю езду, особенно на мотоцикле, - гонял на пределе.
 Я смотрел на него и видел, как он превращался в другого человека: казалось, у него действительно вырастали крылья.
 - Но для этого нужно учиться, Паша, согласен?
 - Да, конечно, но ничего не могу с собой поделать: не хочу. Да у нас в группе тоже никто не хочет.
 - Неправда, а Филимонов, Калашников?
 - Это у них просто привычка: как пошли со школы, так и продолжают.
 - Другими словами, ты трудиться не любишь.
 - Нет, трудиться я люблю: например, трактор ремонтировать, но вот эту физику, геометрию, алгебру терпеть не могу. Да и зачем они? Обучали бы только тракторам, автоделу, правилам движения. Вождение особенно люблю, вот вождения бы побольше давали.
 - Значит, образование не нужно, знания, кроме автодела, не нужны…. А как же жить в мире и не знать его?
 - Ну, как не знать: живешь – сам учишься….
 - Но этого ведь так мало…. Ты хочешь изучить только одну, маленькую часть жизни, автодело, а она огромна и вся связана с тобой…. Как же можно не иметь о ней хотя бы первоначального представления?  
 - А разве всю ее когда-нибудь изучишь? У меня вон отец всегда говорит: "Дураком родился – дураком и помрешь".
 - Конечно, весь мир человек никогда не изучит, но он вечно приближается к этому знанию. А разве не бедна  жизнь человека, разве он не обкрадывает сам себя, когда добровольно отказывается от ее изучения? Поверь, Паша, ты жил бы во много раз интересней, если бы стремился учиться.
 - Александр Алексеевич, я с вами согласен как с учителем, как учитель вы правы, но по-человечески – в жизни все не так.
 - Я бы хотел быть правым и как учитель, и как человек. Жаль, что ты меня не понимаешь, - горько сказал я.
 - Да понимаю я вас, понимаю: вы учитель и не можете говорить иначе.
 - Значит, учитель не человек? Я не отделяю одно от другого, Паша.
 Мы расстались. Вот он, результат разобщенности образования и народа, учителя и ученика. Вряд ли Воликов придет еще. Оторванность знаний от практики, атмосфера в обществе, где культура, интеллигентность, образованность морально и материально стоят на последнем месте – все это тоже заставляло юношу говорить так, но я чувствовал и какую-то правоту Павла, но какую?
 Долго я лежал на койке и размышлял об этом. И тут вспомнил старый советский фильм "Земля Санникова". Там есть песня, которая как-то мало соответствует картине, но связывает мой танец с Людмилой и разговор с Пашей:
                     Есть только миг между прошлым и будущим,
                     Именно он называется "жизнь".
 Этот миг я испытал в танце, а Паша представляет его в мчащемся гоночном автомобиле. Да, подобное свойственно молодым: жить таким мигом, не рассуждая, то есть жить в полную силу и быть по-настоящему счастливым, к чему тут образование, учеба. Да, Паша прав, прав как человек, влюбленный в такой жизненный миг, живущий для него. Но прав и я как учитель: я жил так и потерял все. В нашем споре он выше меня, как может быть юность, живущая сердцем, выше зрелости, живущей разумом. Но и я ниже его, потому что весь мой жизненный опыт и образованность не уберегли меня: в танце с Людмилой я снова был готов потерять все:
                               "Но жалкое познанье мне дано,
                                И дорого плачу я за уроки".
 В воскресение в Медведеево проводилась новогодняя ярмарка. Обед в столовой не готовили, так как ребята разъехались по домам, и я пошел в "город" добывать пищу. Купив консервов и хлеба, я увидел Варвару со своими детьми. Поговорили, и вдруг Варвара принялась меня всего отряхивать. Неужели я испачкался? Где? Когда она наклонилась к ногам и начала отряхивать брюки, мне стало неловко. Что-то унизительное  было в этих наклонах-поклонах, шокирующее ее и меня. Закончив, раскрасневшаяся, улыбающаяся, как всегда немного стеснительная, она спросила:
 - А что у тебя там, в сетке?
