Казалось, что стук в дверь еще не стих, когда она распахнулась, и на порог ступил Плейшнер собственной персоной, самодовольно демонстрируя в вытянутой в мою сторону руке бутылку водки. Теперь Леха полностью соответствовал полученной в детстве кликухе, сверкая в лучах света головенкой походившей ныне больше на коленку. Так вот, не пощадило время его шевелюру, да ладно, хрен с ней, многое что не пощадило это проклятое четвертое измерение.
Сейчас, глядя на сияющую обрюзгшую физиономию детского товарища, я почему-то вспомнил то щемяще-тоскливое чувство, которое испытал, начиная, практически только закрыв последнюю страницу «Трех мушкетеров», читать «Двадцать лет спустя», а читал-то их я в уже весьма солидном возрасте. Господи, какие же они стали старые, обросшие титулами, хозяйствами, болячками, проблемами, только вчера отчаянно, бездумно готовые рискнуть жизнью ради тех символов и идеалов, которые ныне кажутся ничего не стоящими и даже смешными. Ну и мы! Какими мы стали другими – скучными, неподъемными…
Время скользит, как задница на крутой ледяной горке. Скоро уже будет двадцатилетие, как я похоронил свою безумно настоящую, а как теперь я понимаю, оглядываясь на разгульную юность, единственную любовь. При каждом воспоминании о ней, а это до сих пор происходит несколько раз на дню, разрывают меня два чувства, замирание сердца от так и не прошедшей и нерастраченной тогда нежности и тяжкий на душе груз вины, за оборванную жизнь… Это я сейчас вам так легко говорю, сколько лет минуло, и то, как закроешь глаза, всплывает ее лицо счастливое, как ножом по сердцу…
Все изменилось, люди, нравы, идеалы, лица, мысли…
Вот еще в девяносто пятом похоронили Большака, самое безобидное и действительно доброе существо на земле, которое я знал. Уговорил я тогда Серегу, сеструхиного мужа, отвезти меня на похороны. Никогда я не видел у Большака так аккуратно расчесанные светлые, а обычно спутанные, патлы, как в тот день, в гробу. И эта прилизанность, и прямота пробора, кажется, яснее всей обстановки показали мне: нет больше Лехи Большакова, нет больше нашей компании, нет никакого возврата в прошлое, сколько его не воскрешай в своих записках, сколько не вызывай его в памяти. Прощай!
Огурец бороздит где-то там мировые океаны, а, ступая на берег, живет в городской квартире, носа сюда не кажет.
Мишка Алексеев полег в те лихие девяностые, когда подрядился стопорить и облагать податями грузовики, полившиеся рекой в нашу область через финскую границу. И вот в какой-то несчастливый для него вечер получил в лицо заряд картечи, выплюнутой через опущенное стекло кабины. Хоронили в закрытом гробу, потому как никто не смог собрать его бесшабашную голову во что-то, напоминающее человеческую.
Васька Белов лет десять-двенадцать назад завязал с бандитством, открыл в городе агентство недвижимости, теперь крутой бизнесмен. Как-то раз заезжал к нам во двор, машина еле развернуться смогла, и так легко, оттопырив карман, дал сеструхе моей кучу бабок на новое кресло для меня. Правда, на чудо с электрическим ходом не хватило, так что продолжаю накачивать ручки свои, но все ж импортное, на нашем-то и штангист колесо не повернет.
А еще за пару лет до того, как завязал Белов, городок наш подмял под себя Дмитрий Лобанов, круто тогда было, да вот только после убийства Егора, соседа моего по дому, сильно проредили его шайку.
Вот, пожалуй, только и остались: Валерка Астахов, да Плейшнер, здоровье которого не выдержит пьянства уже только в две тысячи восьмом.
Да ладно, опять меня понесло не в тему.
Ввалился Плейшнер, а за ним еще мужик входит – высокий, худой, лет под пятьдесят, прикид очень даже приличный:
- Здрастье, меня Михой кличут.
- Привет, Миха, - ответил я и откатил кресло от стола, на котором продолжал мерцать экраном сеструхин ноутбук, - Меня Иваном зовут.
