Обет

   Разило прелой гнилью, подвальной сыростью, дешевой выпивкой, проквашенной капустой и ещё какими-то помоями, именуемыми в харчевне сей закусками.

   "Что я, пёс божий, делаю в этой замызганной вонючей конуре?"

   Ординарий Серджио Лючано Муцио прикрыл брезгливо нос и рот надушенным платком, боясь захлебнуться этим густым студнем из резких флюид. Но главный ингредиент не перебить ничем — дух немытых человеческих телес, здесь им пропиталось абсолютно всё. Даже амбре уличных попрошаек меркло в сравнении с этими авгиевыми конюшнями.

   "О, Святый Боже! Какая воля удерживает меня тут? Долг. А что есть долг? Мой долг проверить достоверность глупого доноса — безбожие творится там... Да, автор прав — воняет тут безбожно. Но что тут может быть такого? Народец неотёсан, не умыт, всех их заботы лишь о брюхе. Хотя, вон тем двум господам не место тут — как и меня, их запах тяготит. Но терпят ведь! Знать что-то всё же есть".

   Общий гвалт внезапно стих. Все взоры выжидающе направлены на маленькую сцену — небольшой самодельный подиум, грубо сколоченный из досок. Там двое, держат в руках скрипки. По виду цыгане. Он и она, оба молоды, статны, красивы и бедны. Хотя, когда богатый юностью не был бы скуп деньгами? И тем и тем судьба одаривает избранных, да и то, чего-нибудь лишает.

   "Видать, что именно этих вот двоих все ждали. Ну что ж, послушаем бродяжьих песен. Быть может, острые куплеты пропоют, порочащие властей иль духовенство".

   Вверх подняты смычки. Мгновенье. Краткий шумный вздох. И звуки сорвались со всех цепей.

   "О, что я слышу?! Разве так звучат музыки неотёсанных бродяг?"

   Невероятным руладам публика вторит тишиной. Все замерли, бросили жевать.

   "Даже распоследняя свинья не чавкнет!"

   А звуки всё нарастают, накатывают волнами, холодя спину, вспыхивают языками пламени, обжигая щёки и вскипая кровь.

   "О, Боже, что творят..."

   Уже не разглядеть движения смычков, они давно из крыльев бабочек обратились в стрекотание стрекоз. И вдруг фигуры девы и юноши словно обнажились. Подобно давним любовникам они сплетаются в порывах страсти воедино.

   "О, Боже, да что ж они творят?! Прелюбодеяние при всех! Но ведь это просто звуки... всего лишь обыкновенная музыка... как можно? Как можно так играть?! Да. Теперь всё ясно мне. То Дьявол смычки в их руки вложил, дабы народ смущать постыдством, животной страстью, низменным желаньем плотским. А значит, решено. Пора идти... но, нет. Ещё послушаю немного. Как представитель инквизиции я должен видеть всё".

* * *

   Разило прелой гнилью, сыростью и страхом. Темницы, где вершат дела святые, больше всего отвратны для страстотерпцев смрадом страха. Сколько здесь лишилось жизни. А в священных битвах за людские души ещё больше здесь духа лишены. Как скорбно тут. Как свято и в то же время пусто. Не оттого ли, что кто-то за Бога места такие освятил?

   Перед судом стоят те двое, без скрипок, без вооруженья Сатаны.

   — Суть преступления ясна нам, — объявляет председатель — доклад по делу весьма подробный и слова свидетеля он подтверждает. Неделю наш ординарий тайно посещал бесчинства, узрел все гнусности детально, перепроверил всё и вывод сделал без ошибки. Как поступить нам? Пред нами ведь не тот блаженный Рыжий поп. Он безобиден и музыку творит от Бога. А что нам с ними делать?

   — Позвольте предложить? — берёт слово один из заседателей.

   — Извольте.

