Укладка ценных вещей в доме Нарышкиных осенью 1917 года

полагаю, мы вернёмся домой раньше, чем оно успеет потемнеть, – загадочно сказал Сергей.
– Что такое? Раньше? – обрадовалась Феодора Павловна. – Почему так говоришь?
– Смута не может продолжаться долго; всё вернётся на круги своя, – уверенно проговорил Сергей. – Быдло остаётся быдлом даже с богатством и властью; с богатством и властью оно, пожалуй, ещё более омерзительно. Может ли быдло управлять государством? Нет! Оно загадит его, превратит в Авгиевы конюшни, так что нужен будет новый Геракл, чтобы их очистить. У нас есть такой Геракл – генерал Корнилов. Да, он потерпел неудачу, потому что его предали те, кому он доверился, – поход на Петроград провалился. Но Корнилов не смирится, его не удержат в тюрьме, – а кроме него у нас есть много других достойных офицеров. Мы уничтожим гидру революции, мы отрубим её головы, а быдло загоним в хлев, где оно должно находиться и где ему самому спокойнее… Год, от силы – два, и Россия освободится от господ-революционеров!
– Дай Бог, дай Бог! – перекрестилась Феодора Павловна.
– Но это означает гражданскую войну? – спросила Наталья.
– Она уже идёт, – неужели ты не видишь, ma chеrie? Или твоё всепрощенчество делает тебя слепой? – зло усмехнулся Сергей. – В России всепрощенчество – вещь немыслимая, и даже граф Толстой, призывая к нему, сам не очень-то следовал своему учению: «не могу молчать», видишь ли, дерзкие письма государю писал, Столыпина ругал. А Столыпин был прав – сначала виселицы, потом реформы. В крайнем случае, всё вместе, как Пётр Великий делал. Вот такой язык Россия понимает, и только так её можно удержать в узде и направить к чему-то новому и лучшему.
– Можно ли направить к лучшему через виселицы? – возразила Наталья. Он недобро посмотрел на неё и хотел ещё что-то сказать, но его перебила Феодора Павловна:  
– Ах, это ужасно! Ужасно, ужасно, ужасно! Какие все стали озлобленные, жестокие, – клянусь Богом, никогда такого не было! Вчера пошла на базар, – прислуга разбежалась, некому сходить; вы подумайте, женщина из славного рода Орбелиани, вышедшая замуж за мужчину из славного рода Нарышкиных, сама ходит на базар! – так меня по дороге три раза обругали ни за что, ни про что. А когда подходила к дому, какой-то человек хотел отнять мою сумку, – славу Богу, он был пьян и не мог стоять на ногах: упал, когда я его оттолкнула.
– Вот он, народ-богоносец, воспетый тем же Толстым, да господином Достоевским в придачу! – зло хохотнул Сергей. – Нет, за узду его, да в стойло, – иначе он такого натворит, век не расхлебаем… Что, опять не согласна? – взглянул он на жену.
– Не согласна, – ответила она, выдержав его взгляд
– Ну и ладно, оставайся при своём мнении, – сдерживая себя, глухо проговорил Сергей. – Что же, заворачивайте вещи, а не то всю ночь провозимся. Керосинку поставьте поближе…
*** 
– Какие вещи, какая посуда! – сказал Лев Васильевич, старший сын Феодоры Павловны, мужчина лет сорока, войдя в кладовую. От него сильно пахло коньяком, широкое лицо было красным. – Шедевры столового искусства, работа лучших ювелиров. Какие имена: Овчинников, Хлебников, братья Грачевы, Кейбель, – поставщики двора его императорского величества!.. А с этим осторожнее, господин поручик, – сам Фаберже делал!
– Вы бы лучше помогли, – недовольно сказал Сергей.
– Непременно, за этим и пришёл: «На зов явился я!» – ответил Лев Васильевич. – Добрый вечер, господин поручик; добрый вечер и вам, maman. А, Наташа, божий человечек, и ты здесь! Ну, конечно, где же тебе быть, как ни там, где нужны помощь и утешение; дай я тебя поцелую по-братски!
