отдалённых пгосто глупо. Вот они и стагаются. Тепегь вам понятно, какое значение имеет мотивация?
А Ася Соломоновна в кабинете французского языка увлечённо рассказывает Машке Коневодовой о том, как она познакомилась в интернете с одним французским виноделом. «Но это стьёго между нами, Маша! Пьёсто как женщина женщине. Шоб вы себе знали». Он вдовец, одиноко живёт в своём старинном замке. Очень приличный мсье, хорошо сохранившийся, хотя и значительно старше Аси Соломоновны. Но для мужчины главное ведь не возраст. «Вы же меня понимаете, Маша?» Винодел пригласил Асю Соломоновну на католическое Рождество во Францию. Ася Соломоновна счастлива. Одной ногой она уже в замке. И пусть Ида с Фирой «Пайдон, Ида Моисеевна с Эсфийью Давидовной» обзавидуются!
Душный вечер уже почти перешёл в душную ночь, когда у Алевтины раздаётся звонок мобильника. Она лежит в постели, но ещё не спит — лакомится шоколадными вафлями. Разглядывает фотографию трёхмесячной племянницы, висящую над кроватью. Дитё мило улыбается беззубым ротиком. Однако, похоже, что мобильник умолкать не собирается, поэтому Алевтина заставляет себя встать и взять телефон. Ей звонит преподаватель истории Айвенго Николаевич Верёвкин. В молодости старшие Верёвкины были романтическими идиотами, зачитывались Вальтером Скоттом, вот и назвали своих детей Ровена и Айвенго. С возрастом романтизм полностью улетучился, а романтические идиоты превратились в парочку старых пердунов, недовольных всем на свете. Самому Айвенго Верёвкину теперь далеко за сорок, но это тот единственный мужчина в Институте, к которому Алевтина испытывает симпатию. Алевтина и Айвенго!
— Добрый вечер, Аля. Извини, что беспокою так поздно.
— Добрый вечер, Айвенго Николаевич. Не извиняйтесь. Я рада вашему звонку.
В грубом голосе Алевтины звучит несвойственное ему воркование, впрочем, больше похожее на клокотание раскалённой лавы в жерле вулкана.
— Я в замешательстве, Аля. Мне крайне неудобно просить тебя ещё раз, но не могла бы ты завтра меня снова заменить. Я пока не могу выйти на работу. Как не вовремя эта чёртова простуда! Выручишь?
Алевтине приятно выручать Айвенго. «Он же такой слабенький!»
— Конечно, заменю. Ни о чём не волнуйтесь. Выздоравливайте.
— Спасибо, Аля. Пойду болеть дальше.
— Пока-пока.
Алевтина возвращается в постель, вытягивается на простыне, как на влажном саване. Она хочет мечтательно улыбнуться, но тоненький детский плач из коридора стирает с её лица самое начало улыбки.
У Родионова гостит набивший оскомину Усатый Прапор. Кирпичонок крепко спит, отвернувшись к стене.
— А я не слышал, товарищ прапорщик, чтобы привидения помогали людям, — вполголоса говорит Родионов неопределённому густо-серому пятну, сформировавшемуся у него в ногах. — Обычно они занимаются мелкими пакостями: по ночам стучат в стену, скрипят половицами, стонут в подвале, разливают воду под ногами, посыпают пылью полки, выключают свет в туалете, когда ты там сидишь, портят продукты в холодильнике, пугают неожиданными воплями слабонервных…
— Это всё предрассудки невежественных людей, воин. Древние суеверия. Ну, или крайняя степень морального падения отдельных призраков. Закрепил в голове?
В этот момент Родионов слышит чей-то лёгкий топоток в коридоре, но не придаёт этому факту никакого значения. Впрочем, Усатый Прапор, на всякий случай, растворяется в темноте.
4
Дни сменяют друг друга. Среда.
Утром опять скандал. Ночью неизвестный злодей снова вытащил курицу из кастрюли Бахи и Кукукиной. На этот раз Галя уже не бегает по комнатам, а сидит на кухне и проливает горькие слёзы, утирая их Бошариком. Баха, как может, успокаивает соседку. Увидев растрёпанную голову Кирпичонка в дверях, Баха сердито говорит ему:
— Так дальше продолжаться не может. Чужие здесь не ходят, значит, кто-то из наших. Что-то с этим надо делать, Женька.
