Да у нас тут всегда осень. Ползают по кратерам желтые туманы, бесшумно падают и взрываются метеориты, от чего пыль спекается в древние символы, поющие в пустоте. Все как обычно, вино пьем кувшинами, под лунной поверхностью такие запасы, что за 10 тысяч лет Заяц, не просыхая, неутомимо черпая, и половины не выпил. В общем, и вина пока хватает, и поговорить есть о чем.
Вот только Иван Скорпионов безобразие устроил. Помните? Овеществил в лунном флюиде свой субъективный город, конечно не без помощи кувшинчика…
Дома, машины, всюду мусор какой-то валяется, и множество людей, и все с этим, – с этим самым синдромом: братья мои и сестры мои – самоубийцы…
Но вся эта субъективная нереальность у Зайца под колпаком из желтого позапрошлогоднего тумана. И только один Скорпионов, когда перепьет, верит, что город настоящий, и зовет его Казанью. Почему Казань, да на Луне, да на обратной ее стороне, да в центре потустороннего круга?
Я проснулся, как в наказанье,
Снова в Казани, снова в Казани.
Мне все равно, обидно просто –
Снился остров, прекрасный остров…
Ночь всю качался я на лианах,
И хохотали вокруг обезьяны,
Я собирался утром рано
Через джунгли идти к океану…
Вижу в окошко лазурное небо,
Как океан, у которого не был…
Час – и очнется, как в наказанье,
Город, который зовется Казанью…
Да и ладно, пусть будет Казань, с Земли все равно не видно. Да и кому сейчас дело до обратной стороны Луны?
Но, если исходить из истины, дело есть, я уже говорил, не забывайте, что эта история касается всех, потому что Луна спутник Земли, и вообще – единство! Как угодно можете отъединяться, как угодно мыслить, но единство придется признать. Во всей нашей Метагалактике – каждый атом, даже микрочастица каждая не бывает сама по себе без всех остальных – единство!
Однажды, когда Иван Скорпионов скакал верхом на кадабре, в него под действием ядовито-зеленой краски превратилась садовая скамейка, – «не красьте скамейки зеленою краской, пленен я навеки чудовищной сказкой. Не красьте, кто осенью красит скамейки?», – скакал в поисках настоящего человека по улицам своей злосчастной субъективной Казани, как вдруг, откуда ни возьмись, прилунился, перегруженный сомнениями, Данет Яснетов.
От бесконечности света
до бесконечности тьмы –
Это все наше, это все – мы.
В промежности этой – Вселенная вся, –
Познать ее можно, или нельзя?
Не знает, не знает, в сомненьях поэт,
Ему подавай абсолютный Свет.
В неясности бытия быть больше невмочь,
И он призывает – вечную Ночь.
В начале было великое – «Да!», а потом – «Нет!». Вот и началось: да-да, нет-нет, нет да, Данет, да-да-нет-да – и так до бесконечности, во всех возможных вариантах. Ни в этой ли двоичной системе счисленья все сущее существует? Как в компьютере, но сделанном из Ничего. Пустые диоды, пустые триоды из эха извечного – «Есть» или «Нет».
Так вот, прилунился Данет Яснетов, где прилунился там до сих пор и сидит. Наверное, это возможно только в Казани, которая на Луне, но ему была предложена полная свобода выбора без какой-либо необходимости…
Представьте себе эту комедию: Данет Яснетов решил выяснить для себя окончательно и навсегда – или нет, или да. Ему, наверное, и вечности не хватило бы…
Что там буриданов осел? С голода умер, а если и в еде нет необходимости? У нас-то, все как обычно, кувшины не пустеют, разговоры не иссякают, вина на Луне море. А он все сидит на том же месте, как тот ворон: «Все сидит он, и сидит он, пусть идут, идут года. И душе не встать из тени, знаю, больше никогда».
Скучно, смотреть не на что. А тут как раз слово одно модное до нас докатилось, американское – «проблемы». Мы его повертели и так, и сяк, и решили на Яснетове испробовать. Подходим к нему, просто, без суеты – спешить некуда, и Заяц немного по-американски спрашивает: «В чем Ваши проблемы?»
Вот тут он нас и ошарашил: «В необходимости внутренней» – говорит: «Сам вижу, что внешней необходимости ни в чем нет. Но вот как быть с истинным внутренним обоснованием наших внешних без видимой необходимости действий? Надо бы еще подумать, прежде чем что-то делать».
Даже Заяц задумался!
– «Проблемы?»
Все просто: делая что-нибудь без всякой на то необходимости, человек исходит из, так называемой, – гордыни (см. гортыква, горарбуз).
Представьте себе, что это даже не фрукты, а такие огромные страшно ядовитые ягоды, губящие не только душу человека, но и отравляющие всю «окружающую среду». Как жаль земную Природу, вот необходимая необходимость – спасать ее надо, и очевидно, что уборка мусора уже давно стала делом самым необходимым. А вот ругань, драки, войны, любое возвеличение и увеличение себя и своего – не имеют под собой никакой необходимости, а служат удобрением для этой злобной гордыни (гортыквы и горарбуза).
Что мной движет, когда я пишу мою «Осень», которая на Луне?
Всю жизнь я наблюдаю войну, непримиримую вражду на одной грядке, – войну в душе человека. Если побеждает Гордыня, собирая все соки под свою толстую шкуру, то чахнет Любовь. А ведь только Любовь видит и чувствует истинную необходимость, как внешнюю, так и внутреннюю.
А когда, под ударами судьбы, чахнет Гордыня, когда мне, как всегда,– по «тыкве», да еще раз по «тыкве» и по «дыне», и по «арбузу»…
То тогда остается пустая грядка, а на ней Тоска, да Печаль, да еще какой-то туман клубится…
Я пишу от тоски и печали, они ведь тоже – движущая сила.
«А в тайге по утрам туман – дым твоих сигарет.
Если хочешь сойти с ума, лучше способа нет».
И есть – необходимость!
Я всегда пытался вернуться в тот День, который больше жизни, и рассказать о том, что видел там, далеко, той осенью, которая на Земле.
Ради дерева вы умираете, листья!
Ради жизни вечной жертва ваша.
И, понимая, светлую истину,
Вы становитесь краше и краше.
Умирая, цветете, так ярко и радостно:
Ведь дерево будет, и лето придет!
Ради ветра и солнца этот прекрасный –
Листьев прощальный полет.
Сказано: «Ничто не будет сверх сил ваших», – но, как всегда, кажется, что сил не хватит, т. к. слишком и чересчур: дорога слишком длинна, боль чересчур сильна, тоска слишком остра, печаль чересчур темна…
Но Свет и Радость ведь тоже были – слишком и чересчур!
О Главном! Надо рассказать о Главном, ведь нет мне другого оправдания, мне – не писателю, который все же пишет, потому что в нем есть нечто, что по своей природе стремится отдавать, жертвовать собой, страдать, – потому что есть – «листьев прощальный полет».
Вот только сил не хватает взобраться на ту высоту, с которой можно говорить по праву.
Не просто вдруг сойти с Луны:
Шагну, лечу, но это только – сны.
Проснусь, и кресло старое
Опять рыдает,
Далекие леса, дожди и ветер вспоминает.
