За Ленина

состоянии сильного алкогольного опьянения. И учащиеся нашего, или какого-то ещё класса, заглянув в спортивный зал, увидев его, с радостными криками: "Физкультуры не будет!" разбегались по домам, если в этот день физкультура последний после остальных предметов урок. Последние годы своего учительствования, он стал всё чаще не выдерживать до окончания учебного процесса, чтобы не напиться.

    Если школьную линейку проводил Николай Николаевич, он обычно строгим, негромким голосом призовёт учащихся к тишине, и, либо сам продолжает вести какой-либо разговор, если он касается дисциплины и успеваемости по школьной программе, либо предоставляет его, если это касается каких-то торжеств или ещё чего, директору школы Владимиру Георгиевичу.

  Виктор  Романович,  много лет, прослуживший в армии, участник Великой Отечественной войны и Финской кампании, с вступительным словом начинал школьную линейку несколько иначе, нежели Николай Николаевич.  Виктор Романович, будто по чьей-то команде, так, как-то вдруг  напускает на своё, больше добродушное и безразличное до всего лицо, строгий и полный решимости вид, он уже с фанатичным взглядом, совсем не свойственным ему во всех иных обстоятельствах, касающихся школьной жизни. Он не был строгим и взыскательным даже к тем учащимся, систематически сбегавших с его уроков, так добродушно пожурит их, бывало. Поэтому, даже, казалось в этот момент, на линейке, – он ли это? Или, что это с ним случилось? До такой степени преображался он в таких обстоятельствах. – Он стремительно  выходит на середину школьного коридора и громким голосом, будто перед ним солдаты роты или батальона, командует: "Рра-авняйсь! Сми-иррно! Рра-авнение направо!" и строевым шагом идёт к директору школы, стоящему с несколькими учителями у двери учительской, и докладывает ему, что все учащиеся в таком-то количестве на линейку, построены. Это,  у него стало каким-то однообразным на всех линейках, автоматическим действием, будто какое-то программное устройство было в его голове, и в нужный момент оно выводило (выключало) его из обычного нормального состояния и включало уже в другой ритм,  наверное, так было, от того, что ему пришлось много лет провести в армии. И если, линейка проводилась по поводу какого-то воззвания к учащимся, то её и далее продолжал Виктор Романович.

  Когда  на школьных линейках, требовалось пафосное обращение к учащимся, то директором школы, непременно, поручалось это только Виктору Романовичу, имевшему явные способности к такой патетике.  Тогда  он, громко и торжественно призывал всех учащихся, если это касалось, например, сбора металлолома,  собирать металлолом, он много и убедительно говорил о том, какую нужду в металле испытывает страна, и какая это будет важная и ощутимая помощь со стороны учащихся, принявших активное участие в сборе металлолома. У других педагогов (это касалось директора или завуча, рядовые учителя не были ответственны за такие мероприятия), эти обращения к учащимся получались какими-то  вялыми, монотонными и не убедительными, и совсем не торжественно звучащими, как у Виктора Романовича. Хотя, он был рядовым учителем физкультуры и не был ответственным за эти мероприятия. У них (директора или завуча) такие обращения были больше похожими на строгий приказ или наказ, без всякого пафоса.  После его выступления в заключение добавлял уже Николай Николаевич или директор Владимир Георгиевич, что особо отличившиеся классы, занявшие первое и второе место в том или ином мероприятии, будут поощрены либо поездкой в Москву, либо в музей-усадьбу Льва Николаевича Толстого – Ясную Поляну. Обещания обычно выполнялись, и тот или иной класс, отличившийся на каком-либо мероприятии, действительно выезжал, чаще, конечно, в Ясную Поляну.

          Однажды, в начале учебного года, видимо, пришла директива сверху, чтобы обязать школьников очередной повинностью. Виктор Романович также торжественно и грозно, на школьной линейке, на этот раз призывал учащихся собирать жёлуди и заканчивал свой взывающий апофеоз фразой, похожей на афоризм, на изречение древних мудрецов; либо с целью быть ещё более убедительным, либо хотел блеснуть ещё и остроумием: "Каждый жёлудь – это дуб!" – громко, торжественно выкрикнул он. "Каждый дуб – это жёлудь!" – раздалось в ответ где-то из глубины строя. Это вторил ему Юшин Генка, который учился в нашем классе, своей неуспеваемостью и нарушениями школьной дисциплины доставлял учителям немало головной боли. Не удержался он и на этот раз, чтобы не попроказничать. Те, кто из учащихся, были посмелее, весело смеялись над получившимся каламбуром. Обидевшийся Виктор Романович тут же, резко обернулся, будто, получил оплеуху по шее, и тщательно, всматриваясь в особенно подозрительные лица учеников, быстрым, резким тоном голоса, почти скороговоркой, выкрикнул: "Кто сказал!" – а в ответ смолкающий смех и тишина.

Подобные шалости Генки Юшина были, чуть ли не ежедневными. Однажды, в своем бесшабашном безрассудном баловстве, без злого умысла, разумеется, он совершил проступок, на педагогическом совете признанный учителями школы, как кощунственный, посягнувший на главную, так тщательно оберегаемую тогда святыню. Это  сильно потрясло и вывело из себя директора школы Владимира Георгиевича, как наиболее ответственное лицо за всё происходящее в школе. Случившееся так сильно взволновало его, что он более месяца пребывал тогда в нервном ознобе. Наверное, очень боялся, что затаскают его в вышестоящие инстанции.