– Лев Васильевич, вы загораживаете свет, нам ничего не видно, – сказала она, отстраняясь от поцелуя.
– Mille pardons! Как у вас, однако, тут темно и тесно…Ну-с, что прикажете делать? – слегка покачнулся Лев Васильевич.
– Смочи холстину уксусом и переложи ею приборы. Тебе полезно будет уксусом подышать, голову в порядок привести, – выразительно посмотрела на него Феодора Павловна.
– «Ах, право, что за чертовщина, коль выпьет лишнее мужчина!» Классика, maman, общепризнанное произведение,  – назидательно произнёс Лев Васильевич.
– Вы неправильно цитируете, – возразил Сергей. – Начало от себя добавили.
– Ну, вы учёный человек, как-никак училище правоведения закончили, вам виднее, – легко согласился Лев Васильевич. – Правда, в том же произведении сказано: «Ученье – вот чума, учёность – вот причина, что нынче пуще, чем когда, безумных развелось людей, и дел, и мнений». Это я правильно цитирую, господин поручик?
– Вы на что намекаете? – насторожился Сергей.
– А я не намекаю, я прямо говорю, что Россию погубили умники, – с вызовом сказал Лев Васильевич. – Начитались западной литературы и захотели всё изменить на западный лад. А нам Запад не указ, у нас свои порядки, – исконные, вечные; мы унаследовали их от святой Руси и великой Византии. Что может нам принести Запад? Ничего, кроме вреда!
– Но вы не в косоворотке ходите, в Париж с удовольствием ездите, – заметил Сергей. – В Ницце и Лозанне подолгу живёте и свои деньги в Европе храните.
– Ну так что? Главное, что я душой – настоящий русский человек. А какую одёжку надевать или где жить, –  это пустяки, – возразил Лев Васильевич. – Может быть, я больше русский, чем какой-нибудь рязанский мужик, ибо он в Париже не бывал, европейских искушений не видывал, а я был, да не поддался, сохранил свою русскую душу. А вы всё на деньги меряете: твои деньги, мол, на Западе, так и сам ты западный. Нет-с, молодой человек, русскую душу деньгами не измерить – она, голубушка, плюёт на них с космических высот, ибо масштаб имеет вселенский!.. Что ты морщишься, Наталья? Не нравятся мои рассуждения?
– Это я от уксуса, Лев Васильевич, не обращайте внимания, – ответила она.
– То-то же – от уксуса! Потому как возразить мне нечего, русский человек всех превзойдёт, – довольно проговорил Лев Васильевич.
– Женились вы, однако, по расчёту: взяли жену старше себя, разведённую, да ещё с ребёнком, – не удержался Сергей. – Как же – принцесса Ольденбургская, княгиня Юрьевская! Первый муж – внебрачный сын самого императора Александра Второго; хорошая партия, чёрт возьми!
– Ах, Серёжа, зачем ты так? – укоризненно сказала Феодора Павловна. – Сашенька чудесная женщина, дай Бог ей здоровья.
– Вы, господин поручик, забываетесь, – густо побагровел Лев Васильевич. – Эдак и я могу сказать, что вы вошли в наш дом по расчету и вовсе не любите Наталью.
– Лёвушка, что ты?! Разве можно? – всплеснула руками Феодора Павловна. – Извинись сейчас же, а ты, Наташа, не бери в голову, это он всё выдумал.
– Что я мальчишка, извиняться перед ним, пусть сам извиняется, – буркнул Лев Васильевич. – Он первым начал.
– Серёжа, извинись немедленно! – приказала Феодора Павловна. – И скажи Наташе, что ты её любишь.
– Простите, maman; простите и вы, Лев Васильевич, я погорячился, – слегка поклонился ему Сергей. – Наташа, не сомневайся, ты дорога мне.
– В этом я не сомневаюсь, – продолжая заворачивать вещи, ответила она.
– Вот и хорошо! Когда мир в семье, сердце радуется, – пусть Господь отведёт от нас несчастья! – сказала Феодора Павловна. – Бери холстину, Лёвушка, смачивай уксусом.
– Я, всё-таки, закончу свои рассуждения, господин поручик, – упрямо проговорил Лев Васильевич.