   — Виновных, несомненно, необходимо наказать. Да степень их вины, казалось бы, неопределима. Но есть решение проблемы — лишить их нужно ремесла, чинившего безбожье.

   — Всего-то уничтожить инструмент? Найдут другие, — поспешно возражает третий заседатель.

   — Да, инструмент, но тот, живой, которым звуки извлекают. Пускай палач им пальцы раздробит. С таким не шибко поиграешь.

   — Такую меру одобряю, — доволен председатель, — решено.

   — Монсеньор! Я милости прошу! — вскричала девушка.

   — Какая милость?! Вам жизнь дарована. Чего ещё?

   — Прошу, оставьте хотя бы одну руку. Ей будем мы себя кормить.

   — Довольно! А, впрочем, пожалуй, что добро, есть правда в твоей просьбе. Бог милостив сегодня, — председатель благосклонно улыбнулся.

   <br>

   Он был бледен и безмолвен, держа правую руку на плахе. Но металлический прут, раздробив костяшки, то молчание нарушил. Пришел её черёд. Не успел палач схватить за руку, как она сама левую кисть положила на плаху. Тем душегуб был очень изумлён. В нерешительности на заседающих он оглянулся, но там лишь одобрительно кивнули. Вновь обрушилось железо на сустав. А в ответ не звука. Говорят ведь, что более стойкие мужчины. Впрочем, через миг она рухнула без чувств. На том суд был окочен.

* * *

   Горели свечи и лились молитвы. Лежал в гробу мертвец. Хор тихо отпевал свой гонорар. Вдова скорбела сухо, слезы не проронив. От звуков заунывной панихиды ординарий Серджио сдавленно зевнул. Не сдержался, прикрыл лицо рукой и волю дал инстинкту. Спешно перекрестился, взглянув на распятие у алтаря, и сам перед собою оправдался, что не выспался сегодня.

   "Однако к лекарю необходимо обратиться. Стал быстро утомляться. Уж скоро службу буду выстоять не в силах. Я раньше братьям всем примером был, а тут вот моду взял зевать. Скучна мне ныне проповедь и песнопение постыло. С чего вдруг я начал молитвой тяготиться? Да, да, с тех самых пор всё, видно, началось. Контроль теряю, как заслышу я музыки. Неужто трели дьявольские мне что-то повредили? Закрались в душу глубоко и солитёром точат там? Ах, как хороша вдова. О чём я! Грешник! Да, тут не к доктору, на исповедь пора. Но, нет, нельзя... такую ношу на другого я взвалить не вправе. Нельзя мне ещё одну праведную душу смутить соблазном грешным. Займу уж лучше я себя делами, взяв их ещё боле. Авось в служенье Господу и вымолю прощенье".

* * *

   На мостовую из церкви посыпала толпа, спешит народ от проповеди к будничным делам. И ординарий спешно храм покинул — к вдове он с поручением об устройстве похорон направлен. Усопший был не знатен, но не беден, держал харчевню, пусть и небольшую, слыл праведником и о творившемся безбожии ни разу не смолчал, подробные доносы строчил он регулярно, тем христианский долг исправно исполнял.

   "Вот верно тут его харчевня. А вон в том тёмном переулке всё произошло — убийца там его застал. А я тут вроде был. Ну да, конечно, тут неподалёку тот чумной подвал, что до отказа полон был охочих до музыки грешной. Я помню, в письменах ещё сетовал покойный, что мало народа у него, хотя намного чище. Ну, что ж, как решу с вдовой вопросы, туда ещё раз загляну. Увы, без зорких глаз квартал остался. Кто знает, что теперь творится здесь без божьего пригляда".

* * *

   И вновь разило прелой гнилью, подвальной сыростью, дешевой выпивкой, проквашенной капустой.

