деморализованный; спать и есть, уйти от реальности мира – вот и все его заботы. Он увидел малую каплю живой крови – и сразу стошнило! И что же это за солдат? Попади Андрюша куда-нибудь, где стреляют – как бы он прятался от пуль? Как бы бежал в атаку? Как бы собирал фрагменты тел товарищей? Каково же будет через несколько лет таким как он в Чечне – а там и еды поменьше, и демонов побольше; да с автоматами демоны; и привычно, умело они солдатиками поиграются…
И поулыбаются смущенно свидетели игр, политики-одесситы; и кругом будет бардак и распад больший, чем в стройбате; и мало парней со стержнем – выдерживать вселенское зло, сфокусированное в одной горячей точке…
Здесь нужен стержень больший, чем Моцарт.
Часть седьмая. Зоопарк.
Андрюша вырождался в животное. Он научился во время работы увиливать за забор одного частного дома, прилегающего садом своим к стройке; дом был брошенный. Андрюша поедал в садочке яблочки.
Как хамелеон, он сливался формой своей с чахлой листвой яблоньки – и ел яблоки как верблюд. (Верблюды почитают яблоки великим лакомством – как Андрюша).
Яблоки были кисленькие – но заглушали металлический, горьковатый вкус во рту – может быть, еще до конца не прошла акклиматизация. В учебке многие тырили из столовой сахар по причине этого вкуса – или из желания сладкого; здесь же Андрюша хомячил один.
Постоянно хотелось спать; общая усталость накопилась во всем существе Андрюши – и эмоциональная, и физическая; он даже по дереву лазал медленно; но при этом он постоянно жевал – и смотрел вперед тупо, не мигая, как коала.
Неудобные положения мешали уснуть на дереве; Андрюша всяко искал позу слития с ветвями и стволом. При этом он не слышал со стройки криков солдат, его ищущих; он был глух; но хорошо чуял по вибрациям шаги подошедших к яблоне. Он смотрел из листвы тайно; смотрел глазками полуприкрывшимися, как удав; и молчал…
Если же его обнаруживали – он старался переманить солдата в свой стан; он протягивал искушаемому яблоко – как древний змий.
По воскресениям кормили не в гражданской столовой, а в части. Столовую эту трудно было назвать помещением для людей. На полу лежали кучи опилок – прямо как подстилка; ими когда-то защитили от извести пол при побелке потолка.
Все – столы, скамьи, алюминиевая посуда – все было каким-то засаленным; но сама еда была как раз без животных жиров – и по виду напоминала добротный скотский корм. Свет тусклый; от загнивших опилок шла легкая силосная вонь – но никто не смущался и не отвлекался. Заходили стремительно – очереди в столовую ждало полчасти. Впотьмах не терялись, гаммой запахов с толку не сбивались и точно отнюхивали свои котлы. Смотрели только в котлы, смотрели с сосредоточенной тревогой. Ели торопливо. Андрюша ел – как корова.
В части офицеры были гарантом стабильности; но вот на стройке они невольно вырождались в надсмотрщиков. Своей заторможенностью, медлительностью и отлыниванием от труда солдаты приводили офицеров в ярость. Однажды полковник с разбегу пнул солдата, сидящего на куче песка; сидело человек пять, но досталось только одному. Полковника трясло от гнева; все испугались; так можно и болезнь на нервной почве заработать! Наверное, партия потребовала скорейшей сдачи объекта – может быть, к какому-нибудь своему съезду; а может быть, срочно нужно было дать людям жилье. И главным препятствием к сдаче дома была солдатская заторможенность. На нее, после совещания, пошли войной все офицеры. При первых же «выстрелах» Андрюша запрыгнул на яблоню, как гиббон.
Когда его оттуда сняли, то принудили таскать цемент на третий этаж. Там, на третьем этаже, среди взвинченной донельзя обстановки, ему пришлось стать свидетелем небольшого инцидента.
Сцепились славянин-офицер и кавказец-дедок. Дедку это грозило дисбатом, но вспышка ярости затмила у него осторожность. Офицер не ожидал такой агрессивной реакции на свою команду сделать то-то и то-то; он был растерян. Так иногда попадают в лапы хищников утратившие бдительность работники зоопарков.
Так же от общей усталости утратил осторожность и курсант учебки Сережа Лебедь. (У белорусов всегда такие милые фамилии: майор Зайчик, прапорщик Рыбка). К нему на стройке, в туалете подошел дедок-кавказец и между делом попробовал малость поизмываться. Андрюша был зело утешен беззаботностью Сережи. Тот как-то благостно, как-то любвеобильно стал предлагать альтернативу идее дедка; он уговаривал деда согласиться на следующее: Сережа ему втирает в рыло – всего один только раз; а дедок влетает в отверстие нужника и остается жить там. Сережа широко улыбался; он иронизировал; его веселила сама нерешительность деда соглашаться немедленно. Встретив полное бесстрашие, дед удалился с позором.
Ночью Сережу подняли деды и увели за казарму. Там ему предложили отрапортовать – «сколько дней до приказа». Мудрый Сережа не стал быковать; он считал долго, но сосчитал, - и отрапортовал успешно. Порядок был наведен, все остались довольны. Сережа дедам понравился, и бит не был. Почему – неизвестно; но это факт.
Покорение ленивых зверей, принуждение их к полезному труду удалось у одного особенного офицера.
Он был во всем особенным. Во всем, увиденном Андрюшей в жизни до него – офицера этого сравнить с кем-то и чем-то не было никакой возможности. Он был полный оригинал.
Офицер был статен, высок; форма на нем сидела как влитая – и много потерял мировой кинематограф, упустив из виду его редкий благородный профиль.
