Кентавр

живущая на краю небольшой деревеньки, у самого леса – тёмного, елового, в маленькой ветхой избушке. Жила, будто, в каком-то, ещё до ветхозаветном мире, с какими-то своими богами, и не нуждалась она, даже в церкви с попами, говорила, что все они дьяволу служат. Ну, точно, так же, как сказочная баба яга в своей избушке на курьих ножках.  С  помощью каких-то неведомых сил, Светка уверяет, что божественных, она изгнала из Мишки, поселившегося в нём нечистого, стало быть, беса. Говорить о нём она боялась, чтоб не накликать его, с большим страхом и неохотой, лишь намекала. Он же, стало быть, нечистый, помимо  воли и желания Мишки, подвигал его, до изгнания его из него, всё дальше и дальше в пучину безумия. И управы над ним, как ни старалась Светка, без помощи бабки-ведуньи или колдуньи, найти никак она  не могла. Ну, а, пока продолжалась, какая-то, как уверяла Светка, околдованная какими-то девками, жизнь её Мишки. До вмешательства в неё какой-то сказочной бабки-ведуньи – колдуньи.  Как же пробрался в него этот бес, – нечистый? И понукает им, заставляет его так остервенело ржать по жеребиному. И как его изгоняют оттуда? Откуда? Из Мишкиного нутра? Или, из неведомых глубин его души, не имеющей  никакого отношения к его нутру?

    Видимо, своими безумными деяниями он сильно разгневал Всевышнего, и тот оставил его, чем привлёк внимание потусторонних дьявольских сил, которые не преминули вмешаться, чтобы и далее продолжить глумление над ним.

  Никакие уговоры и устыжения со стороны Светки на него никак не действовали, он продолжал изо дня в день напиваться и ржать по жеребчиному, как ни старалась она взнуздать, укротить и переломить его жеребиный нрав, отвратить его от столь злостных деяний,  успеха не имели.

        С  застывшей, будто вмороженной наглой ухмылкой на его раскрасневшемся лице, не моргнув, глядя остекленевшими  глазами в упор на неё, не произнося ни одного слова, с широко раскрытым ртом, похожим на пасть жеребца. Он  мог, как жеребец,  зайдясь в этом порыве, подчиняясь сотворённому с ним привороту, понукаемый нечистым, ржать более часа, а то и двух – уверяет Светка. Пока она вся расстроенная, оплевав в горячке его морду, вроде она вовсе не его, а маска того самого нечистого. В  слезах, с проклятиями в адрес тех девок, виновных, как она думает, во всём творящемся с её Мишкой, убегала из дома и подолгу не  возвращалась в него, боясь нечистого, вселившегося в Мишку. Возвращалась, когда Мишка в тяжёлом сне-забытьи уже спал.

    О своём горе и своих переживаниях она сообщила своей матери, такой, немного взбалмошной, грубоватой, но строгой и вполне себе здравомыслящей, уже пожилой женщины, приехавшей сразу же, чтобы  повидать «любимого» зятя в столь занятной  ипостаси.

  И в этот раз, как  всякий раз, как обычно, возвратившись после службы, вечером домой, Мишка напился, и при виде «любимой» тёщи, уже давно не видевший её, он принялся с ещё большим остервенением ржать по жеребиному. Видимо, желал изо всех сил, оказать большую любезность и почтение навестившей его, до слёз «любимой» тёще, так  внимательно, подозрительно и скептически почти в упор,  рассматривающей его. Она,  как будто, с такой тщательностью искала  где-то в нём, спрятанную причину, происходящего с ним. Он же, не обращая внимания на всякие её нелестные, даже оскорбительные высказывания, замечания, реплики, призывающие его прекратить этот маскарад, с разинутой пастью как у жеребца, не спуская с неё своего наглого, будто вмороженного в неё взгляда, вот уже, более часа заходился жеребиным ржанием.  Следуя за ней, если она пыталась удалиться от него, отмахиваясь и приговаривая, уймись дурак, отойди дурак, прекрати дурить, но он, в ответ ей, будто ничего не слыша, лишь, заходился ещё большим, своим жеребиным ржанием.