 - Обед, - ответил я.
 - Пойдем к нам, я тебя настоящим обедом накормлю.
 Не хотелось мне туда идти, я отказывался, но она все-таки уговорила. По дороге сказала:
 - Отец приходил, дверь сломал. Я милицию вызвала, увели.
 - Зачем он сломал? – спросил я.
 - Говорит, что это его квартира, требует, чтобы мы выселялись.
 Дома Варвара переоделась в домашний халатик, Люда тоже. Я смотрел на них обеих и думал: нет, теперь ни одну из них не хочу, новогоднее утро перечеркнуло их для меня навсегда. Хотя, надо отдать должное, обе выглядели обольстительно со своими чуть прикрытыми прелестями.
 Варвара приготовила сытный обед. За столом оживленно разговаривали, и Людмила звала Володю поступать после десятого класса к ней, в университет. Мать поддакивала, Володя говорил что-то неопределенное.
 - Володя, ты же хотел к нам, в СПТУ? – поинтересовался я.
 - Да, я пойду… я твердо решил, - вновь заявил Володя.
 - Правда, я тебя должен предупредить: знаний, которые ты получаешь в школе, там не будет, но зато приобретешь специальность и, значит, самостоятельность.
 - Да, я пойду в СПТУ, – повторил Володя. – Учиться мне уже надоело, пора начинать самостоятельную жизнь, - он улыбнулся.
 Правда, мать говорила, что Володя историю любит: читает исторические труды…. Но серьезно ли это? В его годы многие чем-то увлекались, как увлекаются новой игрушкой, а потом бросали, когда игрушка надоедала.
 После обеда все встали и покинули меня, так как я начинал новую кружку чая, и тут раздался звонок в дверь. Варвара подошла к ней, посмотрела в глазок и громко сказала, что не пустит. Раздалось подряд несколько звонков. Она опять спокойно, хотя и с некоторой растерянностью, ответила:
 - Перестань хулиганить, я милицию позову.
 Сильный удар потряс дверь, она затрещала…. Кружка дрогнула в моей руке, я, кажется, дождался развязки своей любовной истории. Еще удар, опять треск, но уже громкий, душераздирающий, и дверь, сломанная пополам, открылась. Вошел мужчина, довольно плотный, с седоватыми волосами, которые несколько смягчали азиатские черты его лица.
 - А-а-а, у вас тут веселье!.. – зло прорычал он.
 - Уйди, уйди, уйди!! – наскакивала на него Варвара, крича плачущим голосом.
 - Прочь! – отодвинул ее рукой мужчина и прошел вперед. – А ты чо здесь? Место себе нашел, квартира понравилась? - обратился он ко мне.
 Я встал:
 - Квартира мне ваша не нужна, у меня своя есть. А здесь я потому, что меня пригласили чай пить.
 Хотя было страшно, но, железно держа себя в руках, я внешне казался спокойным. Это несколько отрезвило мужчину, он повернулся  и прошел в комнату. Я двинулся вслед за ним:
 - Здравствуйте, меня зовут Александр Алексеевич, - и протянул ему руку.
 Тот обернулся, пожал ее и сказал:
 - Ну, раз гость – проходите, садитесь. Я гостя не гоню.
 Мы вместе сели на диван, перед нами стояла Варвара, дальше – Володя и Людмила. Помолчали. Я улыбнулся и сказал:
 - А у вас золотые руки: я видел, что и водопровод вы сами сделали, и раковину поставили, и воду горячую провели.
 - Да, это ерунда, - отмахнулся он.
 - Но не каждый же это может.
 Опять помолчали.
 - Ну, хватит, уходи, уходи… видеть тебя не могу! – сказала Варвара голосом, переходящим в крик.
 Штыкмауер как с цепи сорвался: тоже закричал:
 - Никуда я не уйду: это моя квартира, вы уходите!
 - Уйди, отец, уйди, не позорь мать! – вступился Володя.
