Рыбак и Сара

хоть травы, хоть драконы – всё равно петухи!
– Идея достойная, но краски нет.
– Как это нет? Надо всего три: белую, красную, чёрную.
– Ну ва-аще никакой!
– Неправда! Чёрная – сажа из печки. Белая – зубную пасту высушить, растолочь. А красную – из кирпича!
– Как это?
– А вот так это: надо их потереть друг об друга, как ты сахар для горностайчиков теришь. Получится такая пыль мелкая-премелкая. Вот и краска!
– И что? Водой разводить? Высохнет – отвалится.
– Нет. Я у тебя рыбий клей видела: в него краску добавляешь – он в дерево впитывается и никогда не осыпается!
– Ладно, давай пробовать. Можешь контуры красиво нарисовать? А то с меня художник никакой.
– Могу, чё ж нет?
– Тогда давай и приступим.
Рыбак принёс карандаш и фанерки от ящиков, уложил их на столик, и две головы склонились над работой.


11. Болявка

Рыбак быстро изготовил шаблон по рисунку Сары, но на доводку его ушло больше времени, чем на изготовление.
Наждачки не было, парень подгонял форму фанерки ножиком, углы зачищал осколком стекла. Подняв голову, заметил, что девушка смотрит на стёклышко в его руках, сдвинув брови и тяжело дыша. Мелкие светлые капельки проступили у неё на лбу.
– Что с тобой, Сара?
– Нога… Дёргает.
– Я заметил, что хромаешь. Ну-ка, дай мне глянуть.
– Зайдём в избу, – она с видимым облегчением взяла его за руку, – мне кажется, температура опять.
В доме она выпила таблетку аспирина и с вымученной улыбкой села на кровать.
– Снимай брюки, Сара.
– Зачем? Глянь сюда. Третий день так хожу, неуж не заметил?
Порванная штанина джинсов была аккуратно зашита по бокам разрыва, а посредине виднелись две пуговки.
– Заметил. Но думал, для красоты пришила.
– Какой красоты?.. Это чтоб удобней было повязку менять. Для тебя чтоб удобней было. Я думала, ты каждый день будешь ранку смотреть, доктор тундровый!
– Ка-а-кой я болван! Прости меня, Сара!
Рыбак расстегнул пуговки и разрезал ножницами марлю на бедре.
Рана сверху и снизу взялась крепкой здоровой коркой, а посредине, как раз под пуговками, красовалась злая красная опухоль с ядовито-жёлтой вершиной.
– Похоже, грязь попала. Разрезать надо. Потерпишь?
– Да. Ты же быстро?

В пристройке Рыбак осмотрел и наточил до бритвенной остроты охотничий нож, вымыл лезвие и протёр его спиртом из фляжки с НЗ28.
Девушка, прикусив губу, испуганно смотрела ему на руки.
– Это ж надо! Овцебык пожаловал! – Он в изумлении уставился в окно.
Сара повернула голову и тут же вскрикнула: гной так и брызнул из вспоротой головы свища.
– Обманул! И правильно!..
– Ну вот и всё! – Закончив обработку раны, Рыбак застегнул пуговки над больным местом и сделал строгое лицо.
– А сейчас спать! Утро вечера мудренее.
Она протянула вперёд руки и едва слышно:
– Иди ближе… Буду волосы ерошить. Я знаю, как тебя зовут. Я давно знаю, как тебя зовут. Девчонки наши много чего знают. Я даже помню женщину, радистку из аэропорта, с которой ты жил и которая бросила тебя и уехала. А когда опять приехала, то ты не ходил к ней, и она уехала насовсем. Так ведь?
– Так…
– Можно скажу тебе на ухо, как тебя зовут?
– Можно! – И легонечко поцеловал её в горячую от жара щёку, а Сара притянула его голову к себе и прошептала имя.
И спросила:
– Тебя родители так назвали, из-за того артиста в кино?
– Да. Популярный был артист. Но я же не артист. Получал паспорт – хотел поменять. А тётечка-паспортистка отговорила: родителям обида, да и ведь редкое имя, редчайшее. Пусть будет.
– Умница та тётечка! Посиди со мной. Я быстро засну, правда. Вот рука моя. Как ослабнет, сплю. Ладно?

И сглотнул парень ком, и кивнул головой.
Иногда так бывает, что слов не бывает.
Иногда одно слово много слов заменяет.


