ПРО ЛЮБОВЬ ОДИНОКИХ ЖЕНЩИН

женщине. Я дорос до этого? - Аркадий усмехался. - Спасибо, что дожил. Оказывается, это прекрасно. Раньше не знал, не испытывал, не подозревал даже". Он прислушивался к себе, вспоминал и честно констатировал: "Нет, никогда!".
Он обожал своих детей, когда они были совсем крохами – а как же иначе? Но ощущения волшебства близости и понимания, погружения в другого человека и кайфа от этого всё-таки не было. "Простите, дети... И дай вам бог хоть раз в жизни испытать нечто похожее. Тогда вы точно будете знать, что жили не напрасно, а жизнь – прекрасная штука. Я же понимаю, что вы думаете, дурачки вы мои, дурачки: наследство, деньги... Ерунда это все!". Мысли в горько-сладком соусе. Сладко – от понимания своей избранности, ведь мало кому даётся такое счастье! Посмотрите вокруг: кто в шестьдесят лет плавает в любви, как дельфин в море, наслаждаясь бескрайностью и безвременьем? Горько, потому что даже самые родные, дети, не верят, не понимают, думают совсем о другом. Скорее всего, считают отца климактерическим идиотом, а его избранницу – хитренькой хищницей. Шаблонное мышление, отсутствие эмпатии, неумение понимать других – и в результате ошибка на сто процентов, плюс принимается за минус. Вот так и живём – вроде бы среди людей, но в абсолютном одиночестве непонимания и враждебности, которые делают нас не просто далёкими друг от друга, а практически разными видами-породами. Ибо даже сигнальная система получается разной. И рефлексы не совпадают.
Почему-то вспомнилась замечательная Рената Муха:

"Жил Человек на острове в печальном одиночестве.
Детей не знал по имени, но вспоминал по отчеству".

Люди вообще странная порода сапиенсов! Они подчас абсолютно искренне считают, что каждого настигнет его карма, коли он в чём виноват или просто человек нехороший. А идеального товарища, значит, ничего не настигнет? Он никогда ничем не заболеет и будет жить вечно? Смешны и неуместны бывают эти вскрики "Вот я всегда знал, что придёт расплата!" – лет через десять после какой-нибудь обиды на личного супостата, которому вдруг поездом отрезало ногу. Ну, да, человек не из железа и не вечный... Но до этого момента у него было десять безоблачных лет счастья, пока ты, ждавший торжества кармы и якобы справедливости, нервно покусывая ногти, наблюдал за его жизнью, подбадривая себя: "Ну, вот уже скоро, вот уже прям сейчас!", таким образом, будучи отнюдь не вечным и уже став больным и почти старым и потеряв навсегда свой десяток неповторимых лет, которые уже никогда не вернутся.

Тему возможного ребёнка Лида и Аркадий обсудили с самого начала. Лида не могла разобраться в своих чувствах: вроде бы и надо, вроде бы даже немного хочется, но... её ли это путь, для неё ли материнство? Она какая-то неправильная, наверное, ей вообще, кроме Аркадия, не нужен никто в этом мире. Аркадий же сразу сказал: "Решать тебе... Но ты же помнишь, сколько мне лет. А отец нужен ребёнку сильным и здоровым до его... лет двадцати, как минимум, разве не так? С другой стороны, это стимул! Мне придется стараться изо всех сил". И решили они, что пусть будет, как будет. Никаких особенных мер не предпринимать, не мучиться и не ломать голову, а если случится – значит, так тому и быть.
Случилось. Лиде было уже тридцать восемь, и всё почему-то пошло наперекосяк. В общем, всё получилось как нельзя более печально: ребёнка выносить не удалось, а с гинекологией оказалось настолько всё плохо, что пришлось делать серьёзную операцию, навсегда ставившую крест на возможности иметь детей.
