со мной, пожали руку. Директор встал из-за стола, подошел к нам и тоже вежливо пожал мне руку.
- Александр Алексеевич, мы вас понимаем, вы, конечно, правы: Мотаева хамит, ворует, нигде ее не держат, гонят, но у нее ребенок….
- Одиночка она, да, мать-одиночка, - добавил Топтыгин, подняв на меня глаза, и чуть улыбнулся по-дружески.
- Слушай, Алексеич, а не жестоко ли ее увольнять: куда она пойдет, как она дочку будет кормить? – спросил Безлапов.
И здесь я сказал совсем не то, что хотел или думал, а так, как-то само собою выговорилось. Выговорилось громко и зло ко всем сидящим передо мною:
- А вас жалел хоть кто-нибудь в подобной ситуации?
Все опустили головы и замолчали. Директор постоял, потоптался и вернулся к своему столу.
- Так вот, Люся, Александр Алексеевич и ребята утверждают, что ты хамишь, часто материшься в столовой, при всех…. там ведь и ребята сидят.
- А я не могу не материться, все матерятся, и ребята тоже, а я чем хуже? Увольняйте меня, мне все равно, - отвечала Мотаева и улыбалась.
- Люся, дорогая, но разве можно так: ведь здесь учебное заведение, здесь нельзя материться. И потом: издевательства над преподавателем, грубости какие-то, разве так можно?
- А он? Я уж не буду рассказывать, как он себя ведет…. Ну, конечно, ему можно, а мы кто? Черная кость.
- Говори, говори, Люся, как я себя веду, в чем я неправ, - сказал я.
- Да ладно уж, промолчу….
- А потом: воровство…. – продолжал директор. – Я ведь сколько раз тебя предупреждал…. Конечно, поэтому ты и ребятам добавки не даешь: откуда ее взять.
- А чо я ворую, другие что ли не воруют, все воруют!
Смешно и гадко было смотреть на этот разыгрываемый здесь грошовый спектакль. Моральную победу одерживала Люська, потому что открыто плевала на всю мораль, которая давно была уничтожена в училище. Напарницы Люськи каждый день после работы тащили из столовой по две полные сумки продуктов. Директор сам грубил учителям, а мастеров так материл из души в душу, что Люське далеко до него было. Топтыгин был жесток с курсантами, а я сам… разве я не пренебрегал курсантами, не работая с ними индивидуально, соглашаясь на липовые оценки их знаний? Разве я не издевался над женщиной, Варварой, продолжая с ней лживые отношения, мороча ей голову перспективой замужества? Нет, у всех нас, "порядочных", "не таких", как Люська, рыльце в пушку, у всех нас есть медвежья шерсть, медвежья кровь, с которой мы живем и здравствуем.
- Ну как, Люся? – спросил директор. – Если мы дадим отрицательный ответ Лохматову, твоему начальнику РАЙПО, тебя уже нигде не возьмут, дело на тебя давно заведено.
Люська немного притихла, но извиняться не собиралась. Очевидно, скотское равнодушие к другим в ней давно перешло в такое же равнодушие к себе и даже своей дочке.
Говорить мне не хотелось, было противно, но, тем не менее, сказать свое мнение на этом скоморошном суде я должен и твердо произнес:
- Я считаю, что Люся работать у нас не должна. Я это говорю как учитель: кроме вреда, она училищу ничего не принесет.
- Ну вот, Люся, вот мнение преподавателя, а это человек очень серьезный, он любит свою работу и болеет душой за нее, - сказал директор.
- Ты бы хоть о дите подумала, куда ты сейчас? Совесть-то совсем пропила, - заметил Топтыгин.
- А зачем вы так говорите? – встрепенулась Мотаева. – Вы что, пьяной меня когда-нибудь видели?
- Знаю, потому говорю.
- Ну вот что, Люся, - сказал директор, - больше тебе добавить нечего?
Люська молчала, опустив голову.
- Если нечего, тогда иди с Богом. Мы все, что могли, для тебя сделали.
Она встала и ушла.