— Сделаем, — с готовностью кивает Кирпичонок.
— Да что тут сделаешь, — хнычет Кукукина. — Изверги, нелюди же вокруг!
— Успокойся, Галка, — говорит Баха. — Не все нелюди.
— Не плачь, Кукукина. Будет и на твоей кухне праздник. Я знаю, что делать, — понижает голос Кирпичонок.
— Что?
— Только никому ни слова.
Кирпичонок едва слышно рассказывает девчонкам о своём плане.
— Сечёте?
— Думаешь, сработает? — с сомнением говорит Баха.
— Сто процентов!
— Почему у вас малáя плачет? — строго спрашивает Коневодова, заходя в кухню.
— Они опять курицу прощёлкали, — отвечает Кирпичонок, подмигивая Бахе и Кукукиной. Молчок, мол.
— Какое какашко! И что теперь?
— Ничего особенного. Девушки переходят на хурму. Второе правило веганства: если украли мясо — ешь овощи и фрукты.
Потом было право.
Доцент Фандобный в воинственной рубашке защитного цвета лишает молодёжь индивидуальности: «Встать! Сесть! Так точно! Никак нет! Белозёров, не стройте понапрасну рожи Тростянской!»
Лиза становится красной, как валентинка. Пацаны хихикают. Обморок по-идиотски улыбается.
Фандобный монотонно читает заплесневелый учебник. Всем ясно, что тянет лямку. Ребятам скучно и ничего не понятно, как в экспериментальном кино. От речитатива Фандобного веет безысходностью. Глаза гаснут...
Потом была история.
Занятие опять ведёт Алевтина. У неё сильно развит материнский инстинкт, поэтому она постоянно заменяет вечно хворающего Верёвкина. Со своей статью борца сумо Алевтине легче загарпунить кашалота, чем очаровать нормального парня, поэтому ей остаётся следовать путём интеллектуального развития и вести за собой по этому пути стадо бестолковых абитуриентов. Жизнь — хуже не придумаешь.
— …а я всегда почему-то думал, что Холокост — это еврейский праздник, — озадаченно шепчет Авогадро Обмороку.
— А я считал его сортом клея...
Русалина украдкой посматривает на Родионова. Ей ужасно хочется взять его за руку, поворошить волосы, нежно погладить по обветренной щеке. Но Родионов сосредоточен на лекции. Внимательно слушает могучую аспирантку, конспектирует. Конечно, ему не до сантиментов с легкомысленной веснушчатой девчонкой. Её-то тетрадка пока девственно чиста.
Русалина вздыхает. Она не догадывается, что Родионову ужасно хочется того же самого.
Когда после занятий вконец обалдевший Родионов выходит из Института, чтобы вдохнуть лесного воздуха, он понимает, что утренний скандал ещё не закончился. На улице стоит шум, гам, суета и томление духа. Даже дневной охранник — долговязый и костистый Вася Тупой — оторвался от своих кроссвордов, выглядывает из стеклянных дверей наружу, но ничего не предпринимает. Кстати, «Тупой» — это настоящая Васина фамилия, а не то, что можно подумать.
В общем, Родионов выходит. Источник шума, гама и суеты становится понятен. На раскалённой от белого солнца крыше лады-уморы увесистым шариком прыгает Баха и вопит во всё горло Марамзоеву:
— Признавайся, Рустам, это ты взял наш обед?! Я видела, как ты вечером пускал слюни на Кукукинскую курицу!
— Не брал я вашу долбаную курицу! — кричит Марамзоев, пытаясь сковырнуть Баху со своего «паровоза для пацанов». С каждым приземлением Бахи огонь-машина сильно теряет в цене.
— Это напишут на твоей могиле! — истерично орёт багровая от ярости Кукукина, бегая вокруг лады. — Всех кур украли, всю кровь выпили, нелюди!
— Осторожно, Баха, — предупреждает Кирпичонок, смеясь. — Самоубьёшься. Эта крыша запросто в баян складывается. Она же из фольги. У моего бати точно такой же «чулан» через два месяца зацвёл.