    Встревоженная  Светка, наблюдавшая в стороне от них, чтобы как-то смягчить гнев матери,  сильно волнуясь, старалась больше внушить, нежели объяснить ей; дескать, ты видишь, что стервы сотворили с ним там, а сам-то он ни в чём, дескать, не виноват. Та, ещё и ещё, долго, внимательно всматривалась в его наглую, нахальную морду с открытой пастью, будто заживо сожрать её хотевшую. Вслушивалась в непонятные, громкие,  долго не прекращающиеся, раздражающие её звуки, похожие, вполне на ржание жеребца. И,  во всех этих проделках «любимого» зятя, она всё старалась, что-то понять. – К чему это он, устраивает этот маскарад. И  зачем он всё это вытворяет. Может быть, своё отношение к ней, он так «любезно» выражает.  И, если, возможно,  найти им, хоть какое-то, разумное объяснение. После чего, проанализировав и взвесив всё  увиденное и услышанное, она скептически, что, дескать, дело совсем безнадёжное,  высказалась.  Что, немало повидала на своём веку дураков, но такого дурака, вроде, видит впервой. Это же форменный дурак, в раздражении говорила она Светке, когда тот, ещё усерднее заходился жеребиным ржанием, глядя своими наглыми, остекленевшими и безумными глазами на неё. Наслушавшись вволю, в ответ ему сгоряча, она рубанула сплеча – что, дескать, он совсем никудышный и пропащий, что трудно будет с этим дураком жить и растить детей.

        С таким,  убийственным,  умозаключением своей матери, её таким тяжёлым и лишённым всякой надежды на лучшее, диагнозом, поставленным её Мишке, и без того потерявшая всякий покой, Светка, была не согласна; она отчаянно надеялась излечить и исправить его. Такой мрачный, совершенно безнадёжный  взгляд на Мишку, такое мнение о нём, наносило и ей самой немалый  моральный ущерб, вызывало горечь и обиду. Она очень хотела верить и доказать матери, что она непременно исправит и излечит Мишку, точнее не она, а та бабка ведунья или колдунья, которую она непременно вскоре найдёт. Ну, а пока, творящееся с Мишкой, ей хотелось представить матери, как временное его недомогание, что вот скоро, всё будет по-другому, и все эти его безрассудные  проделки забудутся – «он крепко встанет на ноги». Но  для этого, пока, никаких, более существенных аргументов у неё не находилось, чтобы убедить мать и настроить её на более, какое-то мягкое и сочувственное  отношение к Мишке.    Оправдывая  его,  она говорила озлобленной матери, что это, вовсе, не он виноват, а те девки, что, так злодейски там, в том незнакомом городе, опаивали его жеребчиной дрянью, вселив в него нечистого. Мать только сокрушённо покачивала головой и саркастически, злобно улыбалась, считая её такой наивной и доверчивой.

