Запись восьмая. Роман "Медвежья кровь".

окошком, победный рев. Так мог реветь только медведь, я уже не мог ошибиться. Рев ворвался в комнату и оглушил меня не столько силой, сколько мощью своего звериного чувства жизни и победы. Я почувствовал и услышал, как затрещали мои сдавливаемые шкафом кости, и потерял сознание.
 Очнулся я на полу, там же, около дивана. Стало уж достаточно светло: в комнате вроде все было нормально, только я почему-то занимал много места. Э, да я вновь превратился в медведя, и тело мое растянулось по всему полу, вплоть до двери. Да, я вновь стал медведем, но не ужаснулся, как это было раньше, а обрадовался, потому что мои человеческие кости и тело были бы раздавлены всмятку медвежьим "объятием" шкафа. Я лежал и бессознательно, по-медвежьи, радовался тому, что остался жив, и благодарил за это зверя, поселившегося во мне.
 А потом я уже ни о чем не думал, а только повиновался оставшимся во мне человеческим рефлексам, которые велели мне встать, умыться. Когда одевался, то как-то сам собою похудел, большая часть шкуры опала и позволила натянуть рубашку и костюм. Когда взглянул на себя в зеркало, то увидел вполне приличную медвежью морду, от которой вовсе не пришел в ужас, а аккуратно причесал ее, как и волосы на голове. Впервые мой медвежий облик не казался мне неприемлемым, к тому же я был уверен, что люди его не увидят.
 Действительно, никто в столовой не удивился моему виду, здоровались как обычно (потому что они сами медведи?), значит, все было в порядке. Конечно, мне было тесно в костюме, но зато тепло в медвежьем теле, покрытом шерстью, поэтому в учебный корпус я шел легко, без пальто, совершенно не страдая от мороза, чем вызвал удивление и похвалу ребят и Косоглазова. Наслаждался новыми запахами: они исходили от каждого предмета, наслаждался бодрящей, живительной свежестью зимы. Спускаясь с оледеневшей горки, которую раньше обходил с осторожностью, я еле удержал себя от желания броситься на лед и проехаться всем телом вниз, а потом кувыркнуться и в диком восторге протянуть ла… руки к сияющему весельем солнцу. Уроки тоже прошли замечательно, на одном дыхании: ребята почувствовали во мне крепкую уверенность, силу, когда я огрызнулся пару раз, и вели себя покорно.
 На обед пришел в прекрасном настроении и вежливо поздоровался с Люсей, которую вчера, помнится, возненавидел. Встал перед ней, жду пищи, а она будто не видит, затем нехотя положила. Нужен мне чистый стакан – опять заставляет ждать, сказав, что сначала перемоет их все. Я бы ее одной лапой… рукой уложил, но приходится ждать, возмущаться про себя. Наконец, сам взял грязный стакан, помыл его и налил компот. Она бесстрастно молчала. Нет, и в медвежьем теле я чувствовал себя плохо, вдобавок засвербело под ложечкой, под плотным слоем волос и мышц…. Здорово хотелось размазать эту мразь по стене, но вокруг были люди (или медведи?).
 Вдруг заметил, что несколько третьекурсников взволнованы, как и я. Один из них, Трофим Буроватых, друг того парня, который расписывал мне "прелести" своей группы в начале года, подошел ко мне:
 - Александр Алексеевич, я хотел бы с вами поговорить.
 - Давай, Трофим, - ответил я, и мы отошли в сторону.
 - Я насчет Люси…. Ребята все возмущены: кофе недоливает постоянно, нальет и ходит, смотрит, у кого слишком много. Добавки не допросишься. Хамит, посылает всех, матерится.
 - Я это предполагал, Троша. Так что будем делать? Я думаю, всем вашим ребятам надо написать заявление директору, рассказать об этих фактах. А?
 Буроватых замялся. Как и я… когда вчера раздумывал об обращении в местком…. Смотрел в глаза Троши и видел в них смущение, боязнь и желание всякого порядочного человека избавиться от хамства, обиды, несправедливости.
