ПРО ЛЮБОВЬ ОДИНОКИХ ЖЕНЩИН

стрелки, отсчитывающие приближение неизбежного. А больному, возможно, наоборот уже хочется, чтобы всё поскорее закончилось: он устал... Иллюзия жизни для больного во время всё более кратких пребываний в реальности между забытьём и сном сопровождается сильной болью. Но именно это состояние становится самым желанным, ведь можно всё ещё видеть своих любимых, можно в сотый раз прощаться и произносить бессмысленные уже слова".


Ещё разок позанудствую про эту вашу карму. Я не имею в виду переселение душ и всякие прошлые жизни, а употребляю это слово как возмездие за совершенное лично вами, включая все ваши потроха и душу, если вы в нее верите. Так вот, карма "срабатывает" лишь тогда, когда люди сами берут в свои руки воздаяние по делам. Можно, конечно, как те китайские мудрецы, ждать у реки, когда мимо проплывёт труп врага. Хм, так он обязательно проплывёт, ведь, повторюсь, никто не живёт вечно. Только возможно, ваш труп поплывет по реке раньше. А уж про болезни я и не говорю. Как же глупо в таких случаях каркать "кармой"! Утешение для слабаков и проигравших, не более того. Сидеть и ждать, сложа руки, когда некое воздаяние случится по воле небес, уповая на божественную справедливость – самый ничтожный способ веры в бога, если подумать.
Нет, я вовсе не воспеваю сицилийские способы наведения справедливости – упаси господи! Но не делать ничего, если вам испортили жизнь, предали, изгадили существование доносом, откровенно "кинули" – это, конечно, благородно и всё такое, но только не надо прикрываться несуществующей кармой, которая за вас всё сделает. Как бы вас раньше паралич не разбил или дом не сгорел. Что тогда про карму скажете? А если любимая и, разумеется, святая ваша мама будет корчиться от онкологических мук, что в этом случае вы станете думать про судьбу и воздаяние? Вообще, полезно подумать заранее, прежде чем ляпнешь нелепость – часто на потеху собственным же недругам-врагам.

Я остановилась на взгляде Глеба? Так вот: этот взгляд решил всю мою дальнейшую судьбу. И не только мою. Я вдруг всё поняла, вспомнив задним числом многое мелкое, всякие прежде казавшиеся неважными детали. В его взгляде была адская боль от... стыда. Стыда за меня. Понимаете? Он тоже все годы, как и я, проходил свою Голгофу. Про свою я уже рассказала, но в одну секунду мне стали понятны жуткие мучения любимого человека. Все десять лет он чувствовал неловкость – за меня, такую некультурную, такую простую, как трояк, не умеющую одеваться, не знающую наизусть биографию Пикассо, не разбирающуюся в тонкостях исторических перипетий петровской и послепетровской России. Такую контрастирующую со всем их обществом и укладом.
А ведь наверняка были "хорошие девочки" в их кругу, которых Глебу всячески рекомендовали, и мама, наверно, говорила: "Глебушка, присмотрись к той девочке, какая хорошая девочка, ну просто прелесть и из хорошей семьи!". Умненькие, правильно образованные, чудесного происхождения девицы, а вовсе не дефектные дефектологи! Но он, несчастный, жаждал бури, полюбил меня, а его родители, как культурные граждане экстракласса ни в коем случае не вмешивались в выбор сына и не капали ему на мозги. Может, сказали пару раз: "Глебушка, ты б подумал всё-таки хорошенько, тебе же с ней жить, детей рожать, это надолго!". Слушать маму надо было, Глебушка-голубчик! Мама плохого не посоветует. А теперь вот уже и сыну нашему почти шесть лет, а ты всё краснеешь за меня, за мои слова и спонтанные реакции. И за то, что я до сих пор фыркаю и даже иногда матерюсь, когда для суаре, устраиваемых в правильных домах, вынуждена надевать эти узкие французские костюмы, так страстно мною ненавидимые, а ты, бедный, должен слушать мою тихую матерщину и каждый раз вспоминать, что я из другого теста.