Кирпичонок стоит рядом с Ингой Карибской, которая, презрительно оттопырив нижнюю губку, наблюдает за Бахиными прыжками и Галиными кругами.
— Ты Русалину не видел? — задаёт Родионов вопрос Кирпичонку.
— Не видел. А ты, Инга, не знаешь, где Русалина?
Карибская молча смотрит на парней.
— Что молчишь? Видела или нет?
Карибская корчит гримасу.
— Пытаюсь вспомнить, как она выглядит.
Родионов злится на вредную красавицу, но вот гадство: у этой кобры даже гримаса симпатичная!
На институтском крыльце появляются Красивов, смачно посасывающий неприличного вида незажженную сигару, Верхотурцев с сигаретной пачкой в руке и Фандобный с портфелем. Тоже вышли покурить. Увидев Баху, выделывающую па на ладе джигита (дынц-дынц-дынц!), Фандобный командует:
— Отставить танцы, Сарсенбаева! Что за бордель устроили? Вы бы ещё сняли штаны и над головой ими крутили!
Смутившись, Баха спрыгивает на землю. Кукукина со злостью показывает кулачишко Марамзоеву и уводит подругу в здание. Перевозбуждённый Рустам бормочет им вслед самые страшные горские проклятия.
Ночью Родионова будит топот ног. Кто-то сломя голову несётся по коридору мимо седьмой комнаты. Да не один. Легко различить две пары торопливых ног. Резко хлопает дверь туалета. И тихо. Родионов зовёт соседа:
— Жека, ты не спишь?
Кирпичонок что-то неразборчиво ворчит спросонья. Родионов снова спрашивает:
— Жека, ты сейчас слышал?
— Да спи ты, Родионов! Всё под контролем. Я вечером в куриный бульон впендюрил две пачки слабительного. Для разжигания аппетита. У меня эти пачки давно валялись. Старинные, как знаки различия Красной армии. И да — бульон приобрёл опасные для куриных жуликов характеристики. Вот засранцы теперь и летают в туалет наперегонки. И всю ночь будут летать. Пусть сегодня померкнут те, кто сиял вчера. А ты просто не обращай внимания.
— А кто засранцы?
— Будут возвращаться — узнаешь. Но я и так догадываюсь. Всё, отвали. Третье правило веганства: ночью нужно спать!.
Кирпичонок, смежив веки, тут же принимается храпеть, а Родионов лежит, напряжённо прислушиваясь к тишине. Вот тихонько скрипнула дверь туалета и двое засранцев осторожно прошли в обратную сторону. Зашли в соседнюю комнату. Это комната номер восемь. Значит, Обморок и Авогадро. Вот, утырки!
Четверг.
Рано утром Родионов и Кирпичонок просыпаются из-за криков в коридоре. Наскоро одевшись, они выглядывают за дверь. У туалета стоят Баха с Кукукиной и ругаются с Обмороком и Авогадро, которые надолго там уединились.
— Три курицы, как с куста! Что за люди! О, где же ты дно?! — риторически вопрошает Кукукина, яростно тряся дверь туалета. Ей вторит Баха:
— Тут вам не шведская семья! Дружба дружбой, а курица врозь!
Из-за двери слышен слабый голос Обморока:
— Что вы докопались до нас, как пьяный до радио: «Спой, да спой?» У нас нет денег на хавчик. Вот мы и спионерили у вас немножко куриц. Что же нам теперь — тапки с чердаков жрать?
— Коржики из кизяка лепите! — визжит маленькая Кукукина. — Откройте дверь! Сейчас как дам с ноги! Будете в унитаз своими костями ходить!
— Не наезжай, Кукукина! У меня же лунатизм, — оправдывается Обморок. — Я нечаянно ваших кур брал. Очнусь в своей комнате, а в руках варёная курица. Ну, мы с Авогадро и приговорим её на двоих, кароч.
— Ага, и так три раза подряд! — ехидно замечает Баха. — Лунатик сраный! Вот уж действительно — хуже наркомана могут быть только два наркомана!
— А травить людей токсичным бульоном — это уголовная статья, — огрызается
