распространяли безветрие и прохладу... Клубы морозного дымка... В прикрытых глазах факира – тёмная ночь и блики колдунского пламени.
Чумазые сверстники Чанга, оборванцы и барчуки, сидели на корточках единой стаей птенцов, раскрывши рты от изумления и восторга, от предвкушения.
– Факир! Колдун!.. Ещё-ещё!
Сколько угодно. Вдобавок рассказывая сказки, он выдувал пламя из курительных трубок, доставал из обычных сундуков, выливал из серебряных кувшинов.
Заходила на огонёк и Гуль.
Гуль продала Уставу этот дом, рассказала обычаи, сама жила через дом напротив. Старая дева, у неё жених в пустыне исчез лет в двенадцать, не успев стать мужем.
Она заходила по-свойски, не краснела и не стреляла глазами. Если поглядывала, то украдкой мельком. Если улыбалась, не сверкала зубами. Вот Гуль-то и получала от таинственных поставщиков Устава сливки со всякой партии товара. Какому бы богачу не пришёл долгожданный кувшинчик дикого мёда, урожай восхитительных, как нектар вечной жизни, плодов или корзина сластей, чей рецепт известен одному человеку неведомого племени. Чанг шёл к Гуль с корзиночкой, кувшином или блюдом. Далеко ли? На другую строну этой же улицы. Соглашался не вдруг, усмехался с мальчишеской наглостью:
– Сам отнеси!
Но факир качал головой.
Гуль нравилась Чангу. Она выходила его, раненого найдёныша. Чангу хотелось видеть Устава и Гуль под одной крышей. Мечталось, как он, не попавший ни в горбатые садовники, ни в скучные мастеровые, так уж и быть, станет в их семье единственным глумом! Но его мечты были так же далеки от воплощения, как дочь Мун от Веха Самума.
Вечер скатывался к ночи, ночь восходила к утру, а пламенные деревья без корней разрастались ввысь и вширь под мановениями рук факира. Холодные облака вылетали из колдовских ладоней.
Чанг видел, то, что не замечали другие. Как факир направлял глумовский рожок в строну Гуль. Как незатейливая мелодия летела, сминая крону голубого огня. Белела, превращалась в облака, последнее из которых касалось щеки Гуль и пропадало холодком на губах. «Факир – высшей пробы глум!» – повторял он с подспудным отчаяньем неразделимого ни с кем знания. С кем тут поговоришь из этих щербатых, небритых? Чей день – игра в кости, чей праздник – бои езирей и скачки, а ночь – грабеж. Когда же рты открывают... «А вот я могу!.. А вот у меня есть!.. А вот мой езирь!» Глум прекрасен в деле, но невыносим в бахвальстве.
Чанг не сводил глаз с потупившейся Гуль. Любовался. Во всём копируя глумов, он и думал рубленными, однозначными фразами: «Гуль красивей! Чем все эти ведьмы! Каждая из которых в глубине души мечтает о Вехе Пустыни!»
Устав имел привычку сопровождать фокусы рассказом о прекрасном саде. Своём саде. Там жил некий мальчик и всё время с ним происходило что-то интересное. Так убедительно, запросто рассказывал, как кумушки о походе на рынок. Наличием сада он объяснял и бесподобно свежие фрукты.
Тем самым факир вносил нешуточный раздрай в неискушённый ум Чанга, злил его и огорчал до крайности! Зачем Устав лжёт, зачем позорится?! Над ним же будут смеяться! Ведь все знают, что у него нет ни езиря, ни сада!
«Зачем, зачем, зачем?! Ненавижу повторяющиеся шутки!»
Раз Чанг не выдержал и спросил Устава по-глумовски, начав с деланной прохладцей, закончив криком и прицокиванием:
– Ну, что скажешь? Где твой сад? Отвечай, к чему эти шуточки? Какой он?
Мало-мальски не смутившись, факир отвечал:
– Настоящий. Мой сад.
– Покажи! – орал Чанг и снова прицокивал в сторону, будто подмигивая кому-то третьему.
– Покажу.
– Когда?
– Завтра.
Это «завтра» тянулась вековой бородой шутки.
Утром Чанг:
– Ну, показывай!
– Я же сказал: завтра.