И сколько раз, интересно, в твоей голове кричало такое большое и истерическое НО: "Но я же её люблю!" Так ведь и было, правда?
А за что, Глеб? За что ты любил меня так много лет? Это можно выразить словами? За наши с тобой дурачества по утрам в постели, когда мы притаскивали поднос с кофе и булочками в спальню и вели себя, как подростки-придурки, специально смеша друг друга, чтобы невозможно было выпить кофе, не подавившись, и даже (о боже!) кидались булками? За наши прогулки по Москве, когда мы специально выискивали в историческом центре места, в которых никогда прежде не бывали и начинали их внимательно изучать за каким-то чёртом и фотографировать? И за многое другое, когда нам было весело и хорошо друг с другом, не говоря уж о Дрюньке, с появлением которого будто бы включилась ещё одна галактика с огромным солнцем, осветившим всё новым светом? Так? Да, видимо, так. Но всё это было тогда, когда мы были сами по себе, без твоей семьи, без твоей "исторической памяти" о фамильном серебре, хотя к нам в дом ты его тоже притащил изрядное количество. Но как мудро говорил наш дедушка Ленин, жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. А от любимой семьи, добавлю я, тем более. И от корней – ну совсем никак. Поэтому тебе стыдно. И всегда было неловко за меня, все годы. Мы жили, оказывается, в стесненных условиях: я и моя Голгофа, ты и твоя Голгофа. Каждый при этом мучился. И каждый из-за своей любви. Да на хрена!?
Свои собственные неудобства и мучения я могла бы терпеть ещё, наверное, долго, хотя за всю жизнь не поручусь. Но тоску и отчаяние в глазах Глеба... Нет, этого я выдержать не смогла. Да и не хотела, если честно.
В общем, на этом всё и сломалось. Официальная версия развода для друзей-приятелей-круга: из-за того, что муж и жена не нашли понимания о будущем их сына. Годная версия, красивая. Хотя неправда это. Глебу я заявила, что мне надоело изображать из себя то, чем я не являюсь. Категорически надоело, больше не хочу-не буду, поэтому есть риск опозорить и его, и Дрюньку в глазах их общества. Лучше не рисковать, давай "расстанемся, пока хорошие", не будем доводить до совсем уж больших неприятностей. А на самом деле я не желала быть причиной чьей-то Голгофы, а уж тем более, если речь шла о Глебе. Я его любила, сильно любила...

Было бурное объяснение и не одно. Все слова звучали удивительно красиво, прямо, как в "умном" кино: про разные ценности, различия в мировоззрении, абсолютно несовпадающие изначальные базы. Сплошная вода в ступе: Глеб твердил, что всё это преодолимо при условии наших больших и красивых чувств. Мы никуда не двигались в этих разборках. Пока однажды я инстинктивно не опустила культурный уровень беседы в абсолютный беспредел и не заорала хабалкой:
- И вообще мне до п...зды осточертели эти ваши серебряные подносики, антикварные були и прочее замшелое старье, на которое вы молитесь! Надоело ваше придыхание перед шанелями и гучами – вне всякой логики и здравого смысла! Сплошные пальцы веером – только по-культурному, с салфеткой на коленочках и отставленным мизинчиком!
Этими воплями я снова добилась того самого мученического выражения лица мужа – неловкости и стыда за меня, хотя при нашем скандале никто не присутствовал, кроме Дрюньки. Но он вряд ли ещё мог понять, чего это шумят мама с папой.
Впрочем, в этот раз я добилась большего. Глеб вдруг произнёс такое:
- Что ж, возможно, ты и права.
Всё-таки всадила нож в больное и святое. У меня получилось. В тот момент возникли сразу две взаимоисключающие эмоции: горечь и радость от близости свободы. Из-за горечи хотелось разрыдаться, а от близости свободы громко запеть какую-нибудь похабную песенку.