Черты лица его были не вполне славянские; он был, наверное, гот. Или франк, или англ – в общем, потомок германских племен. Это предположение подтверждала и его форменная фуражка – она была с изгибом вверх, как у офицера вермахта.
Он был свеж своим арийским лицом, настроением, идеями, всей своей личностью. В нем не имелось ничего из стройбата; ничего из того, что окружало его ежедневно. Он жил не в СССР и служил не на пыльной ущербной стройке. Он был аристократ против всех условий, его окружавших. Он словно вышел из великосветского салона подышать в сад – и случайно попал на стройку.
В его устах был немыслим прапорщицкий юмор; он не рявкал на солдат, потому что не умел рявкать; он имел постоянный труд переводчика – фразу, взятую им из своего метафизического естества, он каждый раз переводил с языка Шекспира и Данте на язык, понятный окружавшим его особям. Но все равно: и после перевода, и после сострадательного снисхождения к происшедшим от обезьяны - язык его оставался поэтичен.
Теория эволюции дала новый сбой. Офицер не мог быть к ней причастен. Борьба за существование не имела к нему отношения; офицер ею гнушался. Он имел явно иное происхождение. Андрюша смотрел на него зачарованно.
Условия, в которых офицер произнес свою речь, были тоже интересны – своим контрастом.
С одной стороны – взвод. Взвод построили в помещении будущего магазина; нужно было продолжать заливать бетоном пол. Взвод – это двадцать зеленошкурых особей, с ненавистью глядящих на серые стены помещения. Курсанты к тому времени уже приняли традиционный стройбатовский вид – сапоги разбухли от солей бетона; ремни висят; «лица стерты, краски тусклы»; и после завтрака все хотят – есть, и после сна все хотят спать!
И вот их-то, меньше всего в жизни желающих работать, стоящий на противоположной стороне контраста офицер – и должен был вдохновить на ударный труд.
И он это сделал блестяще.
Разумеется, никакого обращения к стандартным призывам «воинский долг, Родина, совесть, скоты ленивые» - не было и в помине. Офицер, видимо, никогда не обращался в своих рассуждениях к категориям мира сего.
Более того – он вообще со взводом как бы и не беседовал. Он просто из сострадания к нашему убожеству просто поделился несколькими своими личными мыслями; мыслями, пришедшими ему в голову случайно, в данный момент. И поскольку перевод с языка высокохудожественного не менее трудоемок, чем с языка иностранного, говорил офицер с паузами.
Приветствия «Здравствуйте, товарищи солдаты!» - не было вообще. Видимо, не нашлось аналога обращения «На землю, смерды»! - и офицер начал сразу с рассуждений.
- И вот стоите вы, всем на свете недовольные. И жалуетесь на все. Есть, есть и есть. Вам почему-то нужно есть. Немец… съедает одну сосиску с хлебушком и все! И едет на работу. И все у него нормально. А вы… ну от чего же вы такие… приземленные? Вы неправильно видите жизнь.
Жизнь – она прекрасна! И – удивительна.
На этом постановка задачи и была закончена. Все увиденное Андрюшей разбудило его. В этот день гиббон не полез на яблоню. У Андрюши даже немножко заболела душа – от осознания некрасивости своей личности. Случайно встреченный в зоопарке офицер чем-то задел Андрюшу; он как бы запустил программу поиска; поиска чего-то неведомого – того неизвестного пока стержня жизни, который давал бы человеку и в скотских условиях жить внутренним богатством. Это было достижимо; доказательство стояло в пяти метрах от Андрюши. Оставалось найти сам стержень. Мечтательные уходы в миры сладких грез им не являлись; они давали побег от реальности – но не победу над ней. Научная же картина мира, которую Андрюша по доверчивости принял на веру, оказалась недописанной. В ней был зоопарк, но не было этого офицера.
Не желая вступать в прения с ложной картиной мира, офицер ушел в свой великосветский салон. Взвод виновато разобрал лопаты и распределился – «кто таскает, кто грузит, кто равняет». День прошел по-человечески.
В армии и солдаты, и офицеры невольно тянулись к землякам; негласные, неприметные землячества были той средой, где они чувствовали себя – немножко уютней; уютней в каком-то таком… душевного комфорта смысле.
Земляком же этого офицера мог быть только Моцарт.
Миша и ротный.
Лишь только потому, что все земное имеет конец, закончилась когда-то и Ахтырская командировка. Андрюша вернулся в часть и попал сразу в два места: в «инструменталку» при автобазе, и в духовой оркестр при полке.
На автобазе Андрюша молотил кувалдой уголки, лежащие на «Камазовских» колесах. (Так начинали бортировать в те древние времена).
В духовом оркестре Андрюша дул в тенор.
Когда-то в отрочестве Андрюшу заманили друзья в Дом Культуры – и убедили начать дуть в трубу. Андрюша в трубу дул неудачно – у трубы много сольных партий; – но он смог сносно дуть в альт, дуть в корнет, дуть в тенор, и немного – в валторну. В армии это единственное Андрюшино умение целиком пошло на благо народу. Ну, и Андрюше на благо, наверное.
У «музыкантов» были те привилегии, что они могли бывать не на всех поверках. И вообще – в армии всякая отдаленность от общего строя есть благо; быть в толпе круглосуточно – есть, несомненно, особый вид каторги.
В «репетиловке» солдаты музицировали, курили, философствовали; бренчали на фортепиано, вспоминая джазовые и роковые композиции. Те, кто не желал утратить навыков, дорывались до своих инструментов. Так дорвался до фортепиано и Миша.
Мишу описывать легко: пусть благосклонный читатель представит себе выбраковку переходной формы от синантропа к человеку. Маленькое, сутуленькое существо,
