Я 2/5

актового зала, прямо в институте, отжигает рок-группа из числа студентов. Их друг, – Артур, – вокалист на этом концерте.
И он тащится от такого расклада. Неожиданное выступление стало сюрпризом от друзей; и сверх этого – они написали музыку к песне «Ценности». В Артуре разбушевался кураж такой силы, что сомнения и комплексы не смогли подступиться. Он разошелся от драйва, от буйной энергетики; раскачал зал так, что сокурсники с танцплощадки стали выкрикивать слова из припева. Взрывы чистой экспрессии, “крутость” момента, фонтанирующее вдохновение – каждая секунда живется на максимуме.
Я сидит на кухонной табуретке, смотрит из-за кулисы на самого себя в ярчайший момент своей жизни. Сердце колотится учащенно, восторженно. Экстаз вокалиста ему знаком непосредственно, и сейчас вновь бушует в душе, синхронно с эмоциями юноши в центре всеобщего внимания. Безумный кайф обуял всецело, превратил в сверхчеловека без усталости и ограничений. Настала неизмеримая свобода для психики, будто не было прожито не единого печального события. Словно вся жизни сплошная вечеринка. Я горд за себя. Просто горд – безо всяких доказательств. Ему плевать на результат, на аплодисменты; и хлопки забурлили сами собой.
Свет погас…
… и зажегся единственным прожектором.

Голубоватый луч осветил Я, сидящего на табурете. Бутылка конька разлетелась, как бутафорская; не оставив на лбу ни единой царапины. С невозмутимым видом, Я стряхнул с челки осколки.
Он по-прежнему на сцене актового зала, только теперь не за складками кулисы, а в эпицентре; на месте вокалиста. Вокруг ни души; музыкантов нет и в помине, убраны их инструменты, большие стереоколонки стоят молча. Я смотрит в зрительный зал, где во мраке едва видны спинки пустующих рядов.
Слева, скрытое занавесом от публики, стоит потрепанное временем фортепьяно. Юноша пошел к нему, волоча табуретку; бросил перед инструментом и уселся. Он вдумчиво провел рукой по лакированной заслонке, отворил, оголяя ровный прикус клавиш. Кисти медленно опустились, едва касаясь клавира подушечками расставленных пальцев, готовых сыграть первые ноты «Лунной сонаты». Сердце бьется ровно, дыхание льется плавно, сознание затаилось в предвкушении музыки.
На подставке нет нотного альбома; поэтому Я полностью видит свое лицо в отражении лакированной панели: сосредоточено-отстраненное, вдумчиво-рассеянное. Линии скул едва заметны в темноте, глаза таятся в черных впадинах двух колодцев; но холодный свет прожектора за спиной, столбом подпирающий пол в середине сцены – виден отчетливо. В лоне голубого луча Я видит Музу.
Она замерла в ожидании сонаты, и когда юноша заметил ее – кивнула, благословляя. Лишь тогда Я ощутил уверенность, и на выдохе опустил нужные клавиши. Зазвучала трогательная музыка.
Рождаясь из тишины, одухотворенная мелодия воспарила над сценой; окрыляя сердце, пробуждает утонченную чувственность. Правая кисть плавно, поглаживая, нежно перебирает звонкие клавиши; октавы баса пробирают до истомной дрожи; педаль растягивает вкрадчивые звуки.
Умиротворение обволакивает; чужеродна мысль “отыграться” по технике, когда музыкантом дирижирует вдохновение. Кисти вошли в ритм, словно в мягкий поток. Я поднял взгляд, чтобы в отражении на панели увидеть вальс Музы. Она закружилась в грациозных па, и длинные волосы обвили тонкий стан; замерла, и светлые пряди, стекая по шелковому платью, распрямились фатой; шагнула вперед, и словно ангельские крылья, взметнулись локоны за спиной; отступила, и оказалась в золоте волос, будто в нежных объятиях.