Ранние покупатели смеялись теперь над обоими, но больше – над красным от гнева мальчишкой. Факиру, как с кургузки песок – не пристаёт, всё равно.
Один раз Чанг шмыгнул носом и попросту возопил:
– Устав! Ну, почему ты врёшь? Тебе грустно без сада? Давай, я украду езиря в оазисе. Ты пойдёшь на сотенный караван, заляжешь в песках, так чтобы лучники в головные прошли мимо, нападёшь и отобьёшь много золота. Кривой Хот женился, он уезжает, продаёт дом с садом. Купи его. Я видел, там прямо гроздьями висят жёлтые сливы! Кислые, дрянь вообще-то...
Тронутый до глубины души Устав отвечал с редкой холодностью:
– Спасибо за предложение. Но лучше бы ты верил мне, Чанглум. Если не веришь, то зачем? Лжец, конечно, стоит того, чтобы ради него рисковать головой в оазисах!
Чанг фыркал:
– Не ради тебя! Езиря я всё равно украду, ради себя.
– Верю, но и опасаюсь: с твоим характером... Перед тем, как запрыгивать на хребет, убедись, что это не Вех Самум, а езирь из плоти!
– Не веришь, что украду?! – вскидывался мальчишка.
– Да, не верю, – отвечал факир и добавлял раньше, чем по их дружбе пройдёт глубокая трещина, – опыт подсказывает мне, что судьба копается в наших мечтах, подобно кургузке в куче мусора. Что ей надо? То, что в самом низу! Моему сердцу дороже сады, значит, шикарный езирь сам придёт к моим воротам. Ты грезишь о нём? Значит, тебя ждёт сад. Мирная жизнь, полное довольство в ожерелье садов.
– Никогда, нипочём!
3.
Утро раннее. Выводок братьев Хава, разделившись на два лагеря: глумов и караванщиков, уже вовсю играл, прячась за коврами. Которые они чистить должны и выбивать. А у Чанга поручение к деду Хава... Чтоб ему было по улице, не сворачивая на задворки, не между коврами, ехать. Ехать – вот беда! После первого и последнего утреннего дела Чанг спешил на бои езирей. Боялся опоздать и Топот дал ему кургузку... Ох, лучше б пешком, лучше бегом!..
Кургузка, очень хороший и полезный в хозяйстве зверь, но, – «Вех Самум, испепели меня красными глазами!» – она такая смешная! Приземистая, необъятной ширины. Против езиря кургузка – оттоманка с подушками! Две мощные лапы, гусиная шея, на лбу хохол, на противоположной стороне туловища – пучок драных перьев. А как она переваливалась на ходу! А если бегом?! Когда в тележку запрягают ещё туда-сюда, но верхом...
– Визирь на езире! Визирь на езире!
Окружённый ватагой маленьких сволочей, Чанг надувал чумазые щёки, пятками стучал по кургузкиным бокам. Боясь упасть, схватился за жилистую шею так сильно, что кургузка зашлась недовольным клёкотом. Хрипло и громко! Мальчишки – в покатуху.
Сглазили, Чанг шлёпнулся!
Воплощение дикой, неукротимой свирепости, самки езирей с детёнышами паслись сразу за городом. Никого к себе не подпускали. Уходили в пустыню, когда пожелают, и возвращались к поилкам, закрытым одной стеной от пустынного ветра, крышей от палящего солнца. Под ней Чанг устроил себе полати, а внизу тайник: деньги и другие сокровища. Там – никто не сопрёт!
Бои езирей проводили вблизи стойбища самок, усиливая дух неистовства. Ради того Чанг и выбрал место ночлега.
Глумы любят спать наверху, видеть своих езирей, слушать ночной клёкот, бормотание кургузок. Дремать, но и поглядывать в пустыню за городской стеной. Вдруг огненная стрела, сигнальная: друг зовёт на помощь. Или раздастся рожок недругов, искушая сшибиться с ними на пути богатого каравана.
Чанг спешил домой, а навстречу ему через город шёл караван под сквозным обстрелом лучезарных щербатых улыбок. Найти веха с целыми зубами трудней, чем дочь Веха Самума. Глумы для караванщиков, как лягающийся езирь, опасны на среднем расстоянии. Не при случайной встрече в пустынных просторах и не в своих владениях. Здесь те, кто обобрал караван на подходе, приветствуют его, зазывают в дома, предлагают купить их же золотые цацки, их же финики! И визири торгуются, визири покупают! Общеизвестные условия игры, что называется, без обид.