      Всё то, что  её мать, уже изо дня в день видела перед собой, было излишним убеждать её в обратном, дескать, это всё нечистый вселившийся в Мишку, заставляет его такое вытворять, когда Мишка, приходя со службы, напивался, и нагло глядя на неё, заходился жеребиным ржанием. Это  настолько было очевидным и убедительным ей, что никаких объяснений, ей уже  не требовалось, видя, всякий раз, что вытворяет её «любимый» зять. Её раздражало и удручало ещё и то, что все эти выходки потерявшего совесть дурака и наглого хулигана воспринимаются Светкой, не так, как должно быть – будто ослепла она. И к тому же,  всякие старания Светки представить его невинным страдальцем, только ещё больше  раздражали её и возмущали. Она настолько возненавидела Мишку, за его такие наглые, грубые, вздорные  выходки,  что  ничего не хотела даже, слышать о нём. Ей очень не нравилось то, что Светка, так отчаянно защищала и оправдывала его, выставляя виновными каких-то девок в том неведомом городе. Она со злостью  говорила Светке, что дело вовсе не в девках, а всё дело в этом форменном дураке. Ему не нужна семья и дети, как только, ты дальше будешь с ним жить, – всякий раз, упрекала её мать. Иногда, злобно, называла его лютым змей Горынычем. Она понимала, и ей было ещё больше не по себе, от того, что надо было всю эту напасть скрывать от сторонних людей, чтобы не ползли всякие неприятные  слухи о том, что творится в семье её дочери. Что её зять такой дурью мается, головой тронулся, пока этот дурак сам себя не раскроет. Про себя,  Светка считала, что  всё же, не стоит, так уж сильно  перечить (возражать) матери какими-то  доводами, оправдывающими столь необычное, дурацкое Мишкино поведение. Если  мать не понимает, что это связано с его порчей. Чтобы  не раздражать, и ещё больше не гневить её.  Лучше, больше помолчать, не  то,  обидевшись, она уедет, и не останется пожить у них в столь тяжёлое для них время, чтобы помочь ей по дому, по хозяйству, присматривать за детьми, пока, она  займётся Мишкиным недугом. Поиском бабки-ведуньи или колдуньи, владеющей сверхъестественной силой, позволяющей совершать всякий  правёж. Светка надеялась, что когда она найдёт такую бабку, и она излечит её Мишку от этого недуга, и тогда, мать, обрадовавшись свершившемуся перевоплощению, будет относиться иначе к  Мишке – он станет другим человеком, он уже не будет для неё ни дураком, ни змеем Горынычем. Потому что  он, перестанет тогда,  ржать по жеребиному с разинутой пастью, зажрать их хотящей. Вся надежда у Светки была на такую бабку, что только она исправит её Мишку. Вскоре, Светка активно занялась поиском такой бабки, умеющей изгонять всяких бесов, демонов, чертей, и, прочей нечисти вселяющейся в людей, избавлять  страдающих от подобных несчастий. От всей этой нечисти, загнанной в Мишку, по разумению Светки, и  необходимо было избавить его, – оздоровить его, и направить на путь праведный, вселить в него чистый дух, сделать его одухотворённым и праведным.

        Когда Светка позднее, уже излечённого Мишку, изгнанного из его нутра нечистого, попрекала его и стыдила, за столь наглую, хулиганскую выходку, за его хамское поведение по отношению к её матери, напоминала ему, что он своим ржанием тогда, сильно оскорблял её. Мишка, оправдывался и  объяснял это тем, что, он смотрел, ей в глаза хохоча, чтоб она привезла  первача.  Мол, раньше, бывало, привозила, а в этот раз, нет, чем очень обидела его тогда. Видимо, тёща догадалась, что он от продолжительного пьянства куролесит, поэтому решила больше не баловать его никакими первачами. Ну, а дальше, – был его ответный ход на такую, нанесённую ему «любимой» тёщей обиду,  и, ничего более.  Ну, обиделся на неё немного, что не привезла она  первача,  да  всего-то, – так оправдывался уже излечённый Мишка. Не думал, что, из-за этого,  она так взъестся на него.  И нечего было связываться с какими-то бабками-колдуньями, ни к чему это всё – говорил в продолжение Мишка. Светка отчаянно, с раздражением возражала, пытаясь убедить его, что вовсе не зря всё это, если вспомнить, что он, гонимый нечистым, вытворял, что с ним происходило... Мишка как-то в недоумении, пожимая плечами, спокойно, будто пытаясь что-то вспомнить, и не вспомнив, говорил – да, ничего со мной не происходило.

    А где-то там, скорее всего на работе, где Светка делилась со своими подругами или близко знакомыми  своим горем, чтобы услышать хоть какое-то сочувствие к себе, и облегчить душу свою от этой тяжбы. Тогда ей, вроде как в утешение, кто-то из её знакомых или подруг  рассказывал, что где-то, какой-то зять, на свою, тоже «любимую» тёщу, при виде её, бешенным собачьим лаем заливался – похлеще твоего Мишки. Да так, что  подолгу остановиться не мог. Только после