Дева плавает в луче света, и танцем рассказывает о своих чувствах. Я смотрит украдкой, до трепета боясь спугнуть пристальным взглядом. В каждом движении он видит многословие, безмолвное повествование о свиданиях при свете луны. Сокровенный танец рассказывает о том, как ждет своего писателя Муза; он явится, чтобы обличить глубинные переживания в строки. Чтобы посвятить ей свое одиночество. Чтобы взять ее на руки и вознести выше облаков; подняться над мирской суетой, над земными тревогами, и найти упоительное счастье в уединении на небесах. В ночном Эдеме, освещенном бессчетными звездами, он и она прикоснуться к Божественному, к истокам мироздания; и кристально чистые мысли наполнят их, и в белом свете луны станут видимы все цвета и оттенки Вселенной… И незримые вибрации, что пронизывают все живое, до дрожи, до истомы, встревожат общее на двоих сердце, когда Муза и творец станут абсолютно едины, сплетенные объятьями… Но Душа не ведает слов, а Разум не понимает иного… Стремясь на встречу друг к другу, порываясь друг к другу!.. они не могут соприкоснуться. Им остается лишь быть рядом, пытаясь из раза в раз подобрать транскрипцию и перевести слова на чувства, чувства на слова. Встречаясь под светилом ночи, верить, что однажды смогут понять замысел Бога, или разрушить демонические чары, которые разбивают каждого человека надвое. Вера в счастье, в первозданную гармонию, влечет Музу и творца за собой; туда, где нет места смятению, а чудеса, становясь обыденностью, но не перестают радовать. Ибо в единстве Души и Разума заключена всемогущая магия – сила Творца.
Лунная соната… А ведь именно под покровом ночи встречи с Музой особенно хороши… От этой мысли на глазах Я проступила влага.
Шепоток пробежал в тишине, словно крыса во время бала. Я злобно зыркнул в пустой зал, вернул внимание на клавиши, запнулся, сфальшивил, сбился – всего на секунду, но ветер вдохновения улетел вперед без него. Унес Музу с собой.
В опустевшем зале, руки перестали хотеть играть; музыка смолкла. Я опустил голову, раздраженный ровно с то же силой, каким был восторг. И от этого похмелья стало еще обиднее.

По лакированной стенке, костяшкой пальца, постучали изнутри фоно. Донесся приглушенный голос:
– Сыграй “В траве сидел кузнечик”…
– Оставь меня.
– Я прошу, маэстро.
– Что произошло на этот раз? Почему я сбился? Все ведь шло прекрасно!
Оно вытолкнуло крышку фортепьяно; одетое в шутовской наряд, выскочило как напружиненный клоун из шкатулки; перегнулось над краем, чтобы схватить Я за грудки, но не приподнять, а удрученно повиснуть. В глазах сверкнула бессильная злоба.
– Ты опять ничегошеньки не понял!.. – простонал скоморох, звеня бубенцами на рожках колпака: – Хотя… – оно отстранилось с безразличным видом: – Пожалуй, нисколько не удивлен.
Паяц сел на край стенки, не вылезая из инструмента полностью. Достал со дна гармошку и стал играть непристойные частушки:
– Без тебя я чахну. Без тебя я сохну. Если щас тебя не трахну. То, наверно, сдохну. Иииееееехххх!..
– Прекрати, – сдавленно повелел Я.
Оно остановилось, швырнуло гармошку за спину, где та с нелепым звуком зенькнула в последний раз. Скоморох с глупой рожей уставился на Я, словно не при чем.
– Что за шепот меня отвлек?
– Призраки наверное!.. Ах!.. – оно закрыло ладонью рот, придуриваясь встревоженной барышней. – Привидения!.. А может… Астральные инопланетяне?.. О Боженька… Только без паники… Нельзя терять здравого рассудка… Нужно спокойной подумать – что же это могло быть?.. Соображай, голова… Вари, котелочек… Это прозвучало из зрительного зала… так-так- так… значит… может… как-то связано с… ДИНОЗАВРАМИ! … нет, ерунда, околесица… а может!..
– А может ты прекратишь ерничать, дрянь!
– Ой-ой-ой-ой-ой-ой! Не вели казнить! Каюсь-каюсь! Чем гадать – извольте послушать сами.
