коммунистического завтра.
Горячительным, настоящим, а не обманным, заправлял свидетель — во всяком случае, пока то да сё, да до стола не добрались; люди быстро смекнули, что к чему, разведали, что его зовут Костей, и, в основном, к нему и тянулись и из виду не выпускали. А он не жмот, он с пониманием.
Первыми заполучили своё — бутылку сухого, шоколадку и пару яблок — старухи; довольные, они покинули ряды «боронящихся» и отбыли созывать подруг, чтоб уж праздник так праздник, чтоб по-настоящему. Прочая толпа только раззадорилась.
И снова сошлись красноречие с косноязычием — и было жуть как весело.
Тут как раз сосед Михаила — с алюминиевым тазом, — из гаража иль сарая, да после ночной, наверное. Чего ему толпа, верёвка, балаган — прёт напропалую, даже Костя растерялся:
— …У меня… столько водки нет!.. Разве что наверху… Как тебя там?..
— Петрович, — подсказал Михаил.
Петрович, услышав своё имя, остановился.
— Во, а я Костя. Давай-ка, Петрович, махнёмся: я тебе стакан… накачу… честно… с краями, а ты мне этот тазик… на денёк… А чего, в «белого медведя»… вечерком… На серёдку… плесканём водочки, и на карачках у стен ждём команды. А чего?!
Но вот препятствия устранены, достойные люди, а также зануды, смутьяны и дебоширы уважены, кордон преодолён, тесёмка отброшена в сторону, за ненадобностью.
Михаил взял Таню на руки, осторожно, бережно, как только мог изловчиться, и понёс в дом. Четвёртый этаж — ерунда, не в тягость. Жил бы на девятом, шестнадцатом, сколь угодно высоко — лишь бы вместе, всегда, вот как сейчас. Затаили дыхание её незамужние подружки, приумолкли, застыли как вкопанные его друзья, хоть и женаты все, кроме Кости.
Потом как прорвало — и толпа с шумом и гамом ринулась за молодыми. Потом долго рассаживались за столы, для экономии пространства расставленные буквой «П», сдвигались плотнее, менялись местами, чтоб уж дамы с кавалерами, бегали к соседям за табуретками, опять пересаживались и сдвигались — и всё равно никак не могли угомониться. «Это ещё шкаф с диваном и телевизором догадались вынести», — сообщил отец Михаила, с любопытством взиравший на предпраздничные хлопоты. Но задержка взбодрила гостей — лишь только всё было улажено, они дружно принялись откупоривать бутылки и раскладывать салаты; полетели в потолок пробки, зазвенели по тарелкам ножи, вилки. Дошёл черёд и до подарков, поздравлений, пожеланий.
В комнате становилось душно, мужчины, на зависть женской половине, мало-помалу избавлялись от пиджаков, галстуков, передавая их сидящим с краю — оттуда всё перекочёвывало в соседнюю комнату. Раскраснелись лица, зато появился блеск в глазах, голоса зазвучали непринуждённее. А уж «горько» орали так, что качалась люстра и осыпалась штукатурка, не ленились отсчитывать время поцелуев, с каждым разом всё дольше и дольше, пусть и сбивались иногда со счёту.
То и дело срабатывала фотовспышка. Женщины, едва заметив нацеленный на них объектив, переставали жевать и лезли в сумочки и потайные кармашки за пудреницами, платочками, спешно прихорашивались; фотограф терпеливо выжидал, когда ему кивнут. Но прошло всего ничего — и на съёмку уже никто не реагировал.
Тамада дядя Саша был в ударе, гости только и успевали «наливать тост» — за счастье, любовь, мир во всём мире, солидарность с прогрессивным человечеством, за того самого парня… Сам не пьянел, хоть не пропускал ни разу. «Воду хлещет», — уверяли „знатоки“. «Да бросьте, чего он, нерусский что ли? — урезонивал „знатоков“ „спец в энтом деле“, — вон и на капусту налегает, и „селёдку под шубой“».
Дядя Саша — родной дядя Михаила, в прошлом кларнетист — работал руководителем оркестра в воинской части, да на полставки в ДК занимался хоровой самодеятельностью, кроме того, брал халтурку, настраивая пианино, играя на похоронах или подряжаясь тамадой на свадьбы. Деньги его не очень интересовали — скорее, всё это он делал для души, хотя, разумеется, и в накладе не оставался. Ну а племянника как не выручить — ведь мастер завести народ. Пока рассаживались, с балкона углядел мужиков на магазинных задворках, соображавших на троих. «Эй, — кричит, — меня обожди!» — а сам уж ногу через перила переносит. Мужики остановились и ждут. «Давай, — отвечают, — подваливай». Ну и что ж, что незнакомый и четвёртый, ну и что ж, что нутро горит и терпежу нет!
Целовались у дяди Саши не только молодожёны, но и родители, те и другие, свидетели и все кому не лень, выпили едва ли не за каждого из присутствующих, да на брудершафт — потом опять целовались. Михаил не удержался и по-гусарски махнул шампанского из Таниной туфельки — кто-то поморщился, кто-то не прочь был последовать примеру.
Когда умаялись от кушаний, возлияний и долгого сидения в одних и тех же позах, и на улице стало прохладнее, спустились во двор — с разудалыми песнями и плясками.
