Поводырь

Трактирщик подлил вина в грубо слепленную из рыжей местной глины кривобокую чашу и, тронув слепого за плечо, произнёс участливо:
- Да, тяжело пришлось. Неужели два дня плутал?
- Может, и больше, - ответил слепой. – Мне ведь свет не виден, утро по росе и туману определяю.А в такой чащобе и глазастый день с ночью спутает. Там, я думаю, сумрак такой, что и посреди дня любой наощупь пробираться будет, хоть бы он и с глазами был.
- Да уж, - подтвердила вставшая как между прочим рядом с столом супруга трактирщика, оплывшая от родов и нездорового питания грубоватого види деревенская баба лет сорока.
- Леса вокруг глухие, тяжело людям до нас добраться. На богомолье через нас многие идут, короткой дорогой... Да ведь коротко – не получается! И дорожки извилистые, и звери кругом. Так многие без следа и пропадают!
Она вздохнула жалостливо и попыталась было пустить слезу, но вовремя вспомнила, что разговаривает со слепым, который стараний её быть доброй не оценит по достоинству и жалости её не увидит, и потому, вытерев засаленным концом передника разбагровевшиеся от недавнего мытья пивной бочки руки, важно и неспешно, переваливаясь с боку на бок, пошла прочь.
«В кладовку, небось» подумал трактирщик. «Доску под мясо найти, да горшки пересчитать...»
- Как же ты в переделку такую попал, бедолага? – спросил он слепого.
- Да вот так, - ответил слепой.
И начал рассказ.

Шли мы на богомолье, в монастырь святого Маркиана. И к мощам его приложиться хотели. Слышал, что Маркиан слепых не излечивает, он только безногим помогает. Да говорят, что в прошлом году двух девиц беспутных утихомирил, страсти их унял.
А у меня дочь... В общем, про неё ничего говорить не буду. Я слепой, меня жена содержит. Иногда помогаю ей, корзины плету. Но корзинами много не заработаешь. А дочь меня гнушаться стала. Увидела как-то, что в кружку мне тайком плевали, когда я в нашей сельской храчевне сидел, да и стала после этого гнушаться отцом. Даже за одним столом со мной перестала сидеть, вот как!
Чего? Да у меня же слух! Я же слышу, как она потихоньку из-за стола выходит, когда я сажусь.
В общем... Потом и вовсе сбегать стала... Нет, об этом не буду!
Пошёл я к святому Маркиану. Думаю, поможет мне. Образумит дочь.
Жена отпускать не хотела. Сначал вообще отпускать не хотела, потом одного отпускать не хотела. Но дом же не бросишь!
Так и осталась. А я пошёл. На счастье, как раз в самое богомолье попал. В самую гущу таких же бедолаг. То есть, конечно, не совсем таких, беда-то у каждого своя. Но все шли к святому Маркиану. Молиться, стало быть, счастья просить.
Я и не знал, что скоро праздник будет, маркианов праздник. День его там, или даже несколько дней. Большие торжества, вот оно как!
А я и не знал. Просто плохо на душе стало, муторно совсем, а тут кто-то, Маркус-мельник вроде бы... В общем, рассказал мне про Маркиана и про тех двух девиц.
Думаю: «Где две, там и три! И мне поможет!»
И пошёл...
Палку мне кузнец одолжил. Большая палку, увесистая. Пальцами вижу: много сучков, во все стороны торчат.
Хорошая палка, полезная. От собак отбиваться...
Наш кузнец каждую зиму такой вот палкой от собак отбивается. У него кузнеца на дальнем конце деревни. В отдалении стоит, на отшибе. И через пустырь надо идти. Летом ещё ничего, а к зиме многие прижимистые хозяева собак своих, сторожей дворовых, на вольные хлеба выгоняют. Что бы не кормить, вот ведь как! Самим, говорят, до весны еле хлеба хватит прокормиться, да зерна на кашу, а уж о мясе – и не спрашивай!
Вот собак и выгоняют. А они – в стаи. И давай народ донимать, особенно на пустыре. Если ночью пойдёшь, так они прямо как волки набрасываются. И за пятки, за пятки!
А кузнец часто через пустырь ходит. Вырежет себе палку, такую это... С сучками, чтобы била больнее! И пошёл себе, пошёл через пустырь.
