Ночью вдруг разыгралась метель. Резкие, неожиданные порывы ветра завывали в проводах, били в окна снежными зарядами, и казалось, тонкие стекла не выдержат давления и с треском разлетятся на куски. Вьюга на время утихала, а затем с новой силой яростно ломилась в окна. К утру ветер немного поутих.
Александр Викторович проснулся рано, до свету, холод забрался под одеяло и клещами схватил сердце. Значит, натопленная с вечера печурка, «грубка», за ночь основательно остыла, ветер вытянул из нее все тепло.
Александр Викторович встал с кровати, сунул ноги в остывшие валенки, поеживаясь и старчески шаркая по холодному истертому линолеуму, дошел до вешалки и накинул на себя видавший виды ватник. Надо было затапливать «грубку», а для этого выйти на улицу, принести охапку дров из сарая и ведро угля. Вчера не заготовил, весь вечер просидел, не зажигая огня, у окна, под негромкие звуки радио, вспоминая прошедшие годы…
Он вышел в сенцы, снял крючок с двери и попытался ее открыть, но дверь, заваленная с той стороны снегом, поддалась с трудом. Пришлось несколько раз толкнуть ее туда-сюда, пока не образовалась неширокая щель, в которую можно было протиснуться. Взял из угла деревянную лопату и выбрался на улицу. От морозного воздуха на миг перехватило дыхание. Александр Викторович инстинктивно прикрыл лицо рукой и подышал в ладонь, чтобы привыкнуть к холодному воздуху.
Хоть было еще очень рано, однако на улице достаточно светло. Солнце еще не встало, но на озябшем небе висела полная кроваво-красная луна, заливая все вокруг призрачным мертвенно-бледным светом.
Александр Викторович огляделся вокруг и невольно ахнул от восхищения: вся улица была занесена снегом. Огромные, в половину человеческого роста, сугробы намело как раз на той стороне, где был его дом, а на стороне противоположной оставался маленький коридорчик, как раз чтобы пройти человеку, как будто специально оставила вьюга. Ломаная линия сугроба подходила к нему вплотную и резко обрывалась, как подмытый течением берег реки. Вьюга еще не совсем утихла, и редкие несильные порывы ветра подхватывали снежную порошу с этих сугробов и несли ее вдоль по улице седыми космами. По неровной поверхности сугробов тянулись длинные узорчатые тени от деревьев и тяжелые, угрюмые — от усадеб. Двухскатные крыши домов, засыпанные снегом, нестройной шеренгой белели вдоль улицы и растворялись в голубой мгле… Кое-где в окошках уже мерцал свет.
Крякнув, Александр Викторович взялся за лопату. Сначала расчистил дорожку вдоль стены дома к сараю, где хранились дрова и уголь, затем принялся за дорожку на улицу. Работа спорилась, Александр Викторович почувствовал, что согрелся, и от скверного настроения не осталось и следа. Он любил работать и работал всегда с удовольствием, неважно, что приходилось делать: кидать ли снег, трудиться в поле, на колхозном току, или возиться в мастерской с машинами. За работой споро летело время, и не так досаждали тягостные мысли.
Расчистив тропу от порога за калитку, Александр Викторович вгрызся лопатой в плотный сугроб уже на улице. Снега за ночь намело много, и Александр Викторович с истинным удовольствием проделывал в сугробе узкий проход, нарезая лопатой снежные блоки и старательно подравнивая края прохода, хотя понимал, что все это скоро будет разрушено: пройдет трактор с волокушей, расчищая дорогу, и все труды насмарку.
Расчистил дорожку, старательно выбирая снег, вернулся к дому, прислонил лопату к стене, закурил… Сколько перекидал он этого снега на далеком севере!.. Когда же это было? И было ли?..