- Ну вот, Александр Алексеевич, больше у нас она работать не будет. Хотя жалко ее: человек ведь все-таки, куда она сейчас.
- Николай Федорович, да как можно жалеть таких людей, которые портят детей, издеваются над другими людьми?! Неужели давать ей возможность продолжать приносить зло?!
- Да, вы, конечно, правы, Александр Алексеевич, мы целиком за вас.
Теперь в столовой больше не было Мотаевой – дышалось легче. Толстая Маша, с добрыми коровьими глазами, обслуживала всех культурно, а меня особенно вежливо.
Что ж, ныне я жил с медвежьей шерстью на груди, животе и ногах, болей в сердце почти не было, и комнаты своей я больше не боялся. Жалел ли я Люську, ее дите? Несколько мгновений, когда вспоминал о них, но все это быстро гасло, когда вслед за жалостью жгла обида за издевательства и оскорбления. Нет, иначе я не мог поступить ни как человек, ни как учитель. Конечно, я понимал, что в моем поступке с Люськой была жестокость, как и в моих отношениях с Варварой. А разве Люська и Варвара, которая плохо сыграла роль любящей женщины, не были жестоки ко мне? Сейчас идти, помогать Люське было нереально: это бы зачеркнуло меня как человека и в ее, и в моих, и в глазах всех. А вот без Варвары я прожить смогу, поэтому надо рвать с ней немедленно, не мучить ни себя, ни ее. Может быть, тогда поубавится на мне медвежьей шерсти, но и этот разрыв будет жесток. Однако, грудь не болит, сердце не болит, потому что принял я всю такую жестокость как неизбежность и смиряюсь с нею. А что я могу сделать, когда так устроен мир: жить, утверждать правду и себя в нем означает быть жестоким.
Почти месяц прошел после последней встречи с Варварой. Наконец, она пришла:
- Здравствуйте, вы врача вызывали? – спросила она, повторяя уже надоевшую мне шутку. – Ого, да ты вообще роскошно жить стал! – воскликнула она, оглядывая новую мебель.
- Привет, - сказал я, вставая с дивана. – Ну, как ты, как твое здоровье?
Она опять была в белом врачебном халате, но на лице виднелись зажившие ссадины, красноватые пятна, тщательно укрытые косметикой. Целовать это лицо мне не хотелось. Она чуть застеснялась:
- Вот, видишь, сколько штукатурки и краски на себя наложила. Сняла экспертизу, в милицию сходила, думаю, теперь его нескоро отпустят.
- Здорово он тебя, - сказал я, разглядывая ее лицо.
- Да ведь заступиться за меня некому, спасибо, Люда сбегала, милицию позвала.
- Ты ему тоже, по-моему, здорово поддала.
- За мной не заржавеет, голову я ему крепко разбила.
- Молодец, - похвалил я, - сильная женщина. А я был у тебя в больнице.
- Мне уж говорили, - улыбнулась она, - а что домой не зашел, боишься?
- Нет, тут у меня своих проблем хватало, - и я рассказал ей историю с Люськой.
- Знаю я эту сучку: силком приволокли ко мне лечиться, да сбежала, так и недолечившись.
- Значит, она алкоголичка?
- Давно заливает, как и Чернобабина ваша. Но если та вылечилась, бросила пить, то Люська не прекращает. Как она только с дочкой управляется?
Потом мы замолчали и не знали, что и о чем говорить. Варвара ходила по комнате, смотрела в окно – выглядела она беззаботно. Взглянула на диван, застеленный бурым "медвежьим" одеялом, на красные кресла без покрывал.
- Красное любишь?
- Люблю, хотя и не дурак. Красное – цвет жизни.
- Кстати, в магазине видела покрывала на диван и кресла. Недорого, но тебе они вряд ли понравятся: расцветка разная, да и не очень красивая. Но лучше-то вряд ли что будет.
- Купи, Варя, тебе ведь от дома близко. Я тебе денег дам.
Достал их, положил на стол. Затем опять лег на диван, а она села на него с краю, прижавшись к моему боку.
- Ну что, скучаешь?
- Да.
Она опять посмотрела в окошко и опять запела: "Без меня тебе, любимый мой….".
