Человечество никогда не осознает того, сколь мизерна его роль в делах Вселенной. Чрезмерная гордыня заставляет наш род выпячивать грудь, умерщвляя богов в памяти поколений и объявляя себя единственными хозяевами сотворённых не нами миров. Едва ли наш примитивный разум способен понять свою ограниченность и неспособность воспринимать иные измерения сущего, ибо такова природа невежества. Даже явные доказательства того, насколько сильно мы можем ошибаться, вроде введённого Томасом Юнгом в прошлом веке (конечно же, так склонны думать в Старом и Новом Свете) диапазона видимых глазом длин световых волн, мы воспринимаем столь же серьёзно, сколь серьёзно в том же веке относились к библейским легендам. Мы будто заперлись в тесной комнатушке своих преставлений о Вселенной, и условились считать, что вне стен этой комнатушки ничего нет.
Считать ли это свойство нашего рода его извечным проклятием? До некоторых пор, я нисколько не сомневался в том, как ответить на этот вопрос. Едва ли можно назвать случайностью обретение человеческим существом способности мыслить, анализировать, искать истину и сомневаться в ней. А если имеет место некая предопределённость или закономерность, то обусловленный ими результат глупо прятать в тёмном чулане отрицания.
Теперь же, узнав о том, что никто никогда не увидит через массивную дверь этого чулана, я склонен думать иначе. Некая внутренняя сила, комплекс нервных реакций, произрастающих из врождённого инстинкта самосохранения, ограждает пытливый ум от знания, когда оное может обернуться опасным для существования всего человеческого рода. И, на моё несчастье, разум моего брата оказался выше инстинктов, что и привело меня к сегодняшнему дню, мрачному и тревожному. Едва ли мне удастся прожить достаточно долго для того, чтобы успеть закончить устройство, которое бы помогло людям увидеть незримых наблюдателей, но моё сердце согревает надежда на то, что эту рукопись (и чертежи, что я зашифровал в ней), спрятанную так, чтобы Ажнаби её не нашли, кто-нибудь всё же прочтёт, как мы с моим бедным братом прочли написанное Ибн аль-Хайсамом три дня назад. Когда впереди зияет пустотой бездна, а сзади слышен лай адских гончих, у человека остаётся лишь вера. И я искренне верю в то, что прочитавшие эти строки, в отличие от меня, смогут что-нибудь сделать.
Истоком же сей реки безумного ужаса стало возвращение моего старшего брата, Конрада Андруза, избравшего своей стихией изучение окаменелых остатков былого величия канувших в Лету цивилизаций, из Каира, близ которого его экспедиция вела раскопки. Конрад был приверженцем неизвестно когда зародившейся у археологов традиции оставлять некоторую часть найденного у себя, лишая музеи выдающихся, быть может, экспонатов. Однако же, меру мой брат знал, и редко брал в свою коллекцию больше одной вещи, коль скоро вещей таких обнаруживалось немалое количество. В иных же случаях, когда учёные искали некий определённый предмет, Конрад пресекал всяческие попытки других членов экспедиции присвоить находку, а себя сковывал холодным железом самоконтроля. Теперь я не могу сказать определённо, стоит ли винить Конрада в том, что он взял домой именно тот злополучный свёрток. Быть может, во Вселенной всё-таки существует некое закономерное течение событий, которое мы называем судьбой или волей случая, и то, что Ибн аль-Хайсам обратится сквозь толщу веков ко мне, было решено ещё до моего рождения.
- Любезный брат мой Вернон, ты присутствуешь при замечательном событии! – с наигранной торжественностью произнёс Конрад. Мы отужинали в «Красном Бароне», единственном в нашем городке ресторане, где Конрад имел обыкновение праздновать каждое своё успешное возвращение из мест погребения тайн прошлого, и теперь сидели в креслах у камина, в обыкновенно пустующем доме моего брата. – Я нашёл это, - он взял с треногого столика, что нёс на себе бремя переполненной пепельницы из дорогого фарфора и стоял точно между нами, некий свёрток и протянул его мне, - в некоем подобии тайника, в чудом уцелевшей стене одного из домов найденного нами в пустыне поселения. Мои коллеги намеревались отнести оное к цивилизации Древнего Египта. Но такое предположение, как выяснилось, было ошибочным - возраст камня, по предварительным оценкам, едва ли превышает тысячу лет, а внешние признаки старения, обманувшие иных знатоков, не что иное, как результат воздействия песка. Поселение, которому наш университет ещё не дал названия, было буквально сметено песчаной бурей, и то, что мы на него наткнулись, можно считать исключительной удачей, хотя ты знаешь, брат мой, что я не особенно верю в случай.
- И ты решил отблагодарить судьбу тем, что присвоил что-то любопытное? – усмехнулся я. Исполненный пафоса монолог моего брата более всего напоминал речь адвоката в суде, вот только оправдывал он не чужую заблудшую овцу, а самого себя.
- Ты весьма точно выразился, Вернон – любопытное. В этом свёртке ты найдёшь некое подобие кожаного мешочка, на котором по-арабски начертано «Не открывать под открытым небом». Я долго сопротивлялся соблазну нарушить это предписание, и, к счастью, воля моя оказалась сильнее искушения. Брат мой, я предоставлю тебе честь раскрыть тайну этого свёртка.
- И пасть жертвой старинного арабского проклятия? Не слишком ли ты любезен для человека, чья коллекция украденного у музеев едва ли поместится в моей скромной квартирке?
- Оставь свои опасения, Вернон, - махнул рукой Конрад. – Проклятия придумали для того, чтобы пугать учёных через тьму веков. Я думал, твоё обучение в Дартмутском колледже уже подвело тебя к тому, чтобы не верить во всю эту чушь. Скорее возьми нож и разрежь мешочек, нетерпение жжёт меня адским пламенем!