Дрожащей рукой оно вынуло из-за пазухи дистанционный пульт, щелкнуло куда-то в темноту. И в тот момент оглушительно зафонили мощные колонки по бокам сцены. Мембрана дернулась от статических помех, и также вздрогнули ушные перепонки Я. А затем стал нарастать пронзительный звук, спицей входящий прямо в мозг; на грани переносимости – оборвался. И теперь фоновый, шелестящий шум диктофонной записи, распростился в актовом зале; а в громком шипении зазвучала тихая речь Я:
– Доказательством существования Музы будут шедевры, заслуживающие всеобщего признания. За гениальное само собой полагается мировая слава. Возвышенные чувства не заслуживают того, чтобы не быть описанными, и остаться непрочитанными!.. Если только эти чувства взаправду, – воистину, – возвышены…
Запись оборвалась со щелчком; колонки чихнули пылью и смолкли. Тишину нарушило Отражение:
– Эти помехи прилетают к тебе из глубин подсознания. Такова твоя природа. Ее не скрыть даже самыми благородными лозунгами.
– Но в чем противоречие? Ты показал мне воспоминание о выступлении. Я понял, что истинная причина моего творчества – тяга к прекрасным и удивительным моментам жизни. Но разве есть противоречие в стремлении к аплодисментам, как к результату за достойные труды?
– Без аплодисментов все теряет смысл, не так ли?
– Не теряет; но с ними – обретает больший! Сама суть творчества поднимается как минимум на ступень, и на шаг выше становится к совершенству!
– Признание людей стало мерилом твоего вдохновения. Без него ты не чувствуешь уверенности в том, что с тобой действительно происходит нечто прекрасное, а не болезненное. Что ты скажешь на это? Ничего… А я скажу: причинно следственная связь. Поставленная вверх тормашками. Нет аплодисментов – значит встреча с Музой была бестолковой. И так пришел к тому, что “предназначение” кажется ложным. У тебя началась ломка без дозы одобрения. И одновременно – ломка от нехватки возвышенных переживаний.
– Я хочу испытывать душевный полет! Свободу!
– Свобода, которую надо доказывать, сделала тебя зависимым. Приплел астрал, ментал – всю эту эзотерическую ересь, чтобы интерпретировать, – а главное оправдать тягу к творчеству. Тебе надо доказывать себе и всем, что “воображать” – это не хухры-мухры!.. Ведь то чем ты занимаешься – не приносит успеха, и оттого кажется пустым, детским. Сие есть следствие недоверия к собственным ощущениям. Сие есть примыкание к массе, пресмыкательство перед системой. На этом заваливаются авторы и получше тебя.
– Я собираю чужое мнение, коплю и применяю новые знания, чтобы совершенствовать навыки письма!
– Не оправдывай жажду одобрения стремлением к развитию. Ты любишь громкие девизы – ну так возьми на вооружение вот этот: называй вещи своими именами. То, чем ты занимаешь – выставляешь Музу напоказ, как продажную…
– Не смей!
Раздался возмущенный бас фортепьяно, когда Отражение перебросило ноги и наступило на клавиши. С подошвы сапог жирными комьями стала стекать грязь, заливать белые клавиши, шматками шлепать в пол. Сидя в беспардонной позе, Отражение безумно оскалило зубы, словно на приеме у дантиста.
– А что такого?.. Правда режет все три глаза? Это же твои СОБСТВЕННЫЕ мысли… Лишь доказав другим, что ты писатель – лишь тогда сможешь назвать писателем себя сам. Но сейчас ты НЕ писатель – ты графоман, мечтающий сделать себе мировое имя. Мировой псевдоним. И все это приправлено таким пафосом – лишь бы затея не казалась безнадежной. Но не волнуйся. Пытаясь привлечь внимание к своей персоне, кое-какой статус ты уже завоевал.
Оно сняло с головы шутовской колпак; и нахлобучило на Я, поправив для ровности. Добивая стену отрицания, шут презрительно ударил словами как пощечиной:
– Ты показушник…
Кулак метнулся в