- Ну вот, славненько, познакомились, пора вспрыснуть, - захихикал Плейшнер. - Давай, Ванька, стаканы.
Подкатил я к старому серванту, достал рюмки и к столу. Миха, снял кожаную кепку и как-то неуверенно мнется к двери, не знает, как себя в чужом доме вести. Я мимо него, на веранду съездил, притащил хлеб, банку горошка, пару луковиц и тарелку остывшей вареной картохи.
Я приходу гостей не удивился. Вроде бы и растерял я друзей всех, но кто жив и здесь иногда наведываются, причем без всякого приглашения и предупреждения, все же знают, куда я из дома денусь, значит можно в любой момент припереться и посидеть. Это в первые годы, никого я видеть не хотел, даже не то чтобы не хотел, а не мог, воротило меня от людей. Потом Иришка, сеструха, со своими отпрысками отогрела мне душу, как-то и человеков я видеть смог, после даже общаться научился.
Короче, сели мы и так молча, целеустремленно первые две выпили. Потеплело. И черты гостей ближе и мягче стали. Закурили, ох, эти первые затяжки после первых рюмок! Не передать! Блаженство умопомрачительное, дымок втекает и вытекает, как жажду утоляет, аж ласкает нутро согретое.
- Ну, чего новенького? – откинулся на спинку стула Плейшнер, всегда умом блистал.
- Охренел что ли? - спрашиваю. - Что у меня новенького быть может? Вот третья от двери половица сменила тональность скрипа, а в остальном - все тоже!
Он захихикал и сразу налил по третьей, торопился, видать. Не оставлять же после своего ухода. А питье – дело тонкое, нельзя первое тепло сразу же количеством заливать, насладиться надо, дать почувствовать себя человеком, гордо так на мир глянуть, а не то чтобы сразу тарелку мордой обтереть. Но погнал он коней достаточно конкретно, а перед последней заторопился уж совсем неприлично:
- Баба моя меня ждет. Как-то неловко опаздывать, - оправдывался он.
А баба ему действительно досталась – кошмар – шаг в сторону и расстрел за попытку бегства. И детей они настрогали аж целый квартет, все погодки, все парни и все вылитые Лехи, так что беспокоиться ему причины не было.
Вот еще рюмка, и он смотался, оставив меня наедине с этим Михой, никому не известным, не понятно, как у меня оказавшимся, неизвестно откуда Плейшнеру знакомым.
Да и он, даже после выпитого, видать не в своей тарелке себя чувствует, помалкивает, и так заискивающе на дверь поглядывает. Жалкий даже в чем-то вид у него создался.
- Чего, торопишься? Дома ждут? – спросил я.
- Не. Не ждут, да и нету его у меня ни х…я! – неожиданно искренне и так отчаянно ответил он.
- А где ж ты живешь? – удивился я.
- Да на Среднем, там почти на углу с Широкой.
- Где ж там? – напряг я свою память, пытаясь вспомнить среди новопостроенных там коттеджей какую-нибудь хибару, как в нынешние времена у нас бывает – блеск и нищета! Но не мог вспомнить.
А как раз в это лето проводил я длительный пробег. Выждал, пока простояли несколько дней сухие погоды, чтобы в грязи не завязнуть, выкатил со двора направо по прямому участку нашей Круглой улицы в сторону Авиационной, там налево и мимо двора Ропшиных на Средний, по нему направо, намаялся. Помните, там овраг есть, ух выбирался, и так до Широкой, по ней вниз с ветерком на Приморское и по тротуару до магазинов и в горку к нам. Вот наша-то горка! По сравнению с ней овраг на Среднем так – семечки. За эти годы безножья руки-то и плечи я себе накачал-то, будь здоров! Пришлось даже на рубашках пуговицы перешить на самый край, самое время губернатором в Калифорнию ехать. Вот по результатам этого пробега и не мог я вспомнить ни одного там, соответствующего Михе, сооружения.
- Да третий дом от перекрестка. Красного такой кирпича, с невъеб…ым забором. Знаешь?
- И ты там что ли? – я откинул голову, пытаясь соотнести внешность гостя тому дому, да и вообще понять, как, если он там живет, могло его ко мне занести?
