понять – почему за дверью не слышно никакого движения. Квартира большая, кто-то ведь должен в ней быть!.. Потом дошло: нет электричества!
Начал стучать кулаками и ногами в дверь, и снова за дверью никаких признаков жизни. Вспомнил, что одна стена их комнаты как раз выходила на лестницу, оглянулся в поисках какого-нибудь предмета и увидел в углу брошенное кем-то старое погнутое ведро. Схватил его и принялся яростно колотить в стену.
Наконец, за дверью послышалось какое-то движение, с трудом повернулись замки, и дверь неспешно приоткрылась. На пороге стояла старуха, завернутая в шерстяной свалявшийся платок, в телогрейке, с землистым потемневшим лицом. Это было лицо смерти, Александр Викторович определил сразу, много повидал он таких на фронте. Встретил бы ее на улице и сто раз прошел бы мимо, не признав, но здесь, вглядываясь в ее глубоко запавшие потухшие глаза, увидел что-то знакомое.
- Анюта?…
- Здравствуй, - сказала она равнодушно. – Приехал…
И на немой вопрос в его глазах ответила так же, как показалось ему, равнодушно:
- Не уберегла…
От неожиданности он уронил ведро, и в наступившей тишине оно с оглушительным грохотом покатилось вниз по обмерзшим ступенькам…
Сын умер в прошлом году, в начале января. Тогда стояли лютые тридцатиградусные морозы, она положила трупик между оконных рам и три месяца получала на него хлебную карточку. Тем и выжила…
Молодой был тогда Александр Викторович, горячий. Что он там ей наговорил, какие слова нашел – не хочется и вспоминать. Напоследок вывалил содержимое мешка, все, что собрали ребята: концентраты, буханку хлеба, жестянки консервов, темные бруски мыла – вывалил все это на стол и ушел, хлопнув дверью.
Долго не мог забыть обиду. Закончилась война, и демобилизованный, колесил он по стране с чемоданчиком под головой и мрачными, тяжелыми мыслями, пока не осел на той злосчастной станции…
И вот здесь, в этом провонявшем бараке, ворочаясь под тонким колючим одеялом, осознал он, как был не прав, и как жестоко поступил. Думал тогда, что он один стоял на смертном рубеже, на фронте. А там, в насквозь промерзшем городе жители его эти смертные рубежи переходили ежедневно, ежечасно. И если на фронте была возможность уцелеть под бомбежкой, зарывшись поглубже в землю, был шанс укрыться от артобстрела, увернуться от вражеской пули, то у жителей города таких шансов не было. Смерть собирала обильную жатву: что не довершили артобстрелы и бомбежки, подбирали лютые морозы, а тех, кто сумел и от морозов увернуться, подбирал голод. От него прятаться было некуда.
Долгими зимними ночами, ворочаясь на койке, вспоминал он минувшие дни, и невольный стон вырывался сквозь плотно сжатые зубы, и тогда блатной с нижней койки вставал и молча бил его изо всей силы кулаком в живот.
Когда освободился, сразу же помчался в город, к своей Анюте. Найти ее, упасть к ногам, вымолить прощение – об этом только и думал он долгие годы в неволе. Но найти не удалось. В квартире обитали новые, незнакомые жильцы, никто ничего про Анюту не знал. Ничего не мог сказать и управдом.
С трудом удалось отыскать в архиве сведения, что Анюта его умерла через год после окончания войны и похоронена в безвестной могиле на Большеохтинском кладбище…
Был он на том кладбище. Ходил среди могил, по нешироким аллеям, спотыкаясь о проросшие корни деревьев, и разглядывал кресты и надгробия. Сразу понял, что могилу не найти. Где ее тут найдешь, ведь столько лет прошло! Да еще и безвестную!..
Но приходил на кладбище каждый день и допоздна ходил среди могил. Однажды, уставший и вконец измученный, присел на большой валун на краю аллеи, между двух могильных оград. Где же ты, Анюта?.. Может, лежишь под этим камнем? Простишь ли когда?..
Долго гладил рукой шершавые бока валуна, беззвучно шевелил губами, а по щекам катились горючие слезы…
На следующий день уехал из этого города навсегда. Немало дорог исколесил, немало повидал в этой жизни, и вот осел в этом большом селе. В колхозе каждая пара рук – на вес золота, его взяли сразу, тут же нашли пустую хатенку, он подремонтировал, подкрасил ее, поправил крышу и зажил сельским жителем… Ходил на работу в колхозные мастерские, копался в своем огороде, поправлял потихоньку свою хатенку… Постепенно зарубцевались, перестали болеть старые душевные раны, он понемногу стал отходить, оживать, втягиваться в сельскую жизнь с ее ежедневными заботами и тревогами. И только зима, с ее трескучими морозами, завыванием вьюги и снежными заносами бередила старые раны.