 Я что, забыл все?! И терплю ее унижения?? Я что, испугался?? – Нет, ты стал медведем, просто медведем, которого никто не видит, а медведь не привык различать такие тонкости. – Что-то перевернулось во мне, я как-то неловко дернулся…. Нет, к черту, к черту, я человек, человек, я не могу им не быть!
 А Троша смотрел на меня во все глаза, не понимая мою задумчивость, дерганье. Я повернулся к нему и сказал бодрым голосом:
 - Чего ты боишься? Да ладно уж: я сам займусь этим.
 Что-то дико охнуло вокруг: нет, не ребята, где-то за окнами, и эхом отозвалось здесь.
 Я сразу почувствовал себя легче, реальнее, смелее. Домой бежал во всю прыть, потому что неожиданно стал замерзать на улице в одном костюме. Я бежал, а шерсть разлеталась от меня и летела за мной, не желая отставать. Я слабел, а холод поджимал меня, не давая и мига для отдыха.
 В общежитие я вернулся вполне реальным человеком, ослабевшим, задохнувшимся, потным и дрожащим, будто от медведя убежал. Первое, что сделал, вернувшись в свою комнату, разделся и осмотрел себя с головы до ног. Уже не только под сердцем, но и вся грудь, весь живот были покрыты густыми, бурыми медвежьими волосами, слипшимися и влажными от пота. Тело под ними начинало болеть. Я вспомнил недавний случай с Люськой и мастерами в столовой, когда только сопротивление им в защиту ребят и себя спасло меня от болезненного превращения в медведя. Поэтому я сразу сел за стол и начал писать заявление в местком: изложил факты и просил принять меры против Людмилы Мотаевой. Потом пошел в училище и отдал заявление Безлапову, председателю месткома. Он прочитал его и грустно взглянул на меня:
 - Да, Алексеич, мы уже давно с ней маемся, а сделать ничего не можем. Жалуются на нее постоянно, а куда она пойдет: ее отовсюду гонят.
 - Ты уж, Михалыч, разберись серьезно: ни я, ни ребята терпеть такое не намерены.
 - Я понимаю, Алексеич, разберемся, не беспокойся.
 Я шел домой и чувствовал, что моя медвежья шкура опять здорово грела: сейчас, в январский мороз, среди сильного, бьющего в лицо хлопьями снега ощущал себя крепким и защищенным, будто был в своей стихии, как… медведь в зимнем лесу.
 Дома, со страхом взглянув на окружающие меня вещи, я вновь осмотрел себя. Странно: шерсти стало больше, а боли меньше. Густые, кое-где завивающиеся бурые волосы покрывали теперь и плечи, и ноги. Как их выбрить? А надо ли это? Ведь с шерстью в медведеевском холоде теплее, удобнее, а ее все равно никто не видит, ни одна женщина….
 Тут я почему-то вспомнил грустные глаза Безлапова, его печальное лицо и разговор. И опять сильно заболела грудь. Я снова в чем-то неправ?.. Он жалеет Люську и потому такой грустный…. А кого жалеет она? Издевается надо мной, ребятами – нет, я прав: гнать ее надо… поганой метлой из училища… не место ей здесь. И все-таки чертовски ныла, болела грудь….
 - Ты превращаешься в медведя…. – словно со стороны сказал мне другой мой голос. – Ты понимаешь это? Ты… превращаешься… в медведя… - еще медленнее и внушительнее произнес он.
 - Как же я превращаюсь, если я один борюсь со злом, один ему сопротивляюсь? Многим Люська не нравится, но молча терпят ее – подчиняются ей, я лишь один восстал. Значит, я человек, настоящий человек, а не медведь. А шкура – это внешнее, я ее и сбрить могу: день потрачу, а сбрею.
 - Нет, шкура – далеко не внешнее: она из души твоей растет, так что со временем ее никакие ножницы, никакая бритва не возьмет. Хотя сейчас ты и не хочешь ее состригать: тебе в ней удобнее и теплее… потому что ты превращаешься в медведя, которому его шкура необходима.