12. Гуси, свет и сердолик

В эту ночь Рыбаку не спалось. Ворочался, ворочался на постели из оленьих шкур, наконец поднялся и вышел на улицу.

Ночь.
И солнце.
Низко на севере.
Надмирный, несказанный, мягкий свет.

С непреодолимою силой проникает он в душу и наполняет её восторгом.
Покой, милосердие, радость, тишина. Всё чистое, доброе, нежное, что вобрал, впитал в себя из блистающей Вселенной пылающий диск, всё отдаёт он живому и неживому волшебными ночами полярного дня.
Кто впустил в свою душу Северный Свет, тот сохранил его навсегда.

«Как жаль, что Сара заснула. Разбудить? Постоять рядышком под ясным солнышком в эту чу́дную ночь».

Тихо вошёл в пристройку и, стараясь не шуметь, открыл дверь в избу.
Занавеска на окне была отодвинута. Оранжевый луч отражался от стены и наполнял комнату волшебным сиянием цветущей акации. На белом облаке одеяла покоилась лёгкая рука девушки. Пронизанные светом каштановые пряди отдыхали на смуглой коже, зелёный камешек горел в серёжке.
Волнующая, ликующая, торжествующая юность.
Чудо. Весна девичья.
Рыбак шагнул вперёд.

Обнять, целовать, окунуться.
К сердцу прижать, задохнуться.
Кожа.
Запах.
Пальчики.
Стукоток сердца.
Заветное слово на ушко.
Сразу. Теперь. Сейчас!
Но…
Замерев над девушкой, Рыбак чуть дыша отступил за порог.

На ходу срывая с себя одежду, сбежал с берега и с шумом бросился в реку. Проплыв саженками метров сто, вернулся назад и, стоя по грудь в воде, стал плескать себе на лицо звонкую прохладу, фыркая и отдуваясь.
Поднявшись в пристройку, долго и крепко растирал тело полотенцем.
Устроился на столике возле гаража и принялся стеклить рамы пластинами из толстого плексигласа29.
Поначалу не очень-то получалось, больше пыхтелось, ошибалось, но помаленьку всё образовалось.
А думки текли невесёлые:
«Вот ругаем коммунистов, но при них был ежегодный централизованный завоз на Севера́ всего необходимого, начиная с иголки, и не было таких бессовестных цен, как при нынешнем «демократическом правительстве». Особенно трудно стало коренным малочисленным народам – тундровикам, привыкшим к коллективной жизни в совхозах и к тому, что снабжение зачастую производилось по воздуху.
Теперь про авиацию забудь: три тыщи долларов и больше стоит час на вертаке. Только вояки, нефтяники и геологи могут позволить себе за такие деньги просторы рассекать. Впрочем, геологов тоже прикрыли…
Дети и подростки вынуждены работать на промысле, чтобы семья зубы на полку не положила.
В ВТО вступили. Своего производителя зарезали. Поля не то что травой заросли – молодой лес поднялся. Яблоки польские, рыба норвежская, картошка израильская! По всему Северу как Мамай прошёл! Сотни посёлков, десятки метеостанций и рыбацких точек лежат в руинах. Наворотили делов сенаторы и олигархи!»

Едва парень успел закончить работу, как услышал негромкое взволнованное гаганье гусей сразу из двух гнёзд у стены бани.
Отложил инструменты, тихо подошёл и глянул из-за угла.
Перед одной из красных гусынь сидела на корточках Сара. На ладони у неё лежало треснувшее яйцо, на котором она осторожно отколупывала мелкие кусочки скорлупы, освобождая мокренькую чёрную головку рождающегося гусёнка.
Гусыня тихо гагакала и постукивала клювом по пальцам Сары. Именно постукивала, а не щипала, как это в обычае у гусей. Совсем легонько ударяла-постукивала, будто проверяя, не слишком ли твёрдые эти пальчики, не повредят ли новорождённому?
– Гули-гули, мамочка! Не бойся, я только ма-а-хонький кусочек отломила от скорлупки, освободила ему горлышко и животик, чтоб дышал полней и выкарабкался быстрей.
С этими словами Сара приподняла гусыне крыло и положила яйцо с гусёнком в гнездо.

«Всё на свете из яйца», – сказал кто-то из великих.
Муравей и слон, овцебык и комар, олень и волк, эта милая девушка и ты сам – все развились и выросли из оплодотворённого яйца. Ну разве не чудо Божие наша планета?»