Вот как это произошло. Я было совсем собралась покинуть чужую жилплощадь вместе с ребёнком и уйти куда-нибудь на съём, но мне было твёрдо сказано, что квартира – моя и Дрюнькина. Ушёл Глеб. Забрав кое-что из "святого", хотя я просила уволочь барахло по-максимуму, желательно всё. "Это нужно будет не тебе, а сыну", - объяснили мне, как последней идиотке, так что в квартире осталось много чего красивого, ценного и на самом деле классного. Да что там говорить, фактически вся обстановка.
Глеб виделся с Дрюнькой регулярно, бабушка с дедушкой тоже. А я вообще превратилась в ангела, переодевшись опять в удобные балетки, балахоны и пончо с размахайками. Я подстриглась под ёжика (с которым, уже наполовину седым, живу по сей день) и раздала все свои шанели и гуччи приятельницам, которые старательно крутили пальцем у виска, но с визгом восторга всё разобрали буквально в два дня. Я же, свободная, стала сговорчивой и согласилась со всеми условиями Глеба и его родни: в какую прогимназию, а потом и школу, отдать Дрюньку, сколько раз в неделю они будут с ним видеться... ой, перечислять дольше, чем просто сказать: я согласилась на всё. Кроме одного: жить Дрюнька должен, конечно, со мной. А как иначе?
Я вступила в удивительную пору своей дурацкой дефективной жизни! Меня раздирали два чувства: то я рыдала от тоски по Глебу, которого продолжала любить, то буквально летала на неведомых крыльях свободы, слушала любимую музыку, танцевала под неё, распевала дурацкие песни, общалась с людьми как самый бешеный экстраверт, травила анекдоты и была до умопомрачения счастлива ощущением свободы. Будто срок отмотала, вышла на волю да ещё и поселилась в отличных условиях на прекрасном обеспечении.
Я, конечно, вернулась на работу к своим маленьким дефективным пациентам, но основные средства к существованию мне давало, разумеется, семейство Глеба. Поэтому мы с Дрюнькой не нуждались ни в чём.
Смешно это, наверное, выглядело со стороны: мы с сыном существовали среди старинных и очень ценных антикварных предметов, в нашей квартире не было, к примеру, ни одной дешёвой пластиковой вещи... и при этом я была такой, какой привыкла быть смолоду – в тряпках-балахонах да ещё и в банданах и бейсболках, заменивших мне платки... да и Дрюню рядила во всякое джинсово-спортивное и недорогое, лишь бы ему удобно было. Контраст? Для глаза искушённого - ещё какой.
Вот так я и жила в сумасшедшем своём мирке: страдая по Глебу и упиваясь свободой, обитая среди музейного добра – в трениках и безразмерных майках. Дефективная, что с меня взять.
Однако я не учла с самого начала одну очень важную вещь. Дрюнька рос. Рос-рос и вырос. Когда ему исполнилось шестнадцать, со мной "серьёзно поговорили". Дело в том, что Глеба пригласили на работу в Штаты. В Бостон. В Университет. И не просто читать лекции, а вести научную деятельность. То есть надолго, может быть, навсегда. И встал вопрос о Дрюне. Как будет лучше для него.
Господи, разве это вопрос, если речь идёт о России, опять и снова катящейся в очередной ад, с идиотическим упорством проходящей одно и то же, даже не пытающейся сделать никаких выводов из уже десять раз произошедших бед. Бег по кругу – по спирали – вниз, вниз... И зачем ты так резво несешься, Россия, к своей погибели?
Дрюня, Дрюнька, сынка мой, счастье моё! Неужели бы я лишила тебя нормального будущего из-за своего эгоизма, даже если этот эгоизм – сумасшедшая моя любовь к тебе?
- Когда мне освободить квартиру? - единственный вопрос, который я смогла выдавить из себя Глебу, не скрывавшему радости от того, что я не стала ломать судьбу нашего сына. Вот дурачок же...
- Ты что? - вспыхнул Глеб. - Это твой дом навсегда. Живи и даже не думай... И Андрей к тебе будет