- Хорошо поешь, Варя…. Где ты эту песню выучила? – спросил я, еле скрывая тоску и злость.
- По телевизору Пугачева пела, - беззаботно ответила она, словно ничего не замечая.
Потом встала, подошла к столу, полистала ученические тетрадки. Подошла ко мне и вновь села рядом.
- Ты меня проводишь?
Да, это уже явно смахивало на издевательство: неужели она ничего не видит, не чувствует?! Так кто же из нас медведь? Я скрипнул зубами.
- Извини, я не могу: мне еще три урока на завтра готовить. Ведь не поздно еще, только девять: тебя никто не тронет.
- А если тронет, я сама сдачи дам, ведь на вас, мужиков, теперь надежды нет, - с веселой улыбкой, но зло сказала она.
Оделась и, не попрощавшись, ушла. Надо рвать, решил я, теперь уже пора.
…………………………………………………………………………………
А я все продолжаю плакать: читаю "Молитву вдовца за супругу" и плачу. Порой снова обижаюсь на Господа, но тут же вспоминаю Его глаза, говорящие о том, что Он скорбит и плачет вместе со мной, утешает меня верной надеждой на будущую встречу с моей любимой женой. На встречу и жизнь с ней вечную и счастливую. И эта надежда дает мне силы молиться и делать свои обычные земные дела. Недолго осталось: мне уже за шестьдесят. Но до этого я должен написать роман о "медвежьей крови", используя записи Оленевского и свой опыт, "крови", которая обрекает каждого человека в России на жизнь, его недостойную, трагическую. Время для этого удобное: я недавно бросил школу и ушел на пенсию.
Почти сразу после смерти жены ее дочь предложила мне переселиться в Дом престарелых, где за мной, как сказала она, будет уход, где я даже смогу найти новую жену. И особенно, слезно, просила подарить ей в собственность мои несчастные несколько метров нашей с Ириной квартиры, добавляя, что без этого меня не возьмут в интернат. Да, жить в комнате, где я двадцать лет провел с женой, было мучительно, к тому же, отказать дочери любимого человека я не мог и согласился. Ясно видел расчетливость и жестокость молодой женщины, но винил в этом прежде всего самого себя. Мы жили рядом столько лет, а я так и не сделал, главное, не захотел сделать дочь любимой Ирины своей дочерью, все у нас было отдельно. Так что я уже потерял не только жену, но и жилье.
Прошел месяц, и я пошел в свою родную церковь Рождества Христова. Шел по улице, завидуя мужчинам и женщинам, особенно пожилого возраста, идущим парами. Но что это? Чем ближе я подходил к церкви, тем больше стал замечать людей, одетых в странные одежды: уже знакомые мне, похожие на широкие халаты, и тюрбаны на головах. Древние иудеи?.. Откуда они здесь?? Вошел в столь привычный для меня церковный двор, помолился иконе Господа, перекрестился на образы патриарха Тихона и святой Ксении Петербургской, которую так любила Ира…. И все переменилось….
Я шел привычной дорогой к родимому храму, где крестился, где когда-то мы с женой столько молились и выстаивали служб, и видел какие-то странные сооружения, похожие на высокие, каждая в рост человека, ступени. А слева от дороги, вместо храма, я увидел величественное прямоугольное здание с боковыми, узкими, тоже прямоугольными пристройками. И опять появились древние иудеи в белых широких одеждах. Я содрогнулся. Их становилось все больше и больше по мере того, как я приближался к зданию. Слева от него стояла скульптура: огромная чаша на крестообразном основании, она опиралась на спины рогатых волов. Ее края были украшены причудливыми барельефами. Несколько более высоких и узких чаш стояло у левой пристройки к зданию.
По тому, как иудеи входили в здание, останавливаясь и низко кланяясь перед порталом, я понял, что это их храм. Итак, вместо родной мне церкви, передо мной стоял древний иудейский храм. Я остановился перед ним, пораженный его простым величием и красотой. Высокий портал и пристройки были выложены симметрично чередующимися серыми и светлыми мраморными плитками. Барельеф в виде треугольника
