кабацком шинке, расхристался на пузе да в кошеле - и потерял как подмётку с ноги лошадёнку. Что ему оставалось после; только волосы рвать на себе да в голос реветь, проклиная судьбу горемыки жены да своих горемычных детей.
- Лисички. Сестрички. Словно свёрнутые в трубочку акции первой крупной железнодорожной компании. Богатый бородатый купец преподнёс их в хрустальном вазоне дорогой фигуристой танцовщице, у которой может быть и нету особого дарования, но она щедра на нежные ласки, за что её любят и хозяин ночного варьете, и высокие покровители. Когда они в годину лихолетья все вместе спешно бегут за границу, то суматошно раздаривают на вокзалах свои ласки, вазоны да акции.
- А вот белый гриб, боровики крепыши, грузди здесь. Разбросаны по лесу вдалеке друг от друга и от кучных грибниц, будто важные самородки на старательском прииске. Пока одного за шляпу потянешь, радуясь сытной находке, остальные тут же сквозь землю попрячутся - и казалось, вот только что было, отсюда многажды подмигивали, справа да слева - а пусто вдруг стало, словно нечистая сила заколдованный круг разметала, и холодеют промежду лопаток скользкие спины мурашек, подгоняя бежать.
Пока я болтал себе так, вспоминая былое неизвестное, и выдумывая его заново простым да понятным, Вовку давно разморило на солнышке. Он спал с доброй улыбкой белого мотылька, который до праведной устали напорхался над жёлтым полем, и хоть он мал да глуп ещё, чтобы сознавать земной грех и добродетель, а всё-таки уже чувствует в себе истые побуждения благородства и совести – неизвестно откуда, непонятно как, но живёт не во зле мотылёк.
И за это все его любят. Только бескорыстно. Никто его к себе не берёт.
А я взял; но люблю ль я его. Или просто уже привыкаю.