 - Никуда я не уйду, сяду здесь и буду сидеть, пока вы не уйдете!
 Узкие глаза его налились кровью, лицо застыло в неистовой злобе, он смотрел на Варвару, как бык:
 - Мало я тебе башку разбивал, забыла?!
 И вот тут, после этих слов, все в доме изменилось. Сразу резко похолодало, даже морозный ветер пронесся из сломанной двери, стемнело, хотя на улице солнце продолжало светить по-прежнему. Но ни Штыкмауер, ни Варвара уже этого не замечали: началась обычная ругань, где слово "квартира!" выкрикивалось чаще всего. Свет медленно меркнул, а бывшие муж и жена все чаще наступали, наскакивали друг на друга, с воплями и рычанием, так что уже нельзя было разобрать, где он, а где она.
 Я встал, вышел в прихожую и начал одеваться. Когда снова заглянул в комнату, увидел двух медведей, которые ожесточенно дрались между собой, но дрались как-то необычно: живо, по-людски. Оба лохматые, взъерошенные, они изо всех сил лупили друг друга лапами. Я смотрел на них, на ломаемую мебель, на сжавшихся в углу их детей, и было страшно, но презрение, вызывающее горькую насмешку, ослабляло это чувство. Дети, которые все еще видели в этих медведях людей, своих родителей, набрались мужества и кинулись к ним, пытаясь оттащить друг от друга, но они двумя взмахами лап раскидали их в стороны и снова сцепились. Я не мог решить, кто из медведей победит, потому что оба казались здоровыми, сильными, дикими, но один из них недавно был женщиной, нежной и красивой, привлекательной и близкой мне…. Кажется, как давно это было….
 Странно, неужели я начинаю привыкать к таким медвежьим сценам, хотя сказал когда-то Н. В. Гоголь: подлец человек: ко всему привыкает. Оглядел себя, пощупал грудь, но ничего медвежьего, к большому счастью, не обнаружил. Тогда позвал детей, но в ответ передо мной выскочила медвежья морда с раскрытой пастью и узкими глазками и проревела:
 - Не ле-езь, не твое-е это соба-ачье де-ело-о!
 Дети опять кинулись к дерущимся родителям, и снова медведи разбросали их по углам и стенам. Вдруг в прихожую вбежала Люда, вся в кровоподтеках и слезах:
 - Я сейчас за милицией пойду!! – истошно крикнула она и, накинув шубейку, выскочила на улицу.
 - Правильно, - сказал я ей вдогонку и, аккуратно закрыв за собой разбитые половины двери, тоже вышел на улицу.
 Здесь по-прежнему сияло зимнее новогоднее солнце, ослепительно сверкал снег, шли веселые люди с ярмарки и никто не знал, что рядом происходит отвратительная сцена. Но за Варвару я не боялся: такая сильная медведица сумеет постоять и за себя, и за своих детей. Хотя, честно говоря, сейчас для меня ее судьба, сама она, наконец-то, стали по-настоящему безразличны и вызывали только презрение.
 С понедельника все снова вошло в обычное русло: дом, уроки, занятия с книгами, диссертация. С аванса взял мебель в кредит: два кресла, стол, шифоньер и диван-кровать – поставил в свою жилую комнату. Потом на стареньком проигрывателе, взятом в училище, до позднего вечера слушал музыку В. А. Моцарта, П. И. Чайковского, А. Рубинштейна и спектакль Театра им. Моссовета "Маскарад" по пьесе Лермонтова, с Н. Мордвиновым в главной роли. Лежал, курил и думал, что где-то я давно перестал жить. Да, если жизнь проходит без тех "мигов", которым отдаешься безрассудно и делаешь то, что желает твое сердце.
 Звучал "Реквием" Моцарта…. Тогда я был студентом университета и безумно любил одну симпатичную мещаночку с удивительно красивым голосом. А она просто хотела выйти замуж, тем более, что была старше меня на три года. А я весь отдавался этим "мигам"