В детстве мне нравились фильмы о войне. Нравились, это не совсем точно сказано, вернее совсем ничего не сказано. Я ждал их показа по телевизору, дрожал от нетерпения возле кинотеатра. Мне хотелось ворваться в то время, чтоб с автоматом в руке, с винтовкой наперевес, бежать рядом с бойцами-красноармейцами и… Победить! Нет, в моих детских мечтах не было жажды крови и насилия, скорее, хотелось просто быть причастным к тем Великим событиям. Для меня ветераны, фронтовики являлись богатырями-освободителями, подарившими нам свободу, мир, надежду. Жадно слушая рассказы папиных друзей, что прошли войну, дедушек, бабушек, переживших это великое горе, я, безусловно по-мальчишески наивно, представлял всю катастрофу, всю боль того поколения моих близких, прошедших, выживших, победивших.
Приставая с расспросами и просьбами «рассказать о войне» я назойливо замучивал всех, мне хотелось побольше впитать их ощущений и переживаний. Лишь сейчас понятно, сколько боли доставляли им такие «рассказы». А тогда казалось, что из вредности они отмахиваются от меня, уходя, возвращаясь к своим взрослым, никому не нужным делам.
Июньская жара утомила. Накатавшись на велосипеде, наигравшись с мальчишками, я вернулся в бабушкин двор, спрятавшись от солнца в тени высокой черешни.
Папа осматривал машину перед поездкой к морю, а бабушка Надя стояла рядом, молча глядя в небо. Этот взгляд, выражение ее лица меня испугали.
- Куда ты смотришь, бабушка – спросил я испугано, оглядывая двор, гараж, но, не заметив ничего необычного, вновь остановил взгляд на бабушке Наде.
- На небо, сынок – не отводя взгляда, ответила она – видишь, черные тучи, будет буря.
- Ну и что? – присмотревшись, я заметил черную полосу туч на горизонте – зайдем в дом, ты что, бабуль, испугалась?
- Нет, конечно, ты прав, в дом зайдем, переждем – бабушка смотрела на меня с улыбкой, но напряжение, беспокойство и еще что-то, мне совсем не понятное, читались в ее глазах, да и голос слегка дрожал.
- Вы что, с папой поругались?
Отец выглянул из-под капота «копейки» и с удивлением оглядел сначала меня, потом свою маму, затем, севшим от долгого молчания голосом, произнес:
- Сын со своей мамой никогда не ругается.
Это была чистой воды правда. Не помню ни одного скандала между бабушкой и моим папой. Отчитывал он ее, бывало, что ведро тяжелое подняла, что грядки копала пока сердце не разболелось. А что-то посерьезней – не помню.
- Я просто вспомнила, сыночек – бабушка поняла, что не отстану, пока не дознаюсь в чем причина ее, не совсем мне понятного, настроения – вспомнила войну.
- Ты ведь не воевала, бабуля, это дед войну прошел, а ты тут, в Кривом Роге была.
- Да, безусловно, дед твой герой-победитель. Никто с этим не спорит. Только он там со своими друзьями-солдатами, с оружием в руках против врага, а мы тут, как заложники, на милость фашиста-завоевателя. Я с пожилой мамой, двумя детьми, которым кушать надо каждый день, да смотреть за ними, чтоб не натворили чего. Полицаи, как к себе, могут в любой дом войти, ударить, оскорбить, да попросту расстрелять. И так из дня в день, из года в год, пока Наши не пришли и не погнали эту сволоту прочь. А хочешь, я расскажу тебе одну историю? – бабушка хитро посмотрела на меня, заговорчески подмигнув.
- Хочу, конечно – я присел на ступеньку крыльца, приготовился слушать.
- Кривой Рог сдали без боя, Немцы вошли радостные, загоревшие, словно с курорта явились. Сидели на броне танков, играли на губных гармошках, пели песни. Но это шли передовые части, фронтовики, они никого не расстреливали, ни над кем не издевались, но за ними в городе появились войска «СС», эти уже не пели, а зыркали злыми глазищами по сторонам, ища, чем бы поживиться, кого бы наказать. Сразу же появился лагерь для военнопленных. Недалеко, за Гданцевкой. Узнав, что наши бойцы там сидят голодные, мы, женщины, чьи мужья на фронте, наварили еды – у кого что было, и понесли пленным. Ведь мы понимали, что в любой момент наши мужья тоже могут попасть в плен, оказаться брошенными на произвол судьбы. Я тоже наготовила борща, взяла за руку своего старшего сына, папу Толю твоего, и пошла к лагерю с бидоном и хлебом. Военнопленных охраняли не Немцы, а полицаи-предатели, наши же, местные, те, кто дезертировал из Красной Армии, а сейчас прислуживал фашистам. Они смотрели на нас, идущих к лагерю, с кастрюлями и бидончиками, смеялись, когда кто-то случайно споткнулся и перелил драгоценную еду. Многие женщины пришли со своими детьми. Пленные что-то строили, копали. Мы с Толей подошли к работающим и хотели накормить. Вдруг подскочил полицай и с криком: «Коммунистка, зараза! Пошла от сюда вон! Застрелю!» - наставил на меня автомат. Толя закричал и обнял меня. И тут появился немецкий офицер. Он резко повернул полицая за плечо к себе и зарядил ему увесистую оплеуху. Полицай упал, уронив оружие, бормоча: «Господин офицер, она ж коммунистка». «Швайн!» - резко выкрикнул немец и ударил полицая еще раз. Тот, хлюпая носом, быстро удалился, а немецкий офицер, глянув на меня и Толю, сказал: «Корми, матка, корми!» Вот так, сынок, твою бабушку и твоего папку чуть не расстреляли. Вот такая была моя война.
Мне стало очень страшно. Я представил себя рядом с бабушкой, и восхищенно посмотрел ей в глаза.
- Так ты у меня, бабуля, тоже герой войны!
- Нет, сыночек, герой – твой дед, а я жена героя!
Потом я, конечно, пристал к дедушке Грише, с претензией, что он, солдат, плохо защищал бабушку и папу. Дед только хмыкнул и продолжал смотреть телевизор. Но после страшного рассказа, я понял, что бабушка Надя сражалась с фашистами. Как могла. И она тоже герой Великой Отечественной войны!