Что ему? Мужик здоровый, высоченный. Да ещё и с палкой. Прошлой зимой собаки кидались на него пару раз. Ночью один раз... И другой раз – тоже ночью! Вот оно как!
Стаей – на него. Он трёх собак прошлой зимой насмерть забил, потом утречком трупы их нашёл, у себя в кузне оттая их, да шкуры-то и спустил. Здоровые собаки оказались, на шубу их хватило. Только коротковатую, едва до пояса...
Хозяева потом за собак пытались с кузнеца плату получить. Как шубу увидели, так сразу дружков своих и признали. Да кузнец палкой погрозил, сразу и отстали. Чего с ним связываться? Он мужик больших размеров...
А этой зимой и собаки на него уж не кидались. Бывало, полают издали – и бежать.
Помнят, шельмы!
В общем, отдал кузнец мне эту палку. Дескать, посох будет, опереться чтобы. И вообще... Мало ли, попадётся кто... Если такой палкой удачно махнуть – так в другой раз и не полезут. Кузнец проверял.
Пошёл я на богомолье. К нищим прибился, к богомольцам. Калек нашёл. Слепых поначалу вовсе не было. Маркиан же больше по безногим лекарь... Но повезло потом, ещё двух незрячих бедолаг нашёл.
Пошли втроём.
Как дошли до Пресбурга, услышали по короткий путь. Рассказали нам... Через лес, дорогая плохая, а то и вовсе дороги нет. Но зато путь на целых два дня можно сократить. Когда еды мало, а денег, можно сказать, и вовсе нет, то два дня – это много. Два туда, а если и обратный путь сократить, так всего четыре дня! И домой раньше вернуться успею...
Да, сердце у меня не на месте было. За дочь переживал. Поскорей обратно вернуться хотел. А то ведь учудит без родителя, сбежит куда-нибудь!
Как я её искать-то буду?
Останусь на старости лет с женой да корзинками. Плохо, вот ведь как...
И те двое тоже, как видно, не хотели крюком, в обход леса брести. Может, и им куда надо было вернуться, или дорога их притомила.
В общем, решили через лес идти.
Одна беда: нельзя слепым одним через лес. В лесу наощупь не пройдёшь, в лесу незрячим – гибель.
Поводырь нужен. Глаза нужны. Хорошо бы – местный, чтобы и сам не заблудился и нас не погубил.
Будь деньги у нас, беды бы не было. В Пресбурге многие местные за плату богомольцев через чащу водят. Да такую плату просят, что спаси нас Маркиан!
А у нас – пара грошей на троих. И та – милостыня, вымоленные у добрых людей деньги. К нам местные и не подходили. А богомольцы, которые через лес шли, нас в попутчики не брали. Они же вскладчину проводника покупали. Обидно им было, если трое слепых за ними увяжутся!
Гнали нас...
Полдня просидели в Пресбурге. Всё без всякого толку!
Решили уж в обход леса пойти, по большой дороге. Чего ещё тут время терять, в городишке этом?
С толпой-то оно и безопасней было бы...
Да тут нашёлся добрый человек!
Голос тихий, пальцы мягкие...
Я, говорит, помогу вам. Проведу через лес. Я и сам богомолец, к Маркиану иду. Нога у меня сохнет. Левая нога сохнет, так и сказал. Кожа сохнет и будто чешуёй рыбьей покрывается. Вот и иду милость молить, исцеление выпрашивать.
А нам, говорит, несчастным людям, надо вместе держаться. А ещё он сказал, что за милость к слепым Маркиан добр к нему будет. Много чего наговорил...
Пошли через лес.
В первую же ночёвку чувствую: вроде меньше нас стало. Один из слепых визгливым голосом разговаривал, а я теперь его голоса вроде и не слышу.
Удивился. Звать начал.
И второй-то сотоварищ мой всполошился! Заметался вроде...
И поводырь наш забегал, начал кричать.
А потом зарыдал: «Недоглядел! И как недоглядел-то! Он последним шёл... Тут волк мелькал, я меж стволов шкуру серую видел!»
А второй-то как зарыдает!
«Он за мной шёл, за плечо трогал... Трогал да трогал...»
Чего он, дурак, разнюнился? Трогал, да перестал... Нет бы догадаться! Так ведь рыдал. А потом спать завалился.
Я хлеба пожевал. По земле поползал, лужу какую-то нашёл – воды попил.