Баянист Володя, из дяди Сашиных знакомых, переиграл репертуар едва ли не всех известных исполнителей, вспомнил народные песни, частушки. Не обошлось без традиционных «Огней так много золотых», «Клён ты мой опавший», «Напилася я пьяна», «Ой, мороз, мороз»… Володе говорят: «Сбацай, эту… ну, сам знаешь…», — он: «Нате вам!» — и ведь то, что надо выдаёт. Ему: «А такую могёшь?..» — не успели договорить, он уж наяривает, могёт. Добрался и до плясовых… И «Цыганочку», и «Русскую», и «Барыню», и «Летку-енку» сбацал… Потом до вальсов. «Одинокую гармонь» на бис заставили спеть раз семь или восемь — очень она удавалась — и всё гадали, кто ж та, единственная, ради которой и голос звучит так чисто и проникновенно, и мелодия подхватывает его и несёт, кажется, далеко-далеко за пределы двора, к той самой, единственной?!
Молодёжь вытащила на подоконник радиолу, динамиками наружу, врубила на всю мощь — только вот пластинки съезжали, да и напрасно это, при настоящем баянисте.
И, конечно, свадьба — не свадьба, если б не покуражились. Отличился Костя, уставший прежде других и в самый разгар заявивший, что видал всех… там-то и там-то; потом исчез, даже про «белого медведя» забыл. Думали, вернётся, потом забеспокоились. Обошли свой и соседние подъезды, вламывались в чужие квартиры, а нашли на крыше детсада — кто-то углядел. Костя восседал на краю, свесив ноги, пренебрежительно взирал на суету и не реагировал на уговоры спуститься. Так бы ничего, но боялись, сиганёт. Мишке пришлось лезть по пожарной лестнице — шума было, воплей, слёз, удерживали его, успокаивали Таню, глушили валерьянку. Какое-то время друзья сидели рядышком. О чём говорили, неизвестно, но в итоге всё завершилось вполне себе пристойно.
На обратном пути компанию накрыло ливнем; хоть и кратковременным — кому-то дождь показался грибным; некоторые уверяли, что это доброе предзнаменование, — но одежда вымокла, лишь новобрачную уберегли под пиджаками. У женщин потекла тушь, иные расстроились, рассорились с мужьями, а иным, из не очень стеснительных, всё только на пользу: они стали похожи на русалок, ткани сделались полупрозрачными, облегающими, а если было, что показывать… — впоследствии сухие кавалеры приглашали этих див на танцы и не чурались прижаться плотнее; из-за них же чуть было не передрались.
После пропажи и поисков свидетеля передумали красть Таню: надоело заниматься ерундой, да и чего по сырости шляться, когда народ за столом. Тем более горячее подоспело, и тамада с новым запалом принялся чествовать всех и каждого, и опять целовались — притом без «бутылочки», на которую навязчиво намекала молодёжь. И, вероятно, от перебора чувств чего-то горько всем показалось — не просто ж так?! Кстати, Костя навернул картошки с мясом да холодца с хреном — и как огурчик, хоть дяде Саше на подмену. А то было стыдить начали: мол, пионерки Танины глазки строят, ждут, когда гитару возьмёт, а он!..
Потом опять звучал баян, в квартире и опять во дворе, и гуляли, и веселились все вместе, уже не разделяясь по возрастам. Матери не могли загнать домой малышню, которая так и вилась круг свадьбы.
Расходились за полночь — с надеждой, прикорнув чуток, вернуться догуливать. Особо отличившимся дали с собой по чекушке, на опохмелку.
И воскресенье обещало быть праздничным. Ждали ряженых, не терпелось попеть, поплясать, проявить любезность в отношении понравившихся лиц противоположного пола, на которых накануне не хватило времени, попробовать, наконец, торт, если остался, показать себя, отчебучить что-нибудь эдакое, задиристое, а может, и вообще обнаглеть, распоясаться, чтоб уж по-нашенски, по-русски… с битьём посуды… тем более, обычаи требуют, и скучно иначе. Кто-то был не прочь извиниться за вчерашнее, действительно совершённое или выдуманное приятелями, а уж затем чудить и куролесить. Но праздника не получилось: гости, хотя и подтягивались к назначенному часу, побывав у молодожёна или встретившись с теми, кто уж наведывался на четвёртый, как-то менялись в настроении; тревога и растерянность овладевали людьми. Долго было непонятно, с чем это связано. Если на улице меж гостями и затевались какие-нибудь выяснения отношений, то говорили тихо — в нескольких шагах ничего нельзя было разобрать. Ясно было одно: случилось что-то серьёзное.
Но тайнам не суждено быть вечными: город пусть и не деревня, да и здесь попробуй что утаить — уже днём многие во дворе были во всём осведомлены.
«Выгнал, — шептались старухи, „неразлучные Ильиничны, Петровны да Семёновны“, присвистывая вставными зубами, — как есть, выгнал. Срам-то какой… Прознал, что он у ей не первый, — и выгнал… Жаль, конечно. А c виду… оченно уж пригожая девка была, бедовая, справная… И погуляли на загляденье. Мы с ими молодость, наши годочки вспомнили…»
Девчонки-малолетки впивались взглядами в лица старух, подружек, не понимая, что всё это значит; но прямо спросить у кого-нибудь из взрослых не смели, стеснялись; пожалуй, и родители б не ответили. К девчонкам приставали ровесники мальчишки, вяло, совсем не так, как обычно, и, скорее, лишь для того, чтоб обратить на себя внимание, чтоб тоже хоть что-то разузнать — от них отмахивались, точно от мух иль комаров.
Вообще, необычайно тихо было в этот день, будто перед грозой; как же обманчива эта тишина. И тем сильнее чувствовалось человеческое одиночество, неприкаянность, тревога каждого за себя, близких, а может, и за целый мир, по каким-то неведомым причинам остающийся безучастным к их судьбам, к тому, что произошло в самом обыкновенном дворике небольшого подмосковного городка.
Вот ведь как. А свадьба пела и плясала…
2012