Аркадий не стал рисковать и увёз Лиду в Израиль, чтобы ей всё сделали по высшему разряду, в самых лучших условиях. Лежала Лида в прекрасной палате, оборудованной самым современным и передовым. Бледная, исхудавшая, с бровями, застывшими трагической фигуркой домика. Эти грустные брови заставляли адски ныть сердце Аркадия. Он сидел рядом с женой, держал ее за руку и не уходил из палаты ни днём, ни ночью – для него там была отдельная кровать. Он все время видел Лидины бровки, застывшие в печали. Боже мой, как он жалел её! Как маленького ребёнка, которому больно, плохо и страшно.
Лида смотрела вверх – в свисавший с потолка телевизор, где показывали какую-то местную музыкальную передачу. Вдруг она улыбнулась, бровки дрогнули, немного расслабившись.
- Смотри, Аркашка! - она подняла руку, тыкая пальцем в телевизор. - Тебя показывают! Это же ты, вылитый ты!
Аркадий удивлённо поднял голову: на экране пел красивую песню на иврите седой мужчина с интересным лицом, на самом деле чем-то похожий на него. Аркадий колебался – то ли похож, то ли нет.
- Разлучённый с тобой брат? - продолжала хихикать Лида. - Что ж ты молчал, что у тебя есть еврейские крови?
В этот момент в палату зашла сестра, которая принесла Лиде лекарства. Ничего удивительного не было в том, что сестричку звали Надей и приехала в Израиль она с Украины.
- Наденька, кто это? - спросила Лида сестричку, указывая на экран.
- А, это Шломо Арци, знаменитый израильский певец, - охотно пояснила Надя и вдруг, глянув на Аркадия, воскликнула, всплеснув руками. - Божечки, как же вы с ним похожи, вы не родственники? А я-то всё думала, кого вы мне напоминаете? Оба такие красивые мужчины и так похожи – это не просто так!
Лида расхохоталась от души, и её брови тоже "засмеялись". Аркадий почувствовал сильное облегчение и... огромную благодарность неведомому израильскому певцу. Потом опять внимательно вгляделся в экран: хм, неужели они с этим дядькой действительно похожи? Ну, что ж, мужик интересный, женщинам нравится... Приятно! Спасибо тебе, Шломо. Помог немножко.
Неделей позже они гуляли по тель-авивской набережной. Была зима, море выглядело серым и неприветливым, холодный ветер гонял по нему белые барашки, а заодно изо всех сил путал волосы прохожим, свирепо трепал их одежду и нагло норовил залезть под воротники и простудить. Лида была закутана в тёплый свитер, кофту и длинный шерстяной шарф по самый нос, на голове – кожаная кепка, полностью закрывшая уши, с козырьком, натянутым почти на глаза. Аркадий бережно обнимал жену за талию и вёл, ещё слабенькую, вдоль моря, постоянно приговаривая: "Дыши глубоко, но носом! Вдыхай морской воздух, он целебный. Но рот закрой!"
Они медленно шли по направлению ветра, чтобы всё же он дул в спину... По пути смотрели на вывески, хотели выбрать кафешку посимпатичней, где можно посидеть с хорошим кофе и сквозь чистое стекло полюбоваться зимним Средиземным морем и отдохнуть от бесцеремонных приставаний совсем не южного и не доброго ветра. Кафе они нашли почти пустое, тёплое и уютное небольшое помещение с изящной чёрной мебелью, приглушённым светом и тихой-тихой джазовой музыкой. Там одуряюще пахло кофе и булочками с корицей. Вот это они и заказали, заняв столик перед огромным окном во всю стену. Некоторые время они молчали, согреваясь и глядя через стекло на уже безопасную зимнюю израильскую картинку. А потом, когда подали кофе и они сделали по глотку, Аркадий заговорил:
- Знаешь, я очень много думал... вспоминал. Эти дни, пока мы были в больнице, как-то способствовали философскому настрою. Мне было страшно, очень страшно за тебя! Я понял, что теперь мне, кроме тебя, ничего в этой жизни уже не нужно. Я старый, да? – улыбнулся Аркадий и, увидев активный протест Лиды, открывший было рот, чтобы высказаться, быстро взял её за руку. – Молчи! Я знаю, что ты скажешь, Лидушка моя. Дай мне высказаться, потом будешь ругаться. Так вот... Понимаешь, я родился в ужасное время и в очень дурацкой стране. Мне повезло в том смысле, что на шестидесятые годы пришлась молодость, в тот момент всё, казалось, меняется в прекрасную сторону, я был счастлив, мне казалось, что жизнь – офигительная штука. Наверное, она и была офигительной... тогда... для меня. И даже когда снова всё стало тухло и противно, я не считал себя обделённым, ведь я никогда не был беден – посоветским понятиям всегда был успешен. И лишь в конце восьмидесятых, когда стал много ездить и видеть, понял, в какой клоаке, тоскливой, нищей и бездарной клоаке мы живём! В какой-то момент это убило, честно! Была мысль уехать. Но тогда я как раз развёлся, остался один, и мне подумалось, а зачем мне западный мир с его возможностями, тамошнее благополучие и все радости, если я один? А для себя одного я и в Москве устроил жизнь вполне достойную по всем мировым стандартам. И ездил много, очень много. А потом появилась ты. И вдруг жизнь началась снова, понимаешь? Совсем заново! Если бы тогда, в те годы, со мной была ты, то я бы сгрёб тебя в охапку и утащил в любое место мира, которое ты назвала бы. Париж, Лондон, Нью-Йорк... Всё, что хочешь! Ради тебя я построил бы нашу жизнь заново где угодно и так же хорошо, как сумел это в России, - он немного помолчал и продолжил:
- Эти последние дни здесь, когда тебе стало намного лучше, когда мы гуляем по Израилю, видим море, эту красоту, вспоминаем другие места, где мы с тобой были, наш с тобой Рим, я думал о том, что тогда, раньше, в молодости, я и мечтать не смел, что однажды, когда буду почти стариком, у меня будет (о боже!) такая прекрасная и любимая женщина, с которой мы вместе увидим мир: Елисейские поля, Тауэр, самые красивые моря и океаны, дворцы и храмы, замки и музеи, да хоть всех чертей в ступе! Главное, с тобой – такой прекрасной и такой родной.
Ты помнишь, как мы с тобой ходили в "Мулен Руж"? Тогда, в самую первую поездку в Париж? Помнишь? Когда нам подали шампанское, а со сцены запели "I love Paris", ты заплакала. Я испугался, а ты сказала: "Я так счастлива, что не верю". Помнишь? Я никогда не забуду этой минуты, что я тогда почувствовал...
Это чудо, настоящее чудо, Лидушка, понимаешь? Это никак не вяжется с той моей прошлой жизнью, про которую я не понимал ничего, а потому был вроде бы счастлив. Но всё познаётся в сравнении, вот истина, - Аркадий умолк на минуту, сжав губы, его желваки напряглись. Лида боялась вздохнуть и пошевелиться – она увидела в глазах мужчины слёзы. Он ещё сильнее сжал её руку, и она ответила на его пожатие.
- Я хочу спросить тебя: может быть, ты хочешь сейчас всё изменить? Может, хочешь уехать в Париж, в Лондон – куда скажешь? Я сделаю всё для тебя. Ты только скажи. Хочешь?
Лида опустила голову.
- Аркаша... Ох... Я не знаю. Погоди минутку, сейчас я сформулирую...
И опять они замолчали на несколько минут. Звучал печальный и очень красивый фокстрот – тихонько так звучал, будто боялся помешать этой беседе, опасался спугнуть их чувства, стараясь, напротив, помочь им оставаться на той же ноте, вести разговор, не отвлекаясь на внешнее, быть только вдвоём. Ведь со стороны эта пара смотрелась, как нежные любовники, встретившиеся на желанном свидании, бесконечно говорящие о любви и только о ней. Спустя несколько минут Лида продолжила:
- Сейчас ещё больно. Если бы... если бы... был ребёнок, - эти слова она произнесла едва слышно; Аркадий скорее угадал их, чем услышал, - то я, безусловно, сказала бы – да, давай уедем из Москвы. Будем жить в другом месте, в другой стране. Но теперь... - она подняла глаза и улыбнулась. - Ты знаешь, я так счастлива с тобой и со всем тем, что у нас есть, что не чувствую в этом ни малейшей потребности. Я так люблю наш с тобой дом! Мне там хорошо, уютно, спокойно и... счастливо, и я