И тоже – спать.
Вот спросонья, среди ночи, показалось мне, будто кто-то палку из-под меня тянет. Медленно так, осторожно. Потянет и застынет. Замрёт, то есть. Подумал: «Вот ведь морок нечистый навёл! Вот ведь почудится...»
Я ведь палку, посох-то свой, боком придавил. Когда лёг, то боком и придавил. Чтобы утром, как проснусь, не искать. Я сплю спокойно, не ворочаюсь. Вот и придавил, да и заснул.
А ночью вроде как тянул кто-то. Да я вот и не понял. Плотней на палку-то свою лёг – и дальше спать.
Ещё, помню, подумал: «Хорошо, второго зверь не унёс...»
Вот какие глупые мысли спросонья в голову лезут. Про зверя подумал.
А наутро и второй пропал!
Вот оно как... Пропал! Ищу, зову – не откликается.
Мне уж и совсем плохо стало. Голова болит, холодно в лесу. Утро раннее. Туман, видно, плотный, прямо пальцами его хватать можно.
Туман звуки глушит, да у меня слух-то острый стал, как глаз лишился. Я шаги различаю. Чувствую, ходит этот поводырь-то наш, благодетель, ходит где-то рядом.
«Чего» спрашиваю «расходился, разбегался? Чего по кустам шаришь? Слышу же, как ветки трещат».
А он и говорит:
- Хворост собираю, друг. Костёр за ночь догорел, почти уже не дымит. А мокро тут, в лесной низине. Вода по мне так и бежит! Да и по тебе тоже, хотя ты, понятно, этого и не видишь. Да уж наверное, чувствуешь, как холодная роса по тебе течёт. Обсушиться бы надо, друг-богомолец. Костёр развести...
«Не к добру это» думаю.
Эти двое пропали, и благодетель что-то затеял, шарит вокруг да голосок у него медовый стал.
А куда двое попутчиков моих подевались? Неужто обоих звери унесли? Что же за звери ненасытные, которые людей одного за другим хватают?
Неужто среди местных волков так много людоедов, и они такие настырные, что за людьми по пятам идут и жрут их непрестанно?
И почему же это я тех волков не слышу, хоть слух у меня, как говорил уже о том, очень даже неплохой?
Как тихо они лапами ни ступали, но не могли же человека совсем неслышно схватить, да так, чтобы он и пикнуть не успел, и стона при том не издал!
Нет, невозможно это!
Встевожился... Чего на поводыря сразу не подумал?
Так ведь.. Как рассуждал-то: если это человек разбойного племени, так он и в городе зарезать нас мог. Чего в лес тащить? Да и нет выгода разбойнику нас резать. Денег нету, из одежды – лоскуты шитые.
Я и в деревне богато не одеваюсь. Не на что, да и ни к чему. Всё равно же не вижу, в чём хожу, да и хвастаться... Перед кем? Все в наших краях знают, что у слепого корзинщика в сундуках нарядов нет и не предвидится.
А на богомолье тем более красиво одеваться ни к чему. Перед Господом да Маркианом хвастаться? Глупо!
Вот оно как...
Думал, что взять поводырю нечего. Потому сразу беды от него не почуял.
А оказалось: есть чего! Есть ему, что с нас взять. И лес ему для этого дела нужен. Потому как в городе – не с руки. В городе за такое, если кто заметит, на виселицу отправят. Или на костёр.
А поводырь по кустам пошарил, да говорит:
«Пойдём, брат Ян...»

- Тебя Ян зовут? – спросил трактирщик, погладив вспотевшей ладонью грубо обработанную сельским долотом дубовую столешницу.
- Ян, - подтвердил слепой. – Прости, сразу имя не сказал. Замучился совсем, не чаял выбраться. Вот и позабыл.
- Ничего, - сказал трактирщик, - ничего. Я не в обиде. Понимаю, да... Да мне никто и не представляется. Я же не граф какой, чтобы представляться... А вот чего я спросил-то, чего заинтересовался: гончара местного Ян зовут. Он горшки мне привозит, когда мимо на ярмарку едет. Всегда ко мне с горшками заворачивает. Да дерёт больно дорого: по талеру за дюжину! Будто не из местной глины лепит, а из привозной! Экий жадный тот Ян, тёзка твой! Да ладно... Ты продолжай, интересно же