революцию,
Другие - чтоб испытывать поллюцию.
И добавлял:
- Со мною всё ясно. Моё дело - труба! Случайно нарвался на гения - он уже не отпустит, как бы я ни старался отречься от него, забыть, предать, выжечь из себя волшебство его простых строк, прижившихся во мне. Интересно, как его начнут забывать лет эдак через двадцать?
На замызганной стене, над кроватью Павлов наклеил портрет Юрия Валентиновича Трифонова - подслеповатого гения, сосредоточившего взгляд внутрь себя благодаря отражению толстых стекол своих очков.
- После чтения трифоновской прозы, хочется расковырять в себе засохшую болячку патриотизма, примкнуть к народным массам и полностью пожертвовать собою в борьбе с теми, кто добровольно отказывается подыхать от такой жизни, описанной Юрием Валентиновичем.
Разбудил он во мне всех зверей сразу. А сам спрятался в трамвае и, по совету своего отца, голову оттуда не высовывает. С точки зрения махрового еврея, может быть, это и правильно: никого и никогда не поучай, не оскорбляй своего читателя умными советами.
Вот, Расил! Ему никогда не стать писателем с ударением на втором слоге. Он за одну минуту успевает донести знакомым: каким концом надо ставить поднос на раздаточную линию в рабочей столовой, чтобы тебя там не побили; растолковать, почему раненый пишется с одной "н" в последнем слоге, а раненный в жопу - с двумя и, используя 32 цитаты античных философов, доказать, что не в счастье - деньги! Заметь: всё - за минуту!
Однажды заявилась многочленная проверочная комиссия, возглавляемая деканом.
В. М. Марков обследовал комнату, заглянул под кровать, пересчитал пустые бутылки, напугал мышь Моньку, которая мирно паслась на подоконнике среди хлебных крошкек, ощупал на девственную чистоту блевотный тазик и, довольный результатами проверки, объявил:
- Чистенько у вас, аккуратненько. Это радует. Только студент Павлов громко храпит. Устал, наверное, после напряженных занятий в университетской библиотеке?
Не успели мы подтвердить, как пьяный Павлов резко встал на кровати, молча спустил штаны, обнародовав членам комиссии голый зад, блаженно, настигнутый лошадиной дрожью, опорожнил мочевой пузырь на портрет Трифонова и снова с грохотом свиной туши под скрип хилого кроватного панциря, рухнул на матрац.
- Это что сейчас было? - спросил декан, наивно желая, чтобы ничего этого не было.
- Болеет он.
- Моча в голову ударила? Булгаковская уремия? - уточнил Виталий Михайлович: - А, если бы, вместо этого товарища висел портрет Леонида Ильича Брежнева или, не приведи Господь, Владимира Ильича Ленина? Мне сегодня же пришлось бы подписать приказ об отчислении.
- Ну, что сказать? Повезло. Впрочем, мы все под одной морфологией ходим.
- Когда проснется, передайте ему, что с таким отношением к учебе и быту он мимо жизни пройдет.
Поговаривали, что забрали Павлова вовсе не гэбисты. Никаких политико-идеологических мотивов не было, а было обычное хулиганство: наелся вредных витаминов, потерял страх - заступился за девушку в троллейбусе, и в пылу благородства сломал нос милиционеру при исполнении того служебных обязанностей.
- Если со мной что-то случится, - а со мной обязательно что-то случится, -забери блокнот себе, - завещал Павлов: - Я целый год угрохал на статью о Трифонове. В ней очень важные открытия и замечания по его творчеству периода "городских повестей".
Павлов так и не вернулся в общагу.
На зоне, в Кае, долго висел плакат, предупреждавший "курков" : "Помни дело Павлова!" Он был первым и единственным, кому удалось успешно сбежать из самой верхней, северной точки Кировской области и через месяц объявиться на радио "Свобода". Но о том ли Павлове брехали зэки? Неизвестно.
Далекую, точно замутненную наледью картинку накрыл знакомый голос.