Я послушался брата, и несколько мгновений спустя на столике появилась хорошо сохранившаяся рукопись. Тогда я ещё не знал, что принадлежала оная перу аль-Хайсама, одного из основоположников оптической науки в таком виде, какой мы её знаем теперь. Но Конрад тотчас развеял дымку неведения, в которой я пребывал, ибо очень хорошо знал арабский язык в большинстве известных лингвистам его видах. Тому способствовала специфика его экспедиций – в основной своей массе, все они совершались в Египет и его окрестности, а на той земле арабы закрепились ещё в VII веке нашей эры, и с тех пор говорить и писать по-английски в тех краях мало кто желал. Впрочем, держу пари, на нём и до того там не разговаривали.
- Весьма интересный документ, брат мой, - заключил Конрад, бегло ознакомившись с содержимым рукописи. Я говорю «бегло», понимая под этим словом не десяток минут, а несколько часов, ибо чтение на чужом языке всегда даётся труднее, но всё же брат не стал посвящать изучению рукописи недели, что непременно бы сделали его коллеги, а всего лишь попросил меня оставить его на некоторое время наедине с находкой. Я не стал возражать, и, пока Конрад занимался рукописью, я просто стоял у окна и наблюдал за тем, как дождевые потоки рисовали причудливые узоры на безлюдной улочке, едва освещённой дюжиной фонарей. Непогода затянулась, и некая монотонность пейзажа казалась завуалированным высказыванием природных сил о том, что история движется по кругу, и ошибки прошлого мы непременно повторим в настоящем или грядущем. И всё те же пороки, что и в далёком прошлом, будут с каждым новым циклом стремиться подвести наш род к краю пропасти. Считать ли смертным грехом слепоту человеческой глупости? Расточать ли высшим силам наказания на тех, кто сами казнят себя своей беспечностью?
- Что ж, тогда, вероятно, ты снизойдёшь до того, чтобы рассказать мне о его содержании, - я достал из портсигара, который стал едва ли не единственным доставшимся мне наследством, дешёвую сигарету и закурил. Держу пари, вам было бы интересно узнать, по какой причине мы с братом шли по столь непохожим дорогам. Конрад нередко позволял себе окунаться в роскошную жизнь, а я вёл более, чем скромное существование. Вероятно, дело в том, что брат мой, сделав однажды правильный выбор, смог стать выдающимся археологом. А я поступил глупо, решив посвятить себя оптике. Главным образом, потому, что не был одарён в этой области знаний, и едва справлялся с относительно простыми заказами. Наш небольшой городок прощал такие проступки ровно настолько, чтобы не дать мне умереть от голода и позволить платить по счетам. Моя жизнь до того злополучного вечера теперь мне кажется жалкой и невзрачной, но более всего на свете я желал бы сейчас вернуться в ту невзрачность.
- С большой охотой, Вернон. Только прекрати отравлять воздух этой комнаты мерзким дымом своих сигарет, - Конрад бросил на меня сердитый взгляд, но, видя, что я не намерен прерывать своё занятие, решил оставить меня в покое. – Рукопись, по всей видимости, написана неким Ибн аль-Хайсамом, если тебе это имя о чём-то говорит…
- Конечно говорит, Конрад, – в глубине души я радовался выпавшему мне шансу продемонстрировать брату, что и мои знания чего-то стоят. – Этот арабский учёный не без основания почитаем оптической наукой. Это он предположил, что человеческий глаз видит световые лучи, отражённые от других предметов. К тому же, Ибн аль-Хайсам посвятил некоторое время экспериментам с линзами различной конфигурации. К твоему сведению, Конрад, благодаря ему современный мир пользуется микроскопами и телескопами.
- Я искренне рад тому, что ты вынес из стен колледжа хоть какую-то толику знаний, мой дражайший брат. Видишь ли, сейчас ты пересказал мне содержание академических изданий, а я более осведомлён по части легенд об этом выдающемся человеке. Порою легенды, сколь неправдоподобными бы они ни казались, содержат в себе гораздо больше истины, чем общепризнанные факты. Важно лишь счистить с них скорлупу людской фантазии. В отношении Аль-Хайсама я долго не мог определить, с какой силой нужно ударить по оболочке известных мне легенд, чтобы узреть сокрытую под ней истину. И вот эта рукопись, что мне посчастливилось найти, быть может, позволит теперь утвердительно ответить на вопрос: «Видел ли Ибн аль-Хайсам нечто, недоступное человеческому глазу?».
- Что ты такое говоришь? – возмутился я. – Аль-Хайсам был учёным, а не сочинителем небылиц!
- Тебе ли не знать, мой дорогой Вернон, что научные открытия чаще всего воспринимаются как ересь и колдовство людьми тёмными и тщедушными. Кто может с уверенностью сказать, что законы физики и химии, обозначенные, к слову, человеком, не являются очередной, как ты выразился, небылицей?
- Весьма спорное утверждение, - недовольно произнёс я. Конрад вновь оценил мои познания в один ломаный грош, и это не слишком меня радовало. – Так что же за легенды такие ты слышал?
- В некоторых письменах, что мы находили в Египте, говорилось о некоем учёном арабе, который постиг тайны иных миров, расщепив солнечный свет, и заключил соглашение с дьявольскими силами. Не так много именитых арабов «расщепляли солнечный свет», то есть занимались оптикой. Ещё меньше – в тот период, которым датированы письмена.
После непродолжительной мыслительной работы, к которой у тебя, Вернон, к сожалению, нет способностей, я пришёл к выводу, что речь идёт об