Он жил тогда в большом железнодорожном поселке, на узловой станции, куда нечаянно занесла его судьба. Здесь дорога расходилась на две стороны, здесь менялись локомотивные бригады. До этой станции поезда тащили появившиеся недавно тепловозы, затем их отцепляли, и дальше уже составы привычно тащили испытанные временем паровозы. В небольшом местном паровозном депо Александр Викторович и работал.
Как-то на станции, пропуская скорый, остановился пассажирский поезд с западногерманскими туристами. Немцы высыпали на перрон, разглядывали станцию, здание вокзала, щелкали своими фотоаппаратами. А вокруг, конечно же, собралась любопытная толпа, особенно много было ребятишек. Одетые в застиранные, не по росту брюки, выцветшие рубахи, многие босиком, они жадно раскрыв рты, смотрели на иноземных гостей. Какой-то негодяй бросил на перрон горсть шоколадных конфет – невиданное по тем временам лакомство! – и все туристы приготовились снимать, как голодные русские дети набросятся на угощение, станут вырывать друг у друга из рук разноцветные фантики.
К чести поселковых ребятишек, ни один даже не пошевелился, никто не польстился на их, немецкий, шоколад! Но как же резануло по сердцу Александра Викторовича это зрелище! Как будто хлестанули наотмашь по лицу.
Не помня себя, не видя ничего вокруг, он растолкал собравшихся людей и шагнул к туристу, который держал наизготовку камеру. Немец опустил фотоаппарат, заискивающе улыбнулся, что-то пробормотал и попятился к вагону.
Всю силу, всю ненависть, все отчаяние свое вложил Александр Викторович в тот удар. Что-то хрястнуло, немец издал хлюпающий звук, отлетел и ударился о подножку вагона. Камера упала и покатилась под вагон. Но Александр Викторович этого уже не видел, на него навалились сзади, повисли на руках, кто-то захватил рукой голову за горло и, запрокинув, начал душить…
Как его скрутили, как вели под руки, почти тащили волоком, в отделение милиции, он не помнил. Пришел в себя только в кабинете начальника. Тот в портупее поверх мундира и почему-то в форменной фуражке, ходил по комнате из угла в угол, курил, нервно перекатывая во рту папиросу из угла в угол, и на чем свет ругал Александра Викторовича.
-Что же ты, мать твою, натворил! Иностранца!.. Неужели не мог сдержать себя? Черт бы с ними, с этими конфетами!
- Прости, Васильич… Не сдержался. Как-то само собой получилось… Мальчонку своего вспомнил…
- Ты думаешь, мне эта немчура очень симпатична? Я тоже… два года партизанил в этих краях, а они моих всех закрыли в доме и - заживо!.. Пришел домой – одни головешки. Собрал пепел в ящик, отнес на кладбище, захоронил… Чтобы по-людски, чтобы было куда придти, помянуть, поплакать…
- Понимает он!.. А мне что прикажешь делать? Ведь я должен тебя посадить! Тебя, фронтовика, я должен - в тюрьму!.. А что делать? Формально – ты совершил преступление. Хулиганство! Наверняка злостное припаяют. Из области уже звонили, уже знают!.. Обком на контроль взял! Вкатят – по самое некуда!..
- Что же делать! Виноват – отвечу!..
- Скажите, какой благородный! Ответит он!.. А меня – в какое положение ты поставил? Мне – как жить? Как людям в глаза смотреть? Я, фронтовика, - в тюрьму!.. И за что? За каких-то – тьфу! - недобитых!..
- Не казни себя, Васильич, моя вина – мой и ответ!…
Суд не заставил себя долго ждать. И погожим сентябрьским днем отправился Александр Викторович в края, не столь отдаленные.
Эти годы не забыть никогда Александру Викторовичу! И хотел бы, да не забыть. Унизительное ощущение своей ничтожности, своего бессилия, и страх, парализующий волю… Дикое, нечеловеческое чувство голода, от которого мутился рассудок. Конечно, их кормили, на каждого отпускалась пайка хлеба и раскладка продуктов, которых вполне хватило бы для более-менее сносного существования. Но беда в том, что все отбирали блатные, и мужикам оставалось полчерпака мутной жижи да несколько разваренных капустных листьев, а кто родился под несчастливой звездой, находил у себя в миске одну воду.
