Па-де-де

тортом на коленях, да старик со старухой по краям купе.


Вагон теперь шумел и галдел на разные лады. И всё же оживление казалось достаточно монотонным в сравнении с моментами, когда в людскую многоголосицу вплетались не вполне разборчивые дословно, но почти каждый раз понятные интуитивно смачные реплики гундосых рыбаков. Время от времени всеобщее внимание привлекали к себе шахматисты, расположившиеся в той же стороне, в проходе. В пылу игры они тоже усердно забавляли народ весьма специфическими профессиональными выражениями. Толик со своего места видел лишь одного острослова, в рыжей меховой шапке-ушанке из какого-то заморского, по всей вероятности, зверя. Да ещё маленькая магнитная доска с фигурами часто мелькала в поле зрения Толика — её над головами пассажиров передавали от соперника к сопернику.


Как ни странно, чем теснее становилось, тем жизнерадостнее выглядели люди. Войдут, потолкаются, поругаются, обоснуются — и порядок.
Михайло, едва уселся, сразу же принялся доедать салат из пол-литровой банки. «С утра не смог, — пояснил он старушке, — после загула». Михайло гремел ложкой о стекло и с удовольствием чавкал, тщательно пережёвывая пищу, рассказывал о свадьбе, на которой «грамотно» погулял, о политике и обо всём прочем, что приходило ему на ум под запахи вчерашнего майонеза. Девушка иногда скромно улыбалась, а иногда краснела, особенно когда Михайло, ничуть не стесняясь, начинал её рассматривать. Турист же, разомлев в тепле, как ребёнок радовался всему происходящему, наверное, предвосхищая встречу с семьёй, тёплую ванну, вкусный обед и, как итог, наступление Нового года.
И Толик позабыл про свою тройку. Новые впечатления, эмоции, чувства захватывали его всё больше и больше. Ему было хорошо и легко, его завораживал и карнавал снежинок за окном, пританцовывающих в лучах выглянувшего из-за туч солнца, и ещё этот приподнявшийся и посветлевший дивный небесный шатёр. Толик уже слышал музыку, ту самую, «Вальс снежных хлопьев».
Но загрохотал надсадно-немощно встречный товарняк, покатили мимо тяжело гружёные вагоны, ветер всколыхнул пыльную позёмку — и мгновенно все Толиковы мечтания развеялись.


У Михайло действительно разыгрался аппетит. И вообще он выглядел человеком, сумевшим превозмочь неизлечимую болезнь и с сегодняшнего дня вознамерившимся жить заново. Он даже стал заглядывать в газету к туристу.
— А я завязал с прессой, — икая, доверительно признался Михайло. — И не выписываю. Вот раньше… Раньше с десяток разных мне приносили — в почтовый ящик не влазило. Теперь столько не выписывают. А чего? Не стало в газетах основательности. — Он поднялся, убрал банку с ложкой в портфель, чуть стянув его на себя с полки, сел снова. — Раньше-то посмотришь... Ну, хотя бы на первую страницу. Глянь!.. И чего? Передовицы — нет! Так, винегрет какой-то. Но это не главное. Главное — нет орденов и медалей! Поснимали сдуру! А люди решают: нет орденов, значит, газета дрянь. Зачем дрянь выписывать? Разве не так? Не прав я?
Турист отвёл глаза от газеты и хитро посмотрел на Михайло.
— Не веришь? — продолжал Михайло. — Но ты поверь: нет орденов, значит, несолидная! А ты, студент, слушай, учись жизни-то! — кивнул он Толику, сразу угадав в парне студента. — И название-то! Покажи! Чтобы все видели!
Турист добродушно перекинул страницу и мягким голосом, напоминающим мурлыканье пригревшегося кота, ответил:
— «Культура и нравственность».
— Именно, — подтвердил Михайло, для убедительности покачав перед носом туриста указательным пальцем, всё ещё блестевшим от жира.
Турист отклонился назад.
— Нравственность мы пока не станем трогать, а вот за культуру... Ты, наверняка, человек грамотный. Жизнь знаешь... Так вот скажи, будь добр, сколько, по-твоему, букв в русском языке?
— В русском? — переспросил турист.
— Ага. В алфавите. Сколько?
— Тридцать три.
— Точно знаешь? — упрямствовал Михайло. — Студент, он ничего не перепутал? Может быть, вас учат уже по-другому?
Толик не ожидал, что Михайло обратится к нему. Да и при чём тут русский язык? Вуз-то, в котором учился Толик, технический.
Михайло уставился на девушку — та, застеснявшись, затеребила руками узелок завязки на торте.
В общем, никто не возражал: в русском языке, по устоявшемуся мнению, было ровно тридцать три буквы.
— Вот-вот-вот! А в этой твоей, с позволения, «Культуре» нет «ё». — Михайло хоть и рассматривал поочерёдно всех, обращался преимущественно к туристу. — Основополагающая, я тебе скажу, буква! Карамзин придумал! Вот русский мужик-то был — Пушкин в нём не сомневался. Нет «ё», ё-моё! Это ж национальный урон, национальная трагедия, не менее! Вот случись что... едрёна вошь... с человеком или... И чё? Мы, конечно, справимся, нам не впервой — тут ты не сомневайся. Нам не привыкать... твою… ё-моё… так. Но сразу-то… чё с языка сорвётся? Врубаешься, по глазам вижу. И как же без «ё»? Чё без «ё» делать-то? Какой русский не любит буквы «ё»?! Есть и другие буквы, согласен с тобой! Но этого мало! Мало э-то-го! Да и песня без «ё» не поётся, да и Волга без «ё» не течёт! Короче, без неё нельзя, невозможно. А где здесь хоть одна «ё»?! Покажи мне! Нет, ты покажи, покажи! А-а, её нет! И не ищи!.. Вот те и «Культура», трам-тара-рам! Так что сверни и выброси... Хотя если б её в рулоне... чтобы по порядку читать, отматывая эдак «с чувством, с толком, с расстановкой»... чтобы там по обстановке... нам невзгоды превозмочь. Как полагается, как у классиков заведено было. А то и тут и там: «Давайте расставим точки над „i“!» Умники хреновы! Невдомёк им, что нам, русским, над «ё» нужно точки расставлять, да в два раза больше точек, за все грехи. Это наш крест, наш священный долг. Вот как справимся с энтим делом, так и заживём по-человечески. Не ранее. Короче, ты меня понял.
— Да-а, — отозвался турист. — Но... ты уж хватил... Так, где это? — Он перевернул несколько страниц. — А, вот, послушай! — И стал медленно, с выражением, читать — у него это неплохо получалось.