- Ну. Типа как живу.
Чувствую, не лезут из человека слова, как запор. Думаю, не хрен ему напрягаться, подкинем чуток слабительного. Откатил от стола к серванту, нижнюю створку оттопырил и достал припрятанный пузырек. Вот вам господа хорошие, отличная характеристика на вашего покорного слугу, пузырь-то уж, наверное, недели три стоял, а даже не открытый, вот как меня записи эти увлекли, аж даже почти про него и забыл.
Откупорил, налил, молча так, с сознанием ответственности действа этого, выпили, крякнули, даже по корочке пожевали. Помолчали. Закурили. Главное без спеха и суеты. Глянули в глаза друг другу, и я еще налил. Подняли рюмки, задумались, посерьезнели, вздохнули, каждый о своем, но как-то объединяюще и наконец выпили, прочувствовали, поставили рюмки, приложились к лучку, закурили.
Докурили.
Гость, испросив взглядом разрешения, налил еще по одной. Поднял свою рюмку, кивнул мне, мол, спасибо хозяину за прием. Выпили. И вот тогда он и начал, да так, что уже и не остановить бы было. Вы уж не осерчайте на слугу вашего покорного, но приведу я тут его рассказ в полном объеме, как услыхал, так все и записал, потому и испрашиваю заранее извинения.
Короче он так и начал, как отчет рапортовал:
- Из детдомовских я. На Петроградке приют наш был, после уже там и школу кончил, потом армия. Свезло, попал здесь в область. Знаешь, небось, часть там по бетонке за Долгим озером?
- Знаю.
- Вот там отбарабанил, а в увольнительном познакомился с девкой одной. Мы с парнями залетели тут на танцульки в Морской Прибой. Знаешь? И так меня пробрало, что и не до свободы стало. Дембельнулся и в ЗАГС. Поселился у нее, недалеко тут, совхоз Ленинское, слыхал? Все чин-чинарем, ребенка заделали, пацан, Гришка, я на ферму там у них водилой устроился. Все зае…сь! И так, вроде, душа в душу годков двадцать, да не на х…й, больше даже, отмахали, и. вдруг, любовь у нее, мать ее! Да так, видать, сильно зацепила, что невмоготу ей совсем стало, вижу изводится совсем, а у меня и зла-то нет никакого, жалко ее, совсем сведется. Вот не поверишь, сколько лет вместе, конечно, какая там уж любовь, а все равно, не как я ей зла не желал. Парень наш уже к тому времени определился, со своей семьей в городе жил, вот я и решил, а какого хрена я ей мешать буду, что мне больше всех надо, пусть ее, может, типа, действительно любовь у нее. Вот так я бездомным и стал. Ушел на хрен, комнату ей оставил, что я, что мне надо что ли больше всех, пусть живет! Ушел. А я уже тогда на автобазе вашей зеленогорской трубил, хозяина возил. Это раньше он директором был, а после этой, как ее, приватизации хозяином стал. Хозяином-то стал, а мужиком остался, не то, что некоторые, конкретный такой мужик, без этих новорусских выебо…в. Вот я к нему, так и так Алексеич, сколько я тебя вожу, нет от меня тебе ни проблем, ни загвоздок, помогай одинокому мужику. Ну и пристроил он меня жить в домик, где охранники наши ночевали, помнишь там, как за ворота войдешь, слева вагончик такой к боксу пристроен? Вот, там я и зажил. Отгородили мне там фанерой угол, шкафчик Толик-столяр парковый сколотил, раскладушку раскинули, даже столик у меня там был, в общем царские хоромы! Налей, что ли?
Выпили даже как-то поспешно, интересно же мне, сидя дома безвылазно, вдруг, с кем-то познакомиться, да еще и послушать судьбу чужую. Выпил я, даже закусывать не стал, мол, давай рассказывай.
- Ну, так вот я и перебивался пару, а то и тройку лет, пока, как-то раз, не едем мы с хозяином из города, в мэрию его вызывали, я же говорю, крутой он был, то есть и есть. Едем, короче, а он мне, слушай Миха, хороший