 Я сидел, курил, думал, потом разделся по пояс, взял ножницы и осторожно, медленно стал состригать шерсть, начиная с плеч. За полчаса я успешно укоротил ее, а на спине были только мои волосы. Надел свитер, покурил, опять разделся и электробритвой начал сбривать остатки. Долгий и мучительный труд: щетина сбривалась плохо, бритва дергала и щипала кожу. Грудь болела все сильнее и сильнее, к тому же я стал замерзать. Принял анальгин, сунул валидол под язык и накинул на себя пальто. И так, с перекурами, через два часа, кое-как, более или менее чисто, сбрил все волосы, и медвежьи, и свои, на груди и животе. Стало легче.
 Раздевался и готовился ко сну нехотя, пугливо оглядываясь. Все было на месте, все было знакомо, но воспоминание о кошмаре прошлой ночи долго не давало мне заснуть. Вставал, включал свет, осматривал все окружающие предметы, свои грудь и живот, трогал их – все было в порядке. Зимняя тишина за окном успокаивала, но ноющая боль в груди и непреходящий страх не давали спать. Наконец, под утро я забылся тяжелым сном, будто в черную берлогу провалился.
 Утром я бодро встал, но тут же опустился снова на кровать: боль пулей пронзила грудь, самое сердце. Я испугался, осторожно поднялся, добрался до лекарств и опять принял анальгин и валидол. Посидел, не курил, пока боль чуть не притихла, не стала ноющей. С трудом умывался, брился, застилал кровать и одевался. Осмотрел тело – все чисто, но… по-моему, на ногах появились не свои волосы, или это мне кажется, моя мнительность….
  Два дня я мучился болями в груди и обнаружил, это уже точно: не только на груди и животе, но и на ногах вместе с моими росли и бурые, медвежьи, волосы. Я не знал, что делать. Я же снова начал сопротивляться злу: написал заявление на Люську, отдал его в местком, почему же шерсть заново начинает расти, превращая меня в медведя, и боль в груди не проходит?.. Может быть, потому, что я еще не "выкинул" Люську из училища?.. А удастся ли мне ее "выкинуть", поймет ли меня местком, администрация, директор? А если нет…. Но за Люську они вряд ли будут мне мстить. И тут я опять вспомнил грустный взгляд и слова Безлапова. Он жалеет ее, жалеет… а ребят, меня кто будет жалеть? Да и вообще: кто меня когда-нибудь по-настоящему жалел и любил?
 Если с шерстью я еще как-то мог существовать, то боль в груди не давала ни жить, ни работать. Поэтому после уроков пошел в поликлинику, снял кардиограмму, на следующий день сдал анализы – все нормально. "Пейте корвалол при болях, валидол принимайте и больше физических нагрузок при вашей работе", - сказал врач. Я вышел из кабинета, вспомнил Варвару, ведь она здесь работает, и зашел в ее наркологический кабинет. "Она на больничном", - сказали мне и пригласили заходить: скоро она поправится: видимо, сразу поняли, кто я. Куда заходить, в наркологический кабинет?
  А почему я все-таки не помог Варваре, там, где началась ее драка с мужем? Ну, сам-то я с ним бы не справился, а милицию или, лучше, соседей смог бы позвать - Варваре бы меньше попало. И вот только сейчас я почувствовал укол совести, и он отдался такой болью в сердце, что я присел, схватив себя за грудь. Вот она, причина боли – тогда на что мне лекарства? Тем не менее, по дороге накупил корвалола, валидола, анальгина и с этого дня стал систематически лечиться, гулять на свежем воздухе и делать зарядку. И чудо: боль начала утихать, но зато росла шерсть, которая продолжала меня согревать и даже успокаивать, приучая к мысли, что все в жизни совершается к лучшему. Через две недели, когда я уже перестал обращать внимание на Люську и ее хамство, меня пригласили на совещание в местком.
 Люська сидела перед директором в кабинете; здесь же, вдоль стены, разместились парторг Топтыгин Василий Ефремович, председатель месткома Безлапов Валерий Михайлович, зам. по производству Косоглазов и замполит. Когда я вошел, они оживленно переговаривались. Все, кроме Люськи, приветливо поздоровались