— Ну? — спросил он, когда закончил чтение.
Никто ему не ответил. И даже Михайло на этот раз не нашёл, чего сказать. В очередной раз смущённо улыбнулась и затем покраснела девушка, но уже не так отчуждённо, как прежде.
Некоторое время ехали молча, пока немую паузу не прервал опять-таки Михайло, значительно и важно сообщив окружающим:
— Надо бы водиле передать, чтоб гнал без остановок. У нас теперь у всех — одна дорога!
Из дальнего конца вагона, оттуда, откуда время от времени слышались гундосые голоса рыбаков, донёсся дружный смех пассажиров. Михайло сразу затих. А Толик повернулся к окну.


Солнце отыскало для себя промоину в казалось бы безбрежном океане туманной мути, растопило её края — и засияло. Словно доказывало людям, что не всё в их прошлом было безнадёжно-унылым, что и в будущем есть смысл ждать чудес и превращений. Снежинки, теперь совершенно другие снежинки, нежели прежде, — беспокойные, мелкие, лёгкие, искрящиеся, — устроили между собой весёлую игру. То, вальсируя, падали вниз, к земле, то взмывали к небу, будто стайка нечаянно вспугнутых пташек, то устремлялись за электричкой, стараясь не отстать от неё. Мимо окон проплывали подёрнутые невесомой голубизной поля, находящиеся на зимней спячке, леса и залески, напоказ выставившие изумрудные наряды сосен и елей, извилистые речушки, еле различимые на фоне целинной снежной глади, с тёмными фигурками обосновавшихся на льду любителей зимнего лова, далёкие деревеньки с крошечными, будто бы лубочными, ненастоящими домиками и застывшими над ними дымками печных труб. Звучала музыка Чайковского.


Шеренга тополей-гренадеров, выстроившихся навытяжку вдоль железнодорожного полотна, сменилась берёзовой рощей, потом всё заслонил собой безудержно длинный, похожий на высокую волну, пригорок. А когда и он сошёл на нет, откуда-то справа на соседнюю колею вдруг юрко выскочила другая электричка, разогнавшаяся быстрее Толиковой. Первый вагон её проследовал мимо, второй, третий, четвёртый. И тут она словно стала одерживать свой пыл. Или это Толикова набирала скорость. Словно невпопад бешено мигающий стробоскоп начал успокаиваться, вспыхивая всё реже, реже. Контуры окон делались отчётливее. Какое-то время электрички мчались рядом. Толик заглядывал в окна, всматриваясь в вагонную глубину, — и видел лица, много лиц, даже пытался по лицам и выражениям на них отгадывать характеры людей. Те посматривали на него — некоторые с любопытством, некоторые с безразличием. Дети тыкали в стекло пальчиками, увлёкшись состязанием поездов, позабыв про утомительный пересчёт оставшихся до пункта назначения остановок, про сделавшиеся неудобными от долгого елозания жёсткие места на скамейках. Одному рыжему веснушчатому мальчугану Толик подмигнул — уж больно тот ему понравился. А когда мальчуган заулыбался в ответ, обнажив рот с недостающими передними зубами, Толик и вовсе еле сдержал себя, чтобы не рассмеяться вслух. Впрочем, он бы непременно рассмеялся, если б вдруг... Вдруг там, в другой электричке, уже начавшей было снова убегать вперёд, у окна, на сиденье против хода, Толик увидел — её.
Соломенного цвета волосы, игривыми завитками выбивающиеся из-под светлой шерстяной шапочки, нежные, чуть удивлённые губы, ещё не тронутые косметикой, вздёрнутый носик, озорные ресницы и глубокие-преглубокие серые глаза, будто бы прозрачные снаружи, но влекущие к себе и уже не отпускающие от себя.
И сразу же растаяли, растворились в пространстве вагоны, толстенные оконные стёкла, исчезло расстояние, разделяющее Толика и её. Остались только он, она, дивная музыка и всё объявшая собой природа, ощутимо прихорошившаяся в этот миг.


Может быть, Толик выдумал и этот образ, и эту случайную встречу. Может быть, всему виной явилась его мимолётная фантазия — и он лишь вспомнил ту девушку, которую видел когда-то в каком-то давнем сне, в которой для него так неожиданно соединились и милый взгляд, и тёплая улыбка... А было то видение иль правда — да нет уж ничего.
Его электричка резко сбавила ход и вскоре остановилась совсем, замерев над заросшим ивняком широким оврагом. Дно оврага почти по самой середине рассекал траурно-чёрной, как будто бы бархатной, лентой незамёрзший ручей с губастыми снежными берегами. На склоне, где редеющий ивняк сменялся коряжистыми дубами, густое переплетение которых скорее напоминало корневую систему деревьев, нежели их стволы, ветви и макушки, ютился маленький домик. Не верилось даже, что кто-то в нём может жить; разве какой-нибудь сказочный человечек —