Притронулся к плечу девушки:
– Сара! Да ты волшебница! Тебя гуси не боятся! Третий год у меня краснозобые казарки живут, но ближе пяти шагов не подойдёшь: улетают. Я смотрю издали, а в этом году фотоаппарат купил. Как твоя нога, хозяйка?
– Хозяйка?
Встала, улыбнулась. Глаза сияли.
– С добрым утром, Рыбак! – подняла его руку к лицу и потёрлась о неё щекой. – Нога нормально, и опухоль меньше стала, почти не болит. Для меня праздник, когда цыплятки у гусей-уток появляются. Запахи эти люблю. Гнездо нагретым пером пахнет, мокренький гусёнок – яичком, а чуть высохнет – ребёночком! Очень похоже пахнет, как мои братики, когда мама их в первый раз распеленала и всем посмотреть позволила.
Гусыни меня не боятся, наверное, знают, что женщина и нет угрозы маленьким. Я думаю, в давние-предавние времена именно женщины приручили гусей, уток и курочек.
– Может, и так. Но и без мяса нельзя. Как иначе мужчине семью кормить?
– Хозяин не значит хапуга. В природе всего в избытке. Немножко брать – не убудет. У гусыни шесть-семь яиц в гнезде, у куропатки десять-двенадцать. На то и рассчитано. Песцы, волки, совы, люди…
– Не убудет? А кое-кто собак летом специально не привязывает, чтобы сами себе пропитание искали.
– Это ты про Андреича? Говорила ему… Хватило б нам и двух собак. Нет, пятерых держит. Вроде как от волков зимой. Только какие с тех собак волкодавы? Лаять только.
– Сара, ты заметила, что варакушка второй день не поёт?
– Я даже знаю почему, – она смотрела на него снизу вверх, глаза её излучали тепло и покой, – у них там гнездо в сухой траве под лиственнятами. Не подходила, но видела: с кормёжкой в клюве прилетают. Кончилось пение, пришло детей кормление. А я хочу к тебе прислониться. Ужжжасно-преужжжасно хочу к тебе прислониться. Можно?
Рыбак обхватил девушку за талию и легонько притянул её спиной к себе.
Зарылся лицом в завитки волос на затылке, вдохнул запах сибирской акации.

За обедом Сара опять положила себе на тарелку кусок холодной рыбы, а Рыбаку налила вермишелевый суп с зеленью и пододвинула деревянное блюдо с дымящимся варёным мясом.
– Сара, ты зря мясо не ешь. Рыба хорошая и вкусная, но пых – и сгорела, опять голодный. А мясо сытный продукт, калорийный.
– Не люблю мясо. Не хочу. Может, потом. У нас вот лепёшки закончились, давай каменный хлеб испечём? И хоть с чаем, хоть с супом, хоть просто так!
– Простотак не очень-то сытное блюдо, – невесело усмехнулся Рыбак, – а про каменный хлеб и не слыхивал. Наверно, он родственник каше из топора? Наверно, нужны алмазные зубы?
– Костёрчик разведём, углей нажгём, пару каменей плоских на угли положим. Когда накалятся, прямо на камни из дрожжевого теста лепёшки положим. Они быстро пекутся. Пышные получаются, дымком пахнут – вкуснятина!
– Хорошо бы, да дрожжей нет.
– Можно и на соде. Если есть яичный порошок – добавить. Самое то.
– Есть немножко. Я тоже так лепёшечное тесто замешиваю.
– У тебя во всех банках-склянках лишь самое немножко и осталось. Как дальше жить будешь, Рыбак?
– Обычно я в это время в отпуск ухожу. От комарья подальше. Раньше мы с мужиками заказывали вертак на три-четыре точки и всё на зиму завозили: бензин, солярку, продукты, мелочёвку. А теперь, как рыбозавод развалился, приходится делать на лодке по три-четыре ходки. Весь бензин сожжёшь. Зимой, как лёд установится, опять на «Буране» в посёлок за бензином. И так без конца.
– А Михал Андреич в речном порту катерок буксирный заказывает. Всё, что нужно, мы там грузим, а здесь, на берегу Великой, выгружаем, брезентухой накрываем. От берега до зимовки километров сорок остаётся. Туда-обратно –