Такого не было даже на фронте, хотя, и там приходилось голодать. Александр Викторович не раз ловил себя на мысли, что ему очень хочется перенестись в те далекие военные годы, в свою роту, к ребятам… Там была война, и каждый ежедневно, ежечасно ходил у смертного рубежа, но там были товарищи, друзья, которые всегда придут на помощь, которые всегда готовы подставить плечо, разделить последний сухарь, поделиться единственным глотком воды. А смерть… на миру и смерть красна!
Здесь, в зоне, не то! Здесь приходил в отряд, а там блатные! Упыри! Вот уж где – смертные рубежи были! Только не было товарищей, готовых подставить плечо, прийти на помощь, поддержать. Здесь каждый – сам за себя!
Не мог понять Александр Викторович, как огромная масса здоровых мужчин покорно подчиняются нескольким десяткам блатарей, большая часть которых была сопливыми пацанами, и которых они легко могли бы размазать по стенкам. Нет, не размазывали, а с покорностью кроликов сносили все издевательства и глумления над собой. И это – фронтовики!..
Не мог понять и того – почему сам боялся, почему безропотно выполнял требования блатарей, отдал им привезенные с воли теплые вещи, покорно молчал, когда отнимали его пайку и отдавал с каждой выписки сигареты и чай этим наглым, мордастым гиенам.
Был ли он трусом?.. На фронте приходилось и под огнем ходить, не кланяясь, и под обстрелами, и под бомбежками. Вздумай командир послать его за линию фронта – и за линию фронта пошел бы, ни минуты не колеблясь, не задумываясь. И думалось ему тогда, что вот дожить бы до победы, вернуться живым, и не будет на свете ничего такого, что могло бы его напугать, заставить кланяться, выполнять чию-то волю. А вот, поди ж ты...
И чего, казалось, бояться? Развернуться да хрястнуть от души по наглой толстой морде, разнести ее в клочья, растереть!.. Ну, чем бы ему это грозило? Побьют, подрежут? Но ведь и на фронте в любую минуту могли убить, и ничего, не боялся!..
А здесь что-то останавливало, какой-то внутренний голос нашептывал: смирись, не лезь на рожон! Унизительно терпеть глумление от пацанов? Да, но всякое унижение можно пережить, а здоровья лишат - не вернешь потом. Вот так, наверное, и остальным мужикам нашептывал такой же внутренний голос точно такие же слова.
Как было бы хорошо – перенестись туда, в сорок первый, к ребятам. Воевать, схватить свою пулю в грудь, умереть героем, среди своих!.. И не было бы ничего: ни этого лесоповала, ни этих гиеноподобных блатарей, ни того дня, когда пришел он к своей Анюте…
Никогда не забыть, как ехал в промерзшей насквозь полуторке, инстинктивно втягивая голову в плечи, когда начинался артобстрел, хотя снаряды летели далеко, туда, где в морозной дымке вырисовывались силуэты города. Как остановил машину за два квартала до дома, не в силах вынести ожидания, и пошел, побежал проходными дворами, дрожа от нетерпения и боясь увидеть на месте своего дома дымящиеся развалины.
Дом на удивленье был цел. Вокруг груды битого кирпича, искореженные железные балки, обломки дверных коробок и косяков, а их дом цел!
С замиранием сердца вошел Александр Викторович в знакомый подъезди, и, балансируя среди замерзших потёков нечистот на лестнице, буквально взлетел на свой третий этаж. Знакомая с детства массивная, филенчатая дверь с множеством кнопок звонков на косяке, с облезлыми и поржавевшими почтовыми ящиками, позеленевшая от времени медная ручка… Долго давил на кнопку звонка и не мог