   "Я снова здесь и вновь полно людей. И вновь тот самый смрад. Ох, напрасно отобедал я с прелестнейшей вдовой. Всё так же вонь разит безбожно. Вот где требуется Инквизиции работа. Придать тут всё священному огню! Да что же я?! Совсем держать себя в руках не в силах. То грёзы по вдове, то безрассудство. Мой Бог, что источило фундамент храма моей мысли? Я здесь по делу — долг есть служебный у меня. Нет места праздным мыслям. Теперь я слух и очи Высшего суда, и за меня он мыслить будет".

   Харчевня бурлит разнаобразным сбродом. Здесь весь нижний свет: ростовщики, менялы и прочие дельцы, бандиты, жулики, пропойцы нищие, и даже батраки. Все здесь находят себе хлеб и чашу по карману. Вон в том углу играют в кости. А вон там купцы спускают барыши на выпивку и девок падших. Здесь же матросы придаются кутежу и всё задирают пятёрку молодых сеньоров в богатых модных сюртуках. Харчевня вновь пестрит людским смешеньем красок. Всё вроде бы обыденно и странно. Настолько здесь разнообразен люд, но все как будто давно друг друга знают и снова все чего-то ждут.

   "О, Боже. Неужели они опять играют?.. Но как! Неужто те цыгане колдуны?"

   И снова гвалт затих. На сцене те же. Она с замотанной в какое-то тряпьё левой ладонью. Он чуть позади. На этот раз скрипка только у неё. Правой рукой она пристраивает виолу на плече, прижимая подбородком. Тяжёлый вздох. Медленно касается струны смычок и печалью тянется как бесконечность одна нота. К радости ординария, смычок кончается. Но радость та напрасна. Совершенно незаметно рука меняет направление и смычок уже движется вверх, а нота так и не прервалась, продолжая терзать слух и душу. Но через миг звук ожил, стал бархатным и объёмным, то нарастая, то стихая до шепота. Ещё пару мгновений, и родился ритм. А потом подключились и остальные открытые струны. Пошла мелодия. Странная, грустная текучая мелодия, пусто звеня своими квинтами. Публика заворожено молчит, внимая пустоте утраты.

   "Да. Теперь не вернуть той неудержимой беглости, тех фантастических рулад. Неужели они так оплакивают это? Я понимаю их. Но я толпы понять не в силах. Им-то чего до тех страстей? Когда-то были, а теперь прошли. И ладно бы. Зачем сейчас они все так внимают потугам калеки-скрипача. Какое дело черни до чего-то неземного? Разве сброд способен приобщиться?"

   Но резкая перемена в мелодии прервала эти мысли. Ординарий взгляну на сцену и окаменел. Он и она как тогда сплотились воедино, но не в его мимолётных грёзах, а наяву. Девушка продолжала вести смычок, а парень за её спиной, придвинувшись вплотную, обнял её за талию перебинтованной правой рукой, а левой обхватил гриф и стал выводить мелодию. Тут же пропала пустота, музыка наполнилась яркими красками, мелодия лилась неспешно и величаво. Но, главное, в ней возникло столько любви и нежности, что глядя на двоих скрипачей, несмотря на их позу, нельзя было даже допустить крамольной пошлой мысли. В их мелодии, хотя и спокойной, но, наверное, не менее страстной, чем тогда, нет ни капли намёка на животные страсти. Эта музыка была так кристальна, девственно чиста и непорочна. Слыша её, казалось, что звуки творит сама любовь, что она такой невероятной силы, которой ещё не бывало в этом мире между мужчиной и женщиной. И душа словно разрывалась от переполняемой радости видеть такую непостижимую любовь, от счастья здесь и сейчас хоть на каплю быть причастным к этому событию.

   Ординарий на миг забыл о долге, мирской суете, об окружающем смраде. Он почти растворился в этих звуках, пока не воскликнул в уме от восторга — "О, Боже, что творят!"

   "О, Боже!!!" — опомнился он — "Но ведь это нельзя... неправильно... А как же долг? Я должен доложить... Но я. Ведь это я..."