Я очнулся. Из колонок приглушенно растекалась мелодия Адриана Белью из альбома "Side Three", ловко образуя фон докучливым вопросам поклонников Драгунского.
В основном, кривлялась одна девица с немытой головой, больше очаровываясь собственной оригинальностью, чем рассказами московского литератора.
- Вы очень много денег зарабатываете, или много, но не очень? - всплывала она из кресла буйком и обводила всех присутствующих многозначительным взглядом с акцентом на таинственную и тесную причастность к известному автору, а две преждевременно увядшие от недополива и взрыхления библиотекарши, которые знали о Драгунском значительно больше, чем он сам о себе, колким и насыщенным ехидством взглядом отвечали ей, что с такой марамойкой известный писатель и срать рядом не сядет.
Приходилось Драгунскому объяснять, повторяя менторским тоном избитые истины - что на писательстве сейчас не заработаешь, что молодым надо забыть о деньгах; не это главное, а что - он обязательно скажет, но потом когда-нибудь - и комкал ответы, обходя стороной многие щекотливые темы, связанные с рассказами начинающих блогеров-писателей. Пусть очень хороших, но начинающих.
Так, девица с немытой головой еще минут десять доставала рассказчика, зарабатывая на глупых вопросах дешевый и мнимый авторитет, пока Драгунскому не осточертела вся эта провинциальная тусня. Он сделал отмашку и начал раздавать автографы.
Я отстоял очередь. Выждал удобный момент и сунул ему тот самый блокнот с выцветшими от времени строчками статьи Павлова о Трифонове, и сопроводил вопросом:
- Как сильно на вас, Денис Викторович, повлияло творчество Юрия Валентиновича Трифонова?
- Никак не повлияло! Никак! - сперва раздраженно, будто отмахиваясь от кровососущего насекомого, которое обязательно должно было его укусить, ответил Драгунский. Но быстро опомнился и, вернувшись к трафаретной стратегии общения с потенциальным читателем, затянул крепко в себе раздражение махровым бантиком, да так искусно, что наполнись он в тот момент до краев гневом, всё равно наружу всплыла бы лишь дежурная улыбка усталого литератора: - Как вас звать?
Я назвался.
Но у меня уже пропало желание дарить ему павловский блокнот.
- Знакомое имя. Я где-то с вами встречался? - он нашел не запачканные страницы, что-то начеркал и поспешно вернул блокнот.
Всё! Можно возвращаться к котловану с дырявой трубой. Юрий Валентинович никогда не забывал, что помимо трех испытаний - огнем, водой и медными трубами - есть еще последнее - Чертовы зубы.
Во дворе было безлюдно и тихо. Фонтан не нависал радужной пылью над асфальтированными дорожками. Из всех активных жильцов дома только Заслуженный строитель бродил по периметру двора и выгуливал рыжего пса.
- Вернулся? - спросил он, точно потребовал от меня пароль: - А у нас здесь всё обошлось без мордобоя. Послезавтра - выборы. Приехала бригада ремонтников и быстренько трубу залатали. Что это у тебя? - он вытянул шею, чтобы внимательнее разглядеть книгу-малютку.
- Книга.
- Плохая, - констатировал он.
- Почему?
- В неё даже сторублёвую купюру не спрячешь. Дай-ка, гляну, - он полистал книжку и еще раз подтвердил: - Да, плохая. Шрифт мелкий - ничего не видать - глаза в ней и оставишь. Кто её читать будет? Старики не могут, молодые не хотят. Выбрось! Зачем она тебе?
- Буду ночью "ностальгировать" правой рукой по юности.
- Не серьезно это.
- А что серьезно?
- Вот, например, свищ на трубе?
- На фаллопиевой?
- Что?
- Ничего, луку мешок. Так, вспомнил вдруг одного бытописца. Давно это было, и он предрекал, что порывы и свищи на магистральных трубах страны неизбежны.
- А это что?
- Блокнот.
- Блокнот - это хорошо. Блокнот - не книга. Он не испорчен чужими вымыслами.Когда свои-то не знаешь, как компактней разместить в "Одноклассниках".