– Сделайте одолжение, – пожал плечами Сергей.
– Чем сильна наша матушка-Россия? Всем, чем она отличается от Запада. Всё, что у нас своё, даёт нам силу, а что чужое – отбирает её, – сказал Лев Васильевич. – Я говорю, конечно, не о внешних признаках, таких, как одежда и всяких штучках, делающих жизнь более комфортной, а о глубинной сущности русской жизни. Возьмите западного человека: у него в крови сидит понятие о собственном достоинстве, –  он, каналья, требует уважать права личности, он не может жить без демократических свобод, ему, подлецу, подавай «Декларацию прав человека и гражданина». А наши, русские, на это плевать хотели, – да-с, плевать, чего вы морщитесь? – наш народ готов отречься от своей воли, стерпеть любые обиды, хоть в морду ему бей; он готов забыть о себе, презреть себя, унизить, растоптать, если угодно, – и это возносит его превыше всех прочих народов на земле!
Западные люди в своей необузданной гордыне не способны понять, что в этом-то самоотречении и есть великая сила, ибо, добиваясь прав личности, они перестают быть единым народом, распадаются, так сказать, на атомы, о которых поведала нам современная наука, и которые есть частицы неустойчивые. Наш же народ, отрекаясь от личных свобод и презирая права индивидуума, сохраняет нерушимую целостность, он незыблем и твёрд. Для полной устойчивости ему нужно только одно – власть, такая же несокрушимая, не подверженная колебаниям и далёкая от западной губительной свободы, как он сам. Когда есть такая власть, народ счастлив и процветает; когда нет – он теряется и мечется, как стадо, оставшееся без пастыря.  
– Я об этом и говорю: быдло вырвалось из стойла, быдло нужно вернуть в стойло, – вставил Сергей.
– Нет-с, милостивый государь, наш народ не быдло! – возмутился Лев Васильевич. – Ибо быдло есть неразумная скотина, а народ принимает на себя ярмо осознанно и добровольно, как я имел честь вам доложить. Он жертвует собою во имя России и тем подобен святым великомученикам, отрекающимся от себя и губящим себя во имя высшей идеи, во имя грядущего Царствия Небесного. Потому-то русский народ свят и у него особое предназначение в этом мире!
– Ай, Лёвушка, как славно ты сказал! Дай я тебя поцелую! – растрогалась Феодора Павловна.
Лев Васильевич подставил лоб для поцелуя, а Сергей, не удержавшись, ехидно спросил:
– Для чего же ваш святой народ восстал против царя, где было хваленное русское смирение? Всё полетело вверх тормашками, всё идет к черту; это, что, самоотречение такое?
– Да разве это народ восстал против царя? – возразил Лев Васильевич. – Это английские агенты и немецкие шпионы нагадили. Англия вечно нам гадит, а немцы, известное дело, земли наши хотят отнять – Drang nach Osten – ещё со времен благоверного князя Александра Невского. Англичане при дворе интриговали, а немецкие шпионы народ с толку сбили.
– Весь народ? Сто семьдесят миллионов человек? – не сдавался Сергей.
– В этом оборотная сторона смирения и самоотречения, – ничуть не смутился Лев Васильевич. – Когда народ готов отдаться пастырю, – отдаться так, как отдаётся женщина своему любимому, готовая стерпеть от него всё, даже боль и насилие – всегда может найтись проходимец, который воспользуется этой жертвенной любовью. Что поделаешь, – такова диалектика жизни, господин учёный правовед… Впрочем, я не снимаю ответственности с государя: Николай Александрович должен был вести себя твёрже и не позволять всяким там либералам править бал в стране.
– Что ты, Лёвушка! Можно ли так отзываться о царе? – замахала руками Феодора Павловна. – К тому же, он теперь в изгнании, несчастный, и семья его страдает. Что с ними будет, одну Богу известно…
– Нет-с, позвольте, я от своих слов не откажусь, – упрямо возразил Лев Васильевич. – Я монархист до мозга костей, для меня монархия это vim vitae, без которой и жизни нет, – так что я имею право высказаться. Разве Николай Александрович был настоящим царём? Ему бы в старые времена