Вскоре, не прошло и года со времени этого происшествия, он за систематическое пьянство,  был разжалован из директоров, и работал далее учителем труда – трудовиком, не долго, правда, года через два, однажды поздним зимним вечером в школьной мастерской Владимир Георгиевич умер от сердечного приступа. Шёл ему тогда всего-то сорок второй или сорок третий год. Хотя, большинство учителей школы, знали, по  какой причине его сняли  с директоров.  Но  об этом в продолжение рассказа. По поводу его кончины говорили разное тогда, большей частью те, кто не знали о той основной причине, одни с жалостью, что, мол, много переживал и нервничал. Другие – с раздражением, о том, что сильно, не зная меры, пил.

Стояла тогда унылая, с частыми холодными дождями, переходящими в снег, уже предзимняя пора, будто предопределившая собой случившееся.

Генка, и Савин Сашка учащийся пятого класса враждовали уже давно. В этот злополучный день после занятий школьный коридор на втором этаже был почти пуст, и неусидчивый Генка вновь затеял там драку с Сашкой; как и всегда, одолеть Сашку он не смог, потому, что тот был на год или два старше его. Сильно озлобившись, Генка запустил в Сашку чернильницу, оказавшуюся непонятно почему у него под рукой. В то время ещё, вероятно, не были изобретены шариковые ручки, или не получили ещё широкого применения, и пользовались поэтому, чернильницами. Чернильница почему-то летела не в Сашку, а прямо в портрет Ленина, вымазав чернилами нижнюю часть лица, изображённого на нём. Испугавшись, Генка пытался исправить содеянное, взобравшись на стол, он тряпкой старательно вытирал чернила с портрета.  Но его старания успеха не имели,  напротив,  чернилами покрывались всё новые части лица, меняя облик изображённого.

На следующий день в школе поднялась суматоха, когда увидели залитое чернилами лицо Ильича на портрете. Разоблачение произошло быстро, нашлись свидетели видевшие всё это. Генку тогда по нескольку раз за день таскали в учительскую на всякие там допросы и расспросы. "Говори негодяй, зачем ты это сделал", – в ярости кричал на него, у себя в кабинете или в учительской, куда постоянно приводили Генку, потерявший самообладание Владимир Георгиевич. Видимо, уже предчувствовал, что ему не поздоровится, когда об этом проступке станет известно выше. Поэтому на этих допросах, он будто выискивал что-то такое в этом проступке, что сможет его там, в кабинетах «выше» оправдать. И это выявленное, найдёт ему оправдание и никак не повредит его карьере. Казалось, будто за этим происшествием скрывалась какая-то сакраментальная тайна, требующая обязательного раскрытия, после чего разверзнется откровение полной ясности и очевидности, и она непременно, так высоко возвысит его над всеми, и наполнит ангельской блажью созерцания вечного, на самом деле не повредит его карьере. Ну, а если серьёзно, он видимо, очень боялся, что, когда это дело дойдёт до горкома партии, (оно действительно дошло)  ему придётся там отвечать за это происшествие, – боялся, что строго взыщут с него, спросят, кого воспитывают в школе, где он директорствует. Могут и снять с директоров. Конечно же, всё гораздо прозаичнее; потому что его самого, примерно так же, в горкоме партии будут допрашивать тамошние обитатели, партийные иерархи – говори, почему это у тебя в школе творится такое неслыханное безобразие? Чем будет  поставлена под удар его состоятельность, его карьера директора.

На всех этих, почти ежедневно проводимых  допросах и расспросах, на протяжении всего этого времени, Генка от страха терял способность говорить и мыслить, тупо, глядя в пол, побледнев, лишь молчал. Либо таращил куда-то, непонятно куда глаза, чем вызывал ещё большее раздражение у всех допрашивающих и расспрашивающих его, сменяющих друг друга при этом, так упорно искавших в его поступке злой умысел. Генка терялся и совершенно не понимал, чего так настойчиво от него добиваются. Внушённый ему страх овладевал всем его существом и сознанием и не позволял понять и осмыслить случившееся, что же такое страшное, чуть не вселенских размеров, он натворил. Был напуган не только Генка, вся школа на какое-то время оцепенела от страха. Всеми овладело состояние всеобщей скорби, похожее на затянувшиеся похороны. Испорченный портрет со стены был сразу же, как увидели его, убран. Перерывы между уроками стали необычайно тихими, не было слышно ребячьего смеха и беготни. Подчёркнуто важные, суровые лица, медленно, как только ходят на похоронах, проходящих по коридору учителей, одетых почему-то во всё тёмное, с укором поглядывали на некоторых учащихся, чьё поведение не в полной мере соответствовало той мрачной и скорбной обстановке. Некоторые учащиеся, большей частью младших классов, с особым усердием подражали поведению учителей, смотрели на то место, где висел портрет украдкой, быстро отводя и пряча взгляд, невольно ощущалось ими, будто внушалось кем-то, что и они виноваты и  как-то причастны  содеянному. Словно тяжёлая грозовая туча опустилась на землю и гнетёт всё под собой. Уж не само ли мироздание дало трещину, и было готово обрушиться. Это, как  будто  был траур об очень дорогом, близком и родном человеке. И  вызвал, такую глубокую скорбь по нему. Даже школьные хулиганы притихли на это время. Из всех учителей школы, один лишь Виктор Романович, не утрачивал самообладания и здравого смысла. Так же чётко, энергично и умело, вселяя этим хоть какой-то оптимизм, всё в том же автоматическом режиме, он строил, всё так же, бодро рапортовал и докладывал на школьных линейках и уроках физкультуры. Как всегда, будто ничего и не