случалось в школе. Лишь в его спокойном лице и несколько отстранённом взгляде, в отличие от других учителей, не было никакой печали, скорби и страха. Казалось, что он единственный кто не был подвержен состоянию всеобщей скорби, охватившей всех, будто его одного это совершенно не касалось, с какого-то другого мира будто он.
Почти каждый день на протяжении этого времени можно было видеть, как в учительскую или кабинет директора тихо, робко, понурив голову, входит, или выходит Генкина мать, очень худая женщина, одетая во всё тёмное, будто на похоронах, с впалыми, потемневшими от слёз глазами. Отца у Генки не было, и матери было очень трудно с ним, целый день на работе, за Генкой присматривала очень старая бабка. Он мало в чём слушался её, и большей частью был предоставлен самому себе.
Приходила в школу тогда и Генкина бабка – костлявая, во всём тёмном, сильно ссутулившаяся, с большими, сердитыми глазами на впалых щеках и морщинистом лице, опиравшаяся на палку, заменяющую ей костыль. Ещё, если представить у неё вместо палки-костыля косу в руке, тогда будет, будто сама смерть из преисподней явилась за кем-то сюда. Она пришла в школу, чтобы учинить здесь праведный суд над истязателями её внука, по-своему понявшая это происшествие. Она довольно громко и грозно кричала тогда, своим, каким-то сухим, трескучим голосом, в учительской, желая навести ещё большего страха на всех собравшихся там, и в коридоре, чтоб, наконец, отстали и прекратили истязать по напрасному, не совершившего ничего плохого, её внука. Не то им всем не поздоровится, что она уже старая и ей терять нечего, продолжала и далее, что-то причитая, кричать и угрожать она. Учителя, не ожидавшие её появления, в растерянности молчали. Покидая учительскую, она грозно взмахивала своей палкой-костылем, как смерть косой, показывая тем самым, что она готова привести свою угрозу в исполнение.
Однажды на перемене, в наш класс вошёл Владимир Георгиевич, решивший видимо, сделать ещё одну, последнюю попытку, чтобы, наконец, сломить упорство супостата, и выбить из него ну, хоть какие-то признания. Генка сидел за партой. На протяжении этого времени, он редко выходил на перерывах между уроками, чтобы реже попадаться на глаза учителям и учащимся в коридоре. Разгневанный Владимир Георгиевич скорым шагом подошёл к нему и злобно спросил: "Ты будешь отвечать мерзавец, зачем ты это сделал!" Генка, потупившись, как обычно молчал. Тогда ещё более озлобившись, утратив самообладание и контроль над собой, он как обезумевший, будто от "горя" горького, схватил Генку, как виновника столь тяжёлой и, невосполнимой "утраты", двумя руками за куртку на груди, и в исступлении начал трясти его, и яростно кричать: "Да я тебя, гада, за Ленина…! Гад, я же тебя, за Ленина…! За Ленина, тебя, гада…!" Далее, в ярости, запнувшись, никак не мог подобрать нужных слов, чтобы сказать яснее и понятнее, что он сделает за Ленина с ним. И не находя каких-то необходимых слов, чтобы договорить, что он за Ленина сделает с Генкой, полагая видимо, что после этой процедуры придёт облегчение ему, вернутся вновь утраченные покой и умиротворение, стоит лишь как-то наказать виновника такого неблагополучия. То ли действительно он так радел и переживал за дело Ленина, что пришёл в такое состояние ярости и злобы, или, всего лишь карьеристские, эгоистические, корыстные побуждения привели его в это состояние, понять на тот момент было трудно. Тогда казалось, что, Владимир Георгиевич всерьёз решил, что Генка замахнулся на великое дело Ленина. Маленький и щуплый Генка казался совсем ничтожным в сравнении с тучным, многим выше нормальной упитанности при среднем росте, Владимиром Георгиевичем, в каком-то, ещё, зловеще тёмно-синем костюме. Казалось, что он вот-вот сейчас растерзает его, и от него просто ничего не останется. Генка же, думал только об одном, скорее бы этот супостат оставил его в покое. Все учащиеся, кто был в классе, притихли от страха. Наша учительница Зоя Филипповна была смущена такой, не совсем обычной или даже, вовсе необычной выходкой Владимира Георгиевича. Ей было, наверное, неловко от того, что видела такое применение, совсем необычного педагогического приёма в целях исправления мальчиша плохиша. Она отвлеклась от проверки ученических тетрадей и, смутившись, большей частью смотрела в окно, нежели на происходящее.
Вскоре прозвенел звонок, напомнивший о начале следующего урока, в класс стали возвращаться ученики. Владимир Георгиевич, заметив возвращение в класс учащихся, очнулся и пришёл в нормальное состояние, оставил перепуганного Генку, так и не сказавшего ему ни единого слова. Напоследок, Владимир Георгиевич злобно ткнул его согнутым пальцем в грудь, будто этим пробудить, и включить его в длящийся процесс хотел. И поспешно затем вышел из класса, чтоб уже не задерживать начавшийся урок.
Было не понятно тогда, почему так долго и много страха нагнетали, почему, бедного Генку за какого-то Ленина желают прямо растерзать, ну, не вечный же бог этот Ленин. Это у бога главное дело собрать и сосчитать все грехи людей, чтобы кого-то потом помиловать и отправить в рай на созерцание вечности, а кого-то отправить на растерзание демонам в ад, а Ленин что, был, и нет его, чего же им пугать то, как вечным богом – примерно так думалось тогда.
Конечно всем было жаль Генку, но на тот период, чтобы не вызвать каких-то подозрений к себе, не навлечь чьего-то гнева, почти никто к Генке даже не подходил, его как-то сторонились всё это время.
Внушённый, неизвестно откуда взявшийся страх, овладел тогда всеми, наверное, мало кто не чувствовал себя уязвимым, незащищенным и ничтожным в той какой-то необычной обстановке. Не осмотрительный шаг влево или вправо, от означенной кем-то линии, и всё, конец. … А Генка так случайная жертва неосмотрительности и шалости сейчас, в следующий раз может так же невзначай оказаться любой другой. Сегодня он, ну а завтра – кто-то другой. Казалось тогда, вовсе не Владимир Георгиевич страшен в своей ярости, он, в общем-то, совсем и не злой человек. Страшным было что-то неведомое и не осязаемое, неизвестно откуда берущееся, меняющееся в различных обстоятельствах, так неотвратимо и вечно довлеющее на всех и от него всем так жутко в этом мире и имени ему нет, каждый боится думать, что это и почему оно такое безжалостное ко всем.
Вся эта драма, или трагикомедия, для каждого это разно, имело продолжение где-то с месяц, может быть, чуть более, или менее. Полные скорби, часто проводимые линейки, где говорили, говорили, часто поминая Генку. Мрачные, очень серьёзные лица, тихо переговаривавшихся между собой учителей на переменах. Суровое, и очень серьёзное лицо председателя совета пионерской дружины на линейках. Обычно в этой роли выступала какая-нибудь весьма солидная, примерная ученица десятого класса, отличница, и во всём дисциплинированная, подготовленная горкомом комсомола. Ей на докладах, всё чаще произносили клятву верности делу Ленина и коммунистической партии командиры пионерских отрядов. Докладывали о сплочённых рядах преданных этому делу, и всегда готовых к борьбе за это дело и, о непременной победе над затаившимися врагами этого дела. Будто где-то затаившиеся враги, здесь и сейчас угрожают уничтожить дело Ленина, и так необходимо теперь, пионерской дружине немедленно сплотиться, чтобы в отчаянной борьбе отстоять дело Ленина. Конечно же, никто из учащихся не знал кто эти затаившиеся враги, не хотевшие жить по-Ленински. Может быть, старшие знали кто это. Уж не наш ли Генка затаившийся враг дела Ленина. Ну не знали же тогда, и даже не подозревали, что затаившиеся враги дела Ленина объявятся только спустя три десятилетия и с остервенением и злобой свергнут дело Ленина, сокрушат даже памятники ему, и уберут повсюду его портреты с глаз долой. И, никакие сплочённые отряды, и ряды «преданных» делу Ленина, не помешают им. Но уже повсюду, прорвавшиеся во власть враги дела Ленина, прикрываясь словесной шелухой про дело Ленина, уже к 1991 году, уничтожат дело Ленина.
Но постепенно всё разрядилось, развеялись грозные тучи и наступили ясные дни. Началась обычная школьная жизнь. После тщательных дознаний, правда, выяснили, что какое-то отношение к этому происшествию имел Сашка Савин и даже его пытались сделать соучастником – как часто на линейке говорили – "политической" акции, облекая простые выражения, обозначающие то происшествие в замысловатые фразы, особенно, для уха, десяти двенадцатилетних учащихся, участников той самой "политической" акции. Выяснили далее, что отец Сашки Савина к всеобщему удовольствию хороший художник и работал в реставрационной мастерской, он, как только, по истечении некоторого времени, дознание коснулось и его сына, в срочном порядке забрал и отреставрировал тот испорченный портрет. После его реставрации, пока ещё не наступило время свержения дела Ленина, он был вывешен на прежнее место, означающее, и напоминающее, наверное, всем, пока ещё, о верности делу Ленина. Ко всем вернулся утраченный покой, продолжилось и далее, поколебленное дело Ленина, так часто упоминаемое на последующих линейках; вернулись умиротворение, покой и здравый смысл. На то время, так необходимые всё же, в дальнейшей жизни. И жизнь продолжалась.
Владимира Георгиевича после этого происшествия, где-то весной, ближе к концу учебного года, сняли с должности директора школы. Несомненно, что такое решение приняли в горкоме партии тамошние партийные иерархи. Он был переведён в должность учителя труда – трудовиком. Вместо директорского кабинета, у него была теперь школьная мастерская. Таким понижением в должности, его видимо, решили наказать в горкоме партии. За такие, как там им, в их кабинетах виделось, его весьма, серьёзные промахи в воспитательном процессе обучения учащихся. За недопустимо слабую, не эффективную идеологическую работу среди учащихся школы. Какое-то время, после этого случая, учащимся, чаще стали бесплатно показывать фильмы с революционными сюжетами, либо военные. На внеклассном чтении, стали чаще читать вслух книги А. Гайдара и других революционных писателей. Директором школы, вскоре, была назначена какая-то работница райисполкома, но она продержалась всего два или три месяца и вернулась на прежнюю работу в райисполком. Видимо, показалось ей тяжело и хлопотно, да и ответственно было быть директором в школе; после неё директором поставили завуча школы Николая Николаевича, утвердившегося в этой должности на долгие годы (больше двадцати лет). Владимир Георгиевич, видимо тяжело переживал крах своей карьеры. Горько и унизительно ему было двигаться вниз по карьерной лестнице, от директора школы до трудовика – учителя труда. И находил себе утеху и покой от такой тяжёлой и невосполнимой утраты и большой обиды, в бутылке; сильно присел на стакан; часто, после уроков труда, вечером, он закрывался в мастерской, и напивался там до состояния невозможности без посторонней помощи идти домой, и поэтому, часто ночевал в школьной мастерской. «Оплакивая» там, в полном одиночестве свою рухнувшую карьеру