«Езирь» – «едящий землю» зверь.
Пустынные звери с клювами, как правило, всеядные падальщики, способные перетирать ребристым нёбом даже кости. В отличие от тупоносых кургузок, зловещий клюв езиря с черепом представлял собой единое целое. Когда езирь рылся в пустынной земле, переворачивал камни, грыз и жевал найденное, создавалась иллюзия, что ест землю. Чего в пустыне можно найти? А много чего! Дохлых жуков в глубоких норах, кожу змеи, мумию крысы, корни старых кустов, сочные корешки, живую ящерицу, недостаточно прыткую по ночной прохладе, свежий труп заплутавшего путника, труп старого езиря, ушедшего в пустыню умирать. Эти звери хороши тем, что сами добывают себе пропитание.
Насколько же они свирепы! А до чего же глумы любили своих езирей! Сильнее, чем жён.
Езирь имел в отношении хозяина два качества: позволял ездить на себе и всегда возвращался. Взятые детёнышами, они имели к одному человеку сильную привязанность. А вот купленного взрослым езиря не отпускали на ночь. Рядом ходили, посвистывая, подкармливая, где он пасся.
Собственные повадки езирей наложили отпечаток на разбойничьи стратегии глумов. У них нет тяжёлого оружия и доспехов. Кинжалы, сюрикены, лассо, метательные ножи, щиты лёгкие, чтобы отклонить удар, отнять застрявший топор или меч. Почему? Езирю в любой момент могло приспичить покататься! От чесотки ли, в порыве напитаться пустынным запахом. В любой момент он мог унюхать под землёй что-то интересное и подпрыгнуть, острыми, раздвоенными копытами ударяя в землю. Так они добывали пищу. На спине не удержался бы и Вех Самум! Чувствовать настрой езиря, своевременно и ловко спрыгивать – важнейшая часть искусства наездника. Надо ли говорить, что сёдла езири не терпели, ни какой сбруи.
Костлявые, угловатые тела покрыты клочьями огненно рыжей, бурой, красной шерсти. На передних коленях шипы – роговые наросты, на задних – шпоры. Друг друга езири не любили, дрались. Клюнуть или лягнуть хозяина – только так.
Этот характер глумы не пытались смягчить, им гордились! Свежий шрам, синяк, от езиря обсуждался с небрежным самодовольством:
– Объезжал нового, ну, он и взбрыкнул...
– Череп шакала вырыл, мерзавец, покататься решил...
Голая шея стервятника дополняла располагающий образ. Увидеть силуэт чужого езиря ночью на вершине бархана – для караванщиков, примерно такая же радость, как повстречать Веха Пустыни, а сердце глума от этого зрелища тает...
Вот глаза у езирей красивые, орлиные, с острым уголком. Кожа век натянутая, будто стальная. Езирь опускал и поднимал веки резко, с отчётливым щелчком. Услышать этот звук в пустыне и глуму не слишком приятно, когда его зверь пасся в отдалении, а глум задремал. Нет, не сожрёт. Затопчет и через день-два вернётся полакомится тухлятиной. Впрочем, свой езирь отчаянно дерётся с чужим, защищая хозяина.
Круто иметь длинноного, стремительного езиря, не хуже – породистого, выносливого. Но гораздо почётней, пусть он мелкий и костлявый, злого.
Чанг плашмя растянулся на лежанке, торчал из-под навеса лишней балкой, едва не падая вниз. Бои начинались...
Рыжий Чёрт гарцевал, ударяя передними копытами в землю. Подбадриваемый хозяином Аспид, молодой езирь, налетал на опытного противника, пытаясь зайти со спины. Двойной отпечаток острого копыта уже темнел на костяной пластине лба. Мозг там глубоко, не беда! А вот травма на ладонь ниже – перелом или трещина клюва для езиря очень опасна.
Чанг болел за Рыжего Чёрта. Внезапно из-за барханов донёсся рожок атаки, и все рванули туда! Какая досада! Площадка опустела вмиг. Чанг врезал кулаком в столб и пообещал себе, как